Текст книги "Билет в один конец (сборник)"

Сейчас Валентин точно знал, что бежать нельзя. Он был один, рядом не было Алексея, кандидата в мастера спорта по боксу в среднем весе. Он был один, и надо было что-то предпринимать. Как всегда в экстремальных ситуациях, которые случались в его жизни, всё стало происходить, словно в замедленном кино. Валентин как можно твёрже установил ноги и стал ждать. Длинный подбежал, остановился и, размахнувшись, поднял над головой прут. И в тот самый момент, когда удар должен был обрушиться на Валентина, он сделал шаг вперёд, выставив перед собой правую руку так, чтобы принять на неё удар по касательной. И сделал перехват: пропустил прут под мышку, и выдернул его из рук не ожидавшего такого поворота, и потому несколько оторопевшего противника. Затем, перехватив прут, ударил Длинного загнутым концом по голове. Удар получился не сильным, потому что в этот момент Валентин поскользнулся, и сам едва удержался на ногах. Но даже от этого удара Длинный заорал так, что Валентину показалось, будто стоявшие у дороги промерзшие лиственницы покачнулись. Этот приём так и назывался: «перехват», и его, как и другие основные приёмы самообороны, доводили до глянца на просторном чердаке казармы, переоборудованном в спортзал в танковом полку, где он служил. И в крайней ситуации он воспроизвел его больше автоматически, чем осмысленно – то, чему его когда-то учил командир роты, которому тогда было столько же лет, сколько ему сейчас.

Что-то тёплое стало заливать левый глаз. Валентин дотронулся до брови и ощутил резкую боль, загнутый конец прута всё-таки задел его. Длинный сидел на дороге и, обхватив голову руками, стонал. Со стороны общежития бежали люди. Валентин отбросил прут и, зажав носовым платком бровь, пошёл в сторону города. С каждым шагом боль становилась всё сильнее и сильнее. Он дошёл до какого-то предприятия и постучал в окно, в котором горел свет. Дверь открыла сторож – молодая женщина лет тридцати пяти. Увидев его, она охнула: кровь была на лице, руках, рубашке и воротнике полушубка. Носовой платок был насквозь пропитан кровью. Скорая приехала не сразу. У него уже болела не только бровь – казалось, что свинцом налита вся голова. Его отвезли в больницу, промыли и зашили рану, сделали необходимые уколы и отвезли на машине домой. Он открыл дверь своим ключом, чтобы не пугать родственников сразу же прошёл в ванную и, как мог, привёл себя в порядок. Затем зашёл в комнату и лёг на нерасправленную постель. У него не было злости ни на ребят, которые уговорили его идти на эту вечеринку, ни на Длинного. Злость была только на самого себя.

* * *

Ему очень не хватало Риты. Сначала он заказывал получасовые телефонные переговоры и просил её приехать. Рита, как всегда, приводила веские аргументы, почему она не может этого сделать. Но он всё равно мечтал, что скоро они будут вместе. Шло время. Стали реже приходить письма, реже стали телефонные разговоры. Через полгода Рита прислала письмо, просила простить и добавляла, что она верит в судьбу и точно знает, что вместе им не быть. Он сидел в курилке и держал перед собой её письмо. С ним происходило что-то очень похожее на то, что происходило на вокзале возле аптечного киоска, когда он прощался с ней. И ещё было чувство, что он своими руками разрушил своё счастье…

* * *

Жить приходилось учиться заново. В этой жизни всё было не так, как в той – до травмы. Да и сама жизнь превратилась в один сплошной барьер, который приходилось преодолевать ежедневно. Самые простые вещи, которые раньше не предоставляли никакого труда, сейчас стали большой проблемой. Лиза приносила из библиотеки много книг. Валентин читал запоем, находя в чужих судьбах отвлечение от своей. Так продолжалось до весны. Дни были похожи один на другой, и вновь без смысла и надежды. Он просыпался утром, чтобы заснуть вечером. Иногда его наполнял поток оптимизма, вновь появлялись желание жить и какое-то время он опять усиленно занимался, Но надежда, которая долго не осуществляется, убивает веру. И он снова целыми днями лежал на спине и, почти не моргая, смотрел в потолок. Весной им сказали, что дом, в котором они живут, находится в районе, отведенном под новостройки. И, так как он подлежал сносу, им выделили двухкомнатную квартиру в новом девятиэтажном доме. Благоустроенная квартира решила множество его проблем. Светлая, уютная комната, кровать возле большого окна, в которое почти весь день светило солнце – всё это стимулировало желание жить. Он забросил книги и стал заниматься с удвоенной нагрузкой. Кровать специально сделали очень низкой. Он сползал на ковёр и пытался ползти. Это было трудно. С трудом он доползал до стены и, переворачиваясь с бока на бок, перекатывался к другой стене и затем обратно. И часто, придя с работы, Лиза находила его сидящим на полу, совершенно обессилевшего, с разбитыми в кровь коленками и локтями, но довольного и улыбающегося.

Он где-то прочитал, что жизнь – это движение. И двигался, двигался, двигался…

* * *

Приходу Георгия – мужика лет сорока с его прежней работы, он несколько удивился, так как знаком с ним был мало; так, «здравствуй» при встрече – не больше. В руке у Георгия был кейс, и от ребят Валентин слышал, что в кейсе он носит толстенную книгу – Библию. И что на её зелёной обложке – тиснёный серебром крест.

– Христос воскрес! – как-то странно поздоровался Георгий.

Валентин знал, что так привечают друг друга на Пасху, но это был обычный будничный день.

– Здравствуй Георгий, проходи, – пригласил его Валентин.

Георгий сел на стул возле кровати и аккуратно, словно там была какая-то очень хрупкая вещь, поставил кейс на пол.

– Ты что выпил, дни путаешь? – спросил Валентин.

– Нет, – ответил Георгий и посмотрел на него каким-то странным, светящимся взглядом. «Ну, тогда обкурился», – подумал Валентин, хотя слышал, что Георгий вообще не пьет и даже не курит и, уж тем более – коноплю.

– А здороваюсь я так потому, что Христос воскрес для меня в каждом дне моей жизни, и только Его воскресеньем я жив, – пояснил он своё приветствие.

«Началось, – подумал Валентин, – после такого вступления в самый раз бухнуться на колени и начать долбиться головой о пол…»

Но делать этого Георгий не стал и на религиозные темы больше не говорил. Поговорили, как это водится, о работе; а о чём ещё говорить малознакомым людям, которые знают друг друга лишь по работе на одном производстве? Георгий спросил о здоровье. Валентин ответил, что здоровье – оно либо есть, либо его нет. Георгий с этим согласился и сказал, что тоже болел астмой и был инвалидом второй группы, но съездил в Ленинград и там один верующий старец помолился за него, и с тех пор он здоров.

– Это он на тебя силой своего биополя воздействовал,

– блеснул знаниями в этой области Валентин.

– Да нет, – как-то по особенному, благостно произнёс Алексей, – это не биополе, это Христос во мне воскрес.

* * *

Валентин часто вспоминал свою бабушку – единственного человека, кто до этого разговаривал с ним о Боге. Она была мусульманкой и строго держалась предписаний своей веры: не ела свинины, не знала вкуса вина, молилась пять раз в день и соблюдала Священный Рамадан, – в определённый месяц в году не ела днём, а только раз ночью, ещё до восхода солнца. Умерла она в возрасте около ста лет. В детстве, в дни её поста, проснувшись и увидев на кухне свет, он, преодолевая крепкий детский сон, шёл к ней. Бабушка его визитам была рада и всегда угощала чем-нибудь вкусным: во-первых, потому, что она очень любила его, а во-вторых, считала это приобщением к вере. А Валентин исправно кушал днём и вставал трапезничать вместе с бабушкой ночью. Когда в семье делали пельмени, то для бабушки готовили отдельно – без свинины, и варила она их себе тоже в отдельной кастрюле. И однажды маленький Валентин, выждав время, когда она отлучилась, бросил в её кастрюлю несколько пельменей с общего стола. Свинину бабушка распознала сразу же. И сказала, что её греха в том, что она съела запретное, нет, так как сделала она это по незнанию. А вот Валентин своим поступком прогневил Аллаха. Валентин представлял Аллаха таким же, как бабайку, которым его пугали, когда он себя плохо вёл, и очень переживал, что этот самый Аллах на него рассердился. Ещё Валентин знал, что бабушка не любит, когда крестятся, и когда обижался на неё, демонстративно крестился, сложив пальцы в щепоть, – как это он видел, делали нищие на базаре, когда им подавали милостыню. Бабушка воспринимала это как личное оскорбление, и целый день старалась не замечать его. Но долго в состоянии войны быть не могла, и вечером открывала свой заветный сундучок и угощала его шоколадными конфетами. Бабушка жила праведной жизнью и его наставляла тому же. Она учила делать людям добро и даже к животным относится с состраданием, потому что, – объясняла она, они всё понимают, только что говорить не могут. И, наверное, много плохого в жизни он не сделал лишь благодаря её наставлениям, которые с самого детства запомнил на всю жизнь. Уже гораздо позже был ещё один случай, связанный с религиозным переживаниями. Однажды, изрядно поднабравшись в небольшом уличном кафе, он и его друзья затянули «Боже, царя храни». А так, как на дворе был расцвет коммунистической власти, то их никто не поддержал, а вызвали милицию. На этом его тогдашние попытки поисков Бога закончились.

* * *

Перед тем, как уйти, Георгий положил кейс на стул и открыл. И Валентин действительно увидел большую толстую книгу и тиснённый серебром крест на её зеленой обложке. Георгий достал из кейса несколько соединённых скрепкой листков и протянул ему.

– На, прочитай, время у тебя сейчас есть. Раньше бы не дал, потому как впустую было бы, а сейчас, может, и задумаешься над чем.

Валентин добросовестно, хотя и с трудом, прочитал одну страницу. Это был печатный текст публичного выступления человека, который называл себя как-то странно – братец Иоанн-Трезвенник. Хотя то, что он говорил, было вполне понятным. Критика пьянства – это было модно, и с подобными нравоучениями выступали все, кому не лень. И зачастую критикующие сами были подвержены влиянию зелёного змия гораздо больше чем слушающие их. Валентин не мог понять одного: какое отношение имеет к этому Бог, и почему Он против пьянства, когда Валентин сам как-то видел на улице вдрабадан пьяного попа. А его приятель даже в вытрезвителе повстречал служителя культа в полном облачении: в рясе и с крестом на груди, который отнюдь не проповедовал, а был наравне с другими рядовыми грешниками – вытрезвлялся. Поэтому он отложил листки в сторону, и когда Георгий зашел к нему вновь, вернул их, честно признавшись, что ничего не понял.

– А это бес в тебе сидит, и разум затмевает, дабы ты не понял, чему братец учит, – как-то уж очень по религиозному отреагировал на это Георгий.

«Ого, – подумал Валентин, – с такими средневековыми понятиями ему сейчас ничего не стоит устроить сожжение еретика вместе с его жилищем». Но вслух сказал:

– Тебе, Георгий, виднее. Но больше мне ничего не оставляй – всё равно читать не стану.

* * *

Когда его выписывали из областной больницы, лечащий врач посоветовал сразу же по приезду, не откладывая в долгий ящик, добиваться путёвки в санаторий.

– И чем быстрее ты это сделаешь, тем это будет лучше для тебя, – сказал он, в последний раз осматривая больного.

Валентин так и поступил – как приехал, так сразу же и написал заявление в профсоюзную организацию, по месту своей работы. Но специализированных курортов для спинально больных по всей стране было от силы пять-шесть, не больше. А людей нуждающихся в лечении – сотни тысяч. Поэтому очереди иногда приходилось ждать годами. И, конечно же, санаторно-курортное лечение, с перерывом на такой огромный срок, не приносило особого эффекта. Но больные все равно стремились попасть на эти курорты, и не столько из-за лечения, сколько этим предоставлялась возможность покинуть замкнутое пространство четырех стен, в котором многие из них были вынуждены находиться всё своё время. Да к тому же это ещё подразумевало и общение с теми, рядом с кем они не чувствовали себя ущербными. Потому что все были в той или иной степени травмированы и почти все лишены возможности передвигаться самостоятельно. Да и сама даже смена обстановки – и та действовала благотворно. И получалось, что эти санатории кроме медицинской реабилитации выполняли и другую не менее важную функцию – реабилитацию психологическую.

* * *

И вот, не прошло и года, – а для получения подобной путёвки это был не такой-то уж и большой срок, как ему её вручили. На дворе в свои права вступил сентябрь. А на севере – это уже пожелтевшая тайга, холодные ночи и туманные, промозглые сыростью рассветы. Сопровождать его должен был кто-то с работы, и он попросил в профкоме, чтобы сопровождающим назначили Георгия. Лиза взяла на работе недельный отпуск и тоже поехала с ними. Добираться до санатория нужно было трое суток на поезде, с пересадкой на одной из крупных узловых станций. На время пересадки остановились в привокзальной гостинице. Валентина приходилось переносить на санитарных носилках и Лиза в этом, конечно же, не могла быть Георгию помощницей. За помощью приходилось обращаться к попутчикам, а то и вовсе к совершенно незнакомым им людям. И Валентин видел, какой душевной глубины народ живёт в его стране. Потому что не было случая, когда бы человек, к которому они обратились, оставив свои, пусть даже срочные дела, не помог им. И почти от каждого из них он слышал слова ободрения и поддержки. Не обошлось в пути и без приключений. Ещё в день отъезда Георгий ощущал лёгкое недомогание. По приезду же в город, где им надлежало сделать пересадку, он чувствовал себя уже совсем плохо. И как бы он ни не хотел, а вынужден был обратиться в медпункт. Там удивились: как он с такой высокой температурой, распухшими гландами и воспаленным до синевы горлом ещё вообще на ногах держится, и незамедлительно вызвали машину скорой помощи. И, невзирая ни на какие его доводы, отправили в больницу. Валентину же и Лизе сказали, что им придётся добираться без него, так как Георгия, даже в лучшем случае, выпишут только через неделю. Утром сесть в вагон им помогли вокзальные грузчики; от платы они отказались и, пожелав счастливого пути, вышли из купе. До отправления поезда оставалось всего лишь несколько минут, как в купе неожиданно вошёл Георгий. И он совсем не был похож на человека, которого накануне вечером, в полубессознательном состоянии, увезли в больницу на «скорой». Георгий был возбуждён, его глаза блестели.

– Фу, – облегчённо выдохнул он, – успел-таки! – И, сев на полку, вытер платочком пот со лба.

Из всех лекарств Георгий признавал только одно – молитву. Всякое другое он считал признаком жуткого маловерия, а то и вероотступничества, и весь остаток пути корил себя, что в медпункте поддался на уговоры медсестры и выпил какой-то микстуры и пару таблеток. Уже потом он рассказал, что в больнице по результатам обследования ему наутро назначили операцию. Всю ночь он провел на коленях в молитве, в каком-то воняющем хлоркой закутке. А утром забрал вещи из гардероба и сбежал из больницы за час до назначенной операции. Выглядел Георгий действительно совершенно здоровым.

* * *

Санаторий был расположен на берегу морского залива. Корпус, в котором ему предстояло пройти курс лечения, так и назывался – спинальное отделение. Это было массивное трёхэтажное здание с большим грузовым лифтом, специально предназначенным для перевозки людей в инвалидных колясках. В корпусе всё было сделано так, чтобы люди в колясках чувствовали себя удобно и комфортно. Валентина поселили на втором этаже, в светлой и просторной палате на троих. Окно палаты выходило на центральную аллею санатория. По сути, это было даже не окно, а большая стеклянная стена с выездом на широкий, длинною почти во всю стену, балкон, весь увитый диким виноградом.

* * *

Дверь в палату открылась без стука и с размахом, и в палату на коляске въехал крепкий парень с густой копной волос цвета спелой соломы. Сидел он в коляске как-то по-особенному лихо, так, что можно было подумать, что он сидит не в инвалидном кресле, а на лихом скакуне. Сильно толкнув колеса, он подкатил к кровати Валентина.

– Здорово! – поприветствовал он Валентина и, протянув руку, представился: – Серёга. – Чего на улицу-то не выезжаешь, болеешь что-ли? – спросил он после того, как они познакомились.

– Да я вот как-то всё больше лежу, – шуткой ответил Валентин.

– А в кровати сидеть можешь?

– Немного.

– Тогда и в коляске сможешь, – подытожил Серёга.

– Да у меня и коляски-то с собой нет, – сделал попытку уклониться от дальнейшего разговора на эту тему Валентин. Но отделаться от Серёги было не так-то просто.

– Было бы желание, а коляску найдём, – сказал он и нажал кнопку вызова дежурной медсестры.

В палату зашла медсестра и две няни, – так называли в отделении санитарок:

– Почему его в коляску не сажаете? – Кивнул Сергей в сторону Валентина.

– А он и не просил, – ответила одна из санитарок.

– Он не знает, потому и не просил, а вы ему и не предлагали, потому что работать не хотите! – разошёлся Сергей. – Даже коляску не предложили!!

Медсестра, видимо, знала суровый нрав Сергея, так как он бывал на этом курорте и раньше, поэтому тут же дала распоряжение санитаркам, чтобы они прикатили в палату коляску и помогли Валентину сесть.

– Ты тут уши не развешивай, – стал наставлять Сергей Валентина, лишь только медсестра и нянечки вышли из палаты. – Тревожь их почаще, а то они к тебе в палату вообще заходить не будут. Что-то надо – жми на кнопарь, не стесняйся. Что-то не так – тоже жми, не робей, они за это деньги получают. Хочешь на улицу – зови, пусть помогут одеться и сесть, а не то проваляешься в палате весь заезд. В общем, держи себя правильно. Здесь хоть и не по понятиям живут, но лохов разводят – будь здоров!

В любом, даже стихийно организовавшемся коллективе есть такие люди, как Сергей, который в их заезде был заводилой и душой всей колясочной братии, да и просто – добрым душевным хлопцем. Больные его уважали, а нянечки недолюбливали. Сергей не любил рассказывать, почему оказался в инвалидной коляске. Уже позже Валентин узнал, что он по пьянке сорвался со своего балкона, когда пытался перелезть на соседний, чтобы выйти из запертой женою квартиры. Квартира была на втором этаже. И в этом случае пословица, что Бог пьяных бережёт, себя не оправдала. Он упал спиной, прямо на кирпичный бордюр клумбы.

Минут через десять в палате уже стояла коляска, а Валентин с помощью Сергея и нянечек натягивал на себя спортивный костюм. Чуть позже подошли ещё два парня, подрабатывающие в отделении грузчиками. Валентина подняли, и посадили в коляску. С непривычки сильно закружилась голова, в глазах потемнело, и он чуть не потерял сознание. Его вновь положили на кровать. Ещё через полчаса снова посадили, и он смог просидеть в коляске около часа. Весь другой день ушёл, чтобы научиться передвигаться на коляске по палате, и только на третий он смог выехать на улицу. Это был уже другой уровень жизни и совершенно другие ощущения. И всё, что показалось бы ему обычным раньше, до травмы – сорвать цветок, посидеть на поляне среди кустов и деревьев, покормить с руки белок, во множестве обитавших на высоких дуплистых деревьях вдоль дороги, ведущей к заливу – сейчас для него было наполнено глубоким смыслом и доставляло непомерную радость. И чем больше он углублялся в эти положительные, чувственные переживания, тем отраднее становилось у него на душе.

* * *

В палате кроме него лежало ещё двое. Одного из них, – мужчину лет пятидесяти, скуластого, смуглого, с тёмными чуть раскосыми глазами, все в шутку звали дядя Вова. Лет двадцать назад он работал в авиаохране лесов, парашютистом. Парашютный десант обычно выбрасывают для экстренного тушения только начинающихся очагов лесного пожара. Однажды, во время такого десантирования, у него не раскрылся парашют. Запасной не подвёл, но земля была уже слишком близко. От сильного удара у него случился компрессионный перелом позвоночника. Дядя Вова был оптимист и шутник – иногда он снимал с ноги вельветовый башмак, показывал абсолютно целый каблук и говорил, что эти башмаки он носит уже двадцать лет, а каблуки до сих пор как новые. И хотя юмор был несколько черноват, потому что в это время дядя Вова сидел в коляске, и все прекрасно понимали причину целостности его каблуков, но почему-то это работало, и все смеялись. Кроме Валентина и дяди Вовы в палате лежал офицер внутренних войск. Ранним утром, на мотоцикле с коляской, вместе со своим другом они ехали на рыбалку. Перед самым мотоциклом на узенькую, поросшую травой лесную дорогу неожиданно выскочила девочка лет десяти-двенадцати с корзиной грибов в руках. У Романа, так звали офицера, не оставалось другого выбора, кроме как резко свернуть в кювет. Мотоцикл опрокинулся, и коляска всей своей тяжестью придавила его. Девочка испугалась и убежала в лес. А Роман в свои двадцать четыре года стал инвалидом, на всю оставшуюся жизнь прикованным к инвалидной коляске.

* * *

Дни, указанные в путёвке, незаметно подошли к концу И приехавшие за ним Георгий и Лиза, в особенности же Лиза, были удивлены переменами, которые произошли с ним за столь, в общем-то, короткий срок. Валентин без труда сидел в коляске и даже побывал с ними на берегу залива, а ещё совсем недавно, чуть больше месяца назад, об этом он не мог даже и мечтать.

Трое суток на поезде – и он вновь дома. В квартире всё оставалось по-прежнему, но что-то поменялось в нем самом. Он не мог объяснить это словами, это было нематериальное, едва уловимое. Но ощущения оставались ощущениями, а учиться жить приходилось продолжать и дальше. И каждый жизненный бастион нужно было завоёвывать ценой титанических усилий. Профсоюзный комитет выделил деньги на приобретение приличного импортного кресла-коляски, и теперь его главной задачей, которую он перед собой поставил – это было научиться самостоятельно садиться в неё. Ему приподняли кровать. Валентин садился на край кровати так, чтобы ноги касались пола. Одной рукой он опирался о матрас, другой о подлокотник коляски и, закусив губу, собрав воедино всю волю и силы, оттолкнувшись от кровати, пытался перенести себя в кресло. Но, прежде чем это стало у него получаться, он не раз падал на пол, снова забирался на кровать, отталкивался и опять падал. И часто из прокушенной губы на подбородок стекала кровь. Но однажды, после очередного рывка, от которого потемнело в глазах, он вдруг понял, что не летит на пол, а сидит в коляске; пускай и не посредине, как это положено, а с краю, но всё равно – это уже была настоящая победа. И вновь, придя с работы, Лиза находила его неимоверно усталым, но счастливым.

* * *

Валентин уже свободно передвигался по квартире на коляске. Но, наверное, это определенный жизненный закон, что с решением одних проблем неизменно приходят другие, более сложные. Заметно испортились отношения с Лизой. Ему было двадцать семь, ей – двадцать пять лет. И перед ними реально встала проблема: как жить дальше. Было понятно, что мечты о совместной и счастливой жизни разрушены, и произошло это не сейчас, а ещё тогда, в тот самый ясный осенний день на лесоповале. И, трезво взвешивая всё, он понимал, что Лиза не может, да и не должна жертвовать ради него собой, своими мечтами. Равно как и тем, что ещё может состояться как жена, как женщина, как мать рядом с другим мужчиной. Думать об этом было невыносимо больно и тяжело, но всё равно он понимал, что самое лучшее – это расстаться. Понимала это и Лиза.

* * *

В квартире перестала работать радиоточка, и Валентин вызвал мастера. Поломка была незначительной, и минут через десять радио заработало. Глеб, так звали мастера, был коммуникабелен, словоохотлив и у них оказались общие знакомые. Валентин дал ему денег, и тот с удовольствием сходил, купил водки. Пьянка продлилась до глубокой ночи. На следующий день Глеб пришёл опять, и вновь они пили чуть не до утра. Казалось, что проблема отношений с Лизой решилась сама собой. Её теперь словно не было вообще. Утром, когда она уходила на работу, он ещё спал, а когда приходила – был пьян. Вскоре жена ушла жить к матери. А в квартире стали собираться люди, для которых понятия таких слов как «бытие» и «выпивка» были равнозначны. Деньги вскоре закончились, и Валентин дал Глебу своё обручальное кольцо. Вырученных за него денег хватило ещё на пару дней. Затем он продал портативный магнитофон. Валентин часто засыпал прямо в коляске, уронив голову на стол, и те с кем он пил, только в том случае, если сами ещё держались на ногах, перетаскивали его на кровать. Иногда он падал с коляски и засыпал на полу кухни среди грязи и окурков. Говорили, что заходил какой-то молодой офицер, но Валентин был невменяем. Он оставил записку, а затем видели его на скамейке возле подъезда, где он, не пряча слез, плакал, а рядом сидела и успокаивала его красивая большеглазая женщина. В записке, которую оставили Алексей и Людмила, Валентин прочитал, что они были проездом в Ленинград, куда Алексея перевели служить, и очень хотели повидаться с ним. Они умоляли Валентина бросить пить и оставили свой новый адрес.

* * *

Однажды он проснулся среди ночи, в комнате отвратительно пахло горелой ватой. На одеяле увидел прогоревшую от выпавшей из рук сигареты дырку размером с пятикопеечную монету. Вата уже не тлела, а сама дыра и одеяло вокруг неё были мокрыми. На прикроватной тумбочке стояла иконка. Но отупевшие от запоя мозги не могли как-то осмысленно реагировать на происходящее. Следующий день ничем не отличался от других. И, вновь проснувшись ночью, он увидел на тумбочке уже не одну, а две иконки. К вечеру Валентин как всегда напился и опять проснулся ночью. На тумбочке, прислоненная к стене, стояла большая икона, а рядом с ней – тоненькая, наполовину сгоревшая и уже потушенная свечка. На следующий день Валентин не смог пить: он подносил к губам стакан с водкой, но горло, не давая сделать и глотка, перехватывали спазмы. Так закончился месячный запой, один из самых продолжительных в его жизни. Поздно вечером пришёл Георгий и был заметно рад, что Валентин во вменяемом состоянии. Три дня Валентин не ел, его мутило, тело покрывалось липким потом, бил озноб. Он с головой накрывался одеялом и временами проваливался в тревожный кратковременный сон. На третий день Георгий сварил рыбный суп. Валентин заставил себя съесть несколько ложек, но даже этого хватило, чтобы почувствовать тяжесть от еды. И, когда он лег отдохнуть, Георгий рассказал, что где-то с неделю назад, во сне, он отчетливо услышал чей-то голос, который сказал ему, чтобы он шёл к Валентину. И, проснувшись, он больше уже не смог заснуть. Он собрался и пошел пешком через весь город. Квартира стояла незапертая, и в ней воняло чем-то горелым. Он зашёл в комнату и увидел, как от одеяла Валентина поднимается к потолку и растекается по всей комнате едкий дым от тлеющей ваты. Алексей залил тлеющее место водой, помолился и, оставив на тумбочке икону, которую перед выходом из дома предусмотрительно положил в кейс, с которым он никогда не расставался, ушёл. И уже потом каждую ночь приходил, проведывал его. Георгий сказал, что Валентин смог бросил пить только благодаря Пресвятой Богородице, которая есть заступница всех грешников на Земле. И хотя всё, что говорил Георгий, Валентин посчитал за религиозную чушь, но в душе испытывал к нему чисто человеческую благодарность за то, что он позаботился о нём и не дал умереть позорной смертью алкаша.

* * *

Лиза вернулась, но взаимоотношения стали ещё хуже, и он решился на откровенный разговор. Предложил не тянуть, а развестись сейчас – пока отношения ещё более-менее сносные, чтобы сохранить друг о друге хоть что-то светлое. Суд вынес решение о разводе без всяких дополнительных разбирательств. Лизе было двадцать пять, и она ещё вполне могла устроить свою жизнь. Они некоторое время продолжали жить вместе, но это уже никак не отягощало его. Только иногда ловил себя на мысли, что ещё недавно ближе и роднее чем Лиза у него никого не было, а теперь они словно чужие и странно, что он об этом почти не сожалеет. Валентин бросил пить, и собутыльники, которыми он в последнее время обзавёлся, уже более не докучали ему. Зато Георгий стал приходить почти каждый вечер и за чаем рассказывал об Иоанне-Трезвеннике. И что раньше Иоанна-Трезвенника звали просто Иван; и что был он состоятельный купец, но получил откровение свыше относительно того, что всё земное тленно. Тотчас продал своё имение, деньги раздал нищим и стал проповедовать о покаянии, о грядущем суде и о Царстве Божьем. И в силу того, что он почитал других людей выше себя, уменьшительно называл себя не братом, а братцем. Он изобличал пьянство как основной источник зла, отвергая даже винное причастие, которое было в Православной Церкви, за что и был от неё отлучён. Георгий рассказывал, что через проповеди братца Иоанна преобразились жизни тысяч людей, и даже самые падшие поднимались к жизни благодаря братцу, и что люди любили его и шли за ним, а послушать его собирались огромные толпы. Сразу же после революции его арестовали и больше уже о нём никто не слышал. Но Георгий и другие последователи братца Иоанна свято верили, что он жив и незримо присутствует на Земле. Помимо Иоанна-Трезвенника Георгий рассказывал ещё и об Иисусе Христе. И Валентин готов был слушать бесконечно долго о деяниях братца Иоанна, если только Георгий при этом хоть немного рассказывал об Иисусе. В последнее время почему-то часто вспоминалось то Пасхальное воскресенье, когда избили Фёдора. И он стал напрямую увязывать эти два события

– Пасхальное воскресение и день, когда вместе с дальней кромкой леса в его жизни перевернулось всё…

* * *

Советский Союз трещал по швам, но идеология общества всё ещё по-прежнему оставалась атеистической. Поэтому найти хорошую духовную литературу было невозможно. А книги, которые по просьбе Валентина знакомые приносили ему из библиотеки, говорили о христианстве вообще, но ничего про самого Иисуса Христа. Георгий же очень много знал про Иоанна-Трезвенника и совсем непонятно, по крайней мере для Валентина, говорил об Иисусе. По его словам выходило, что братец Иоанн и есть воскресший Иисус Христос. Такое объяснение Валентина не устраивало. У Георгия кроме Библии, которую он никому не давал и никогда с ней не расставался, был ещё и Новый Завет. И он как-то сказал, что Новый Завет и есть описание земной жизни Христа. И по просьбе Валентина пообещал принести книгу на следующий день. Ночью Валентину приснился Иисус – таким, каким он видел его на иконах: строгий, с поднятыми вверх двумя пальцами. Целый день он провёл в ожидании. Казалось, что стрелки часов стоят на месте и дню не будет конца. Наконец-то наступил вечер и пришёл Георгий. Из кейса он достал небольшую книжицу в мягком переплёте и протянул Валентину. Валентин еле дождался, когда Георгий уйдёт, лёг, включил светильник и открыл заветную книгу. Сюжет книги захватил его с самых первых страниц. Он как будто воочию видел голубя, спускающегося с неба на плечо Иисуса; видел выжженную солнцем пустыню и Иисуса Христа с потрескавшимися от зноя и жажды губами и словно наяву слышал его разговор с дьяволом. Текст Нового Завета не походил на тексты других прочитанных им книг. От чтения появилось лёгкое головокружение и ощущения покоя, словно в жаркий день лежишь в лодке в неге от ласкающих солнечных лучей, и тебя слегка покачивает на волнах. В Евангелии от Матфея он прочитал: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «Дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоем глазе бревно?» Всё, что было написано в Новом Завете – это были словно огромные глыбы истины, которые Валентин всегда понимал где-то внутри себя, но никогда не мог выразить их словами. Сейчас же они складывались как части мозаики в одно цельное прекрасное произведение. В седьмой главе он прочитал о дереве, которое не приносит доброго плода и которое обязательно срубят, а затем бросят в огонь, потому что пользы от него всё равно нет. И почему-то стал думать, что это он и есть то самое дерево, не приносящее добрых плодов. И поэтому-то он и срублен, и всё, что с ним произошло и происходит сейчас и есть огонь, в который он брошен. Появилось знакомое чувство, будто что-то неумолимо сжимает горло и на глазах выступили слёзы, и уже никаким усилием воли нельзя было их сдержать. Он и не пытался. Из людей рядом никого не было, а Тот, Кто был сейчас рядом, не осуждал его и перед Ним стыдно не было… Бездна греха, скопившаяся в сердце за всю его жизнь, рвалась наружу слёзами покаяния. Его никто не учил, как нужно каяться и молиться. Но он знал, что нужно просить прощения у Иисуса Христа за всё, что он только мог вспомнить. Перед глазами появлялись лица тех людей, которых он когда-то обидел, обманул, кому сделал больно. Он как наяву видел парня в военной форме с прижатыми к лицу руками и кровь, медленно сочившуюся у него между пальцев. Заплаканную Риту на перроне вокзала. Фёдора, лежащего без сознания и двух бездомных псов, лижущих снег, пропитанный бурой кровью. Он видел, видел и видел, и казалось – этому не будет конца. Иногда это прекращалось, но потом возвращалось с новой силой. К утру он лежал с распухшим от слёз лицом, но с необъяснимым чувством свободы, радости и огромного приобретения того, что он подсознательно искал всю жизнь: высшего смысла, счастья и истины…