Текст книги "Билет в один конец (сборник)"

Поговорили…

Валентина, – высокая, смуглая, красивая разведёнка сидела у окна и закручивалась, как стальная пружина, вспоминая слова подруги: «Да, кружит он тебе голову! Пользуется тем, что любишь его, а замуж не зовёт».

«А ведь права она, – согласилась с подругой Валентина. Уже полгода, как они с Витькой любовь крутят, а он о женитьбе так и ни слова. – Ну, уж нет, хватит в полюбовницах ходить! Пусть других себе дур поищет, – наконец решила она. – Вот сейчас пойду и всё ему выскажу». Она оделась и вскоре была у Витьки, – русоволосого, коренастого мужика лет тридцати, экскаваторщика передвижной механизированной колонны, где и сама Валентина работала буфетчицей. Витька только что вернулся со смены и за обе щёки уплетал холостяцкий ужин: яичницу с колбасой.

– О, Валентина! – Одарил он её белоснежной улыбкой. – Проходи, поужинаем.

– Некогда мне с тобой ужинать, ухожу я от тебя, – резко ответила та.

– Ну-ну, не горячись, – довольно спокойно отреагировал Витька на это столь категоричное заявление. – Сейчас вот поем, и поговорим.

Валентина прошла в комнату и села на краешке дивана, безучастно отвернувшись к окну. Витька допил чай, сел рядом, обнял. Она, резко дёрнув плечом, сбросила его РУКУ-

– Ты что, Валька, опять бабьих сплетен наслушалась?

– Наслушалась! Полгода мозги мне пудришь, пользуешься как проституткой, а серьёзности никакой.

– Так какая тебе серьёзность-то нужна, встречаемся же почти каждый день.

Во взгляде и голосе Витьки сквозило полное недоумение.

– Вот то-то и оно, что встречаемся. Людям уже в глаза стыдно смотреть.

– Да чего стыдно-то, ведь люблю ж я тебя?

– Любишь… Одни слова только, а дел никаких!

– Неужели никаких? – улыбнулся Витька.

– Вот-вот, у тебя только это и на уме!

Валентина высказала всё, что накипело у неё на душе, и чуть успокоилась. Витька обнял её, она уже не сопротивлялась. Вдруг Валентина уткнулась лицом в его могутное плечо.

– Витька, ты меня и правда – любишь?..

– Ну конечно же, дурёха…

Так они посидели ещё некоторое время. Она чувствовала как ровно и мощно бьётся его сердце.

– А просто женитьба, Валентина, это не любовь. Жениться и без любви можно, – сказал Витька. – Правильная женитьба – это верх любви.

– Как это – верх любви? – Чуть отстранившись, взглянула на него Валентина.

– Ну, вот ты, к примеру, хочешь, а я согласен.

– Как это – согласен? Я тебе ещё ни о чём и не просила…

– И не проси, я сам тебя прошу. Выходи за меня замуж. Обещаю любить и быть верным.

– Ой, Витька, аж голова закружилась…

– Так что – завтра в ЗАГС, заявление подавать?

– Да…

Она ещё теснее прижалась к нему. Витька ласково улыбнулся.

Справка

У Валерки Лямкина, – мужика лет тридцати, коренастого, рыжеволосого, с большим в конопушках лицом, уже были выговоры за пьянку Был строгий выговор, и аж два – с последним предупреждением. И вот, на следующий день после аванса, Валерка, – так его все звали, покачиваясь, стоял у распиловочного станка. Одной рукой он крепко держался за его станину, а указательным пальцем другой поводил из стороны в сторону перед лицом сменного мастера Щукина, примерно такого же возраста что и сам, – высокого, жилистого, с хищно загнутым носом и зелеными, глубоко посаженными глазами, сурового на вид, но, по сути, весьма добродушного человека.

– Н-не имеешь п-п-рава, этт-то ещё доказать надо, – с трудом ворочая языком, отвечал он на требование мастера немедленно покинуть цех.

– Нечего тут и доказывать. Приглашу сейчас двух свидетелей, составлю акт, вот и будет тебе «н-не имеешь п-п-рава», – передразнил тот Лямкина.

– А я на тебя в прокуратуру напишу! – не унимался Валерка. – Что ты, гад, рабочую кровь пьешь, и на честных трудяг напраслину возводишь. И ваще – пролетарии всех стран объединяйтесь! – сильно качнувшись вперед и с трудом устояв на ногах, с пафосом закончил он свою обличительную речь.

– Да ты же пьяный в хлам, руки себе отрежешь, а мне потом за тебя, дурака, отвечать!

– А я те грю – трезвый, – икнул Лямкин, обдав мастера запахами винного перегара, табака, лука и чего-то ещё, что вперемешку делало воздух экологически вредным.

Мастер, отвернувшись и дыша в сторону:

– Ну, тогда топай в поликлинику и неси справку, что трезвый! – бросил в сердцах, о чём позже весьма сожалел.

– И п-п-ринесу, – вновь икнул Валерка и нетвёрдым шагом направился к выходу.

* * *

Сразу же после обеда он объявился в цехе и был в ещё более невразумительном состоянии. Остановившись у входа, мутным взглядом отыскал Щукина и, изо всех сил стараясь идти прямо, направился к нему. Подошёл, ничего не говоря, сунул ему в руки какую-то бумажку, повернулся и ушёл в слесарку, где и заснул тяжёлым, пьяным сном на скамье, подложив под голову чей-то ватник. Бумажка оказалась справкой из поликлиники. И в ней было всё как положено: печать, подпись врача, и ещё чёрным по белому написано, что Лямкин – трезв. Хотя на самом деле даже дураку было ясно совершенно противоположное. Мастер никоим образом не мог объяснить случившиеся и, если бы хоть немного был склонен к мистике, обязательно связал бы это с вмешательством сверхъестественных сил. Посему и выяснять ничего не стал. Но он был безнадёжный реалист, поэтому, положив справку в карман, отправился в слесарку, где, уткнувшись носом в телогрейку, сопел Валерка.

В обсуждение инцидента включились два слесаря.

– Может, он и не пьяный вовсе, – задумчиво произнес один из них, – а обкурился.

– А ты понюхай, чем от него пахнет – прёт, как из винной бочки, – опроверг это предположение другой.

– Ну, значит, купил он её, справку-то, – вновь сказал первый.

– Да кто с ним, с пьяным-то, связываться будет? Подумай! – возразил второй.

– А может, она у него того, поддельная, – усомнился в подлинности документа первый. – И, обращаясь к мастеру: – А ну-ка, дайте-ка бумажечку-то.

Он взял справку, повертел её в руках, заглянул на обратную сторону, тщательно рассмотрел на просвет, понюхал.

– He-а, настоящая, – сделал он своё заключение, возвращая справку мастеру. – Больницей пахнет.

– Тогда по блату ему её дали, – продолжил свои догадки второй. – Наверное, знакомый у него кто там, или медсестра какая в полюбовницах…

Но, взглянув на Лямкина, вид которого никак не соответствовал данной версии, сам же опроверг сказанное.

– Но справку-то он всё равно по левому достал, – настаивал первый.

– Ясно, что по левому, но как?.. – недоуменно развел руками второй.

Тут в слесарку зашли три станочницы и сразу же вмешались в разговор.

– Да уговорил, небось, врача-то. Плакался, поди, да наврал с три короба, что жена, дескать, больная, дети голодные по лавкам сидят. Вот и пожалели его, дурака, – негодуя, произнесла одна из них, – высокая статная женщина лет сорока.

– Да вряд ли кто из врачей на себя такую ответственность возьмёт, – не согласился с ней Щукин. – Вот если бы он, скажем, только чуть выпивший был, а так же в стельку, на ногах едва стоит!

– Вот ведь прохвост, а! – завелась другая, со следами былой красоты на лице, худощавая, в синем халате поверх телогрейки и в пуховом платке, глядя на Валерку с презрением. – Мало, что на работе постоянно пьёт, так ещё и изворачиваться научился! Ни стыда у паразита, ни совести!..

– А ведь и вправду – семья у него, деток двое… И как только жена изверга эдакого терпит, деньги-то, поди, все пропил!.. Выгнала бы уже давно в три шеи, так враз бы образумился, – в тон ей продолжила отчитывать мирно спавшего Валерку, словно происходящее не имело к нему никого отношения, первая. И продолжила дальше свою гневную речь, обрушив её на все мужское население планеты. Содержание которой, если пересказать кратко, не отличалось особыми изысками и сводилось больше к тому, что все мужики, даже если и равнодушны к зеленому змию, всё равно – сволочи и изуверы.

– Хм-хм… – сдержанно покашлял мастер.

– Ой! Извините, Василь Петрович, – спохватилась она. – Не про вас это я…

– Да права ты, Катька, права! И нечего тут извиняться, – поддержала её вторая, не страдающая особым чинопочитанием, станочница. – Мой-то вон, не пил, не курил даже, а прохвост ещё тот был. Бабник – не приведи Господь. Всю жизнь мне через то испоганил. Слава Богу, собрал чемодан, да и ушёл к своей крале. Так говорят – и её уже бросил, да к другой умотался. Одно слово – сволочи они мужики-то, один другого хлеще, всем им в Аду гореть!..

Опять послышалось предупреждающее покашливание мастера.

– Слышь, Петрович, – фамильярно обратившись к Щукину, прервала распалившихся товарок третья, до сих пор молчавшая женщина. – У меня зятёк вот так же, как и Валерка, с месяц назад на смене напился, ну его с работы-то и попёрли. А он, чтобы квартальную-то не потерять, взял, да и выпил керосина. И стоял на своём – трезвый, мол, я, просто башка болит. Его в медпункт отправили. Дак он и там мозги начал пудрить, больной, мол, я, не пьяный. Так и не смогли определить – пьяный он или трезвый. А чтобы грех-то на душу не брать, написали – трезвый, мол. Вот и Валерка то же сделал, – продолжила она, – керосину выпил, не иначе… А как по другому-то? Видно же, что пьяный как свинья.

Так на том и порешили, что напился Лямкин керосина и провёл врачей.

– Ну и чёрт с ним! – Махнул рукой мастер. – Подыхать, если что, он будет – не мы.

* * *

Но даже если бы и знал Валерка о чудодейственной силе керосина, взять его было негде. Вот, скажем, бензина там, или, к примеру, солярки – так хоть залейся. Поэтому эта довольно странная история развивалась несколько иначе.

Валерка галсами, – часто меняя направление, двигался по территории, примыкающей к цеху. И отошёл уже метров на сто: «Ну нафига напросился?! Может, и не составил бы акт Щукин, простил бы, как в прошлый раз…» – крутилось в его, затуманенной дешёвым вином, голове. Но делать было уже нечего, оставалось одно: идти и добывать справку. «Ладно, кто не рискует, тот не пьет шампанское и красивых женщин не имеет, – раздухарился он.

– Пойду, прикинусь дураком, может, и прокатит, всякое же на свете бывает». А тут пьяный-пьяный, а вспомнил, что Валентина, – жена его, аутотренингом каким-то занялась, и говорит, что если, мол, одно и то же долго повторять, то на самом деле и будет.

– Я трезвый, трезвый, трезвый… – начал было бубнить он, как заметил старенький «Белорусь», который, выстреливая в небо чёрные кольца выхлопных газов, переваливаясь с боку на бок по кочковатой дороге, медленно ехал ему навстречу. И вдруг шальная мысль, до которой он никоим образом не додумался бы на трезвую голову, осенила его.

– Стой, стой! – Замахал он руками, бросаясь к трактору. Трактор остановился. Из кабины высунулся Глазков Женька. Молодой парень, невысокий, чернявый, с хитроватым прищуром зелёных глаз.

– Ты чё, нахрен, офанарел что-ли?!! Жить надоело – под колёса лезешь?! – набросился он на Валерку.

– Т-сс! – Лямкин приложил указательный палец к губам и воровато оглянулся в сторону цеха. – Тихо, Глаз, дело есть, пузырь как с куста, – протрезвевшим голосом произнёс он.

– А чё за дело-то? – насторожился Женька.

– Да ерунда дело. – Валерка подошел поближе. – Тебе, понимаешь, в поликлинику смотаться надо. Сказать что ты – это я, и принести справку, что ты, то есть я – трезвый, потому что я-то на самом деле – датый, – путано, как мог, объяснил он трактористу Однако тот понял всё с полу-слова,

– Да на фига мне это надо! Спалят, потом механик с говном сожрёт! И так уже строгач за леваки есть…

– Да кто тебя спалит-то!? Ты же трезвый?

– Ну, трезвый.

– Вот и иди.

– Так документы ж спросят.

– Да кому ты нафиг нужен! Придёшь, скажешь: так, мол, и так, Лямкин, мол, Валерий Николаевич, выперли с работы, сказали, что пьяный. Ну и пусть дадут справку, что ты, то есть я – трезвый. А документы спросят, скажешь: мол, дома, идти далеко, а справка прямо сейчас нужна. После работы, мол, принесу обязательно.

– Ладно, только деньги на пузырь сразу давай, а то потом отопрёшься, скажешь, мол, пьяный был, не помню, – согласился Женька.

Валерка достал из кармана остатки аванса и отсчитал пять мятых рублёвых бумажек.

– На вот, тут тебе ещё и на закуску останется.

Они загнали трактор в гараж. Валерка остался в кабине, а Глазков двинулся выполнять вверенное ему задание. Вернулся он со справкой, в которой говорилось, что Лямкин – трезв. А ещё принёс бутылку водки, с килограмм ливерной колбасы и полбулки хлеба, что тут же было незамедлительно выпито и съедено. После чего тракторист отправился домой, так как начался обеденный перерыв, а Лямкин, покемарив с часок в кабине трактора, пошел в цех…

* * *

Два дня Валерка держался, хотя и распирало его, словно переполненный чемодан, от желания рассказать, как он Щукина объегорил. На третий не выдержал – рассказал по секрету сначала на пилораме, потом ребятам с раскряжёвки. Вскоре стало известно об этом и мастеру. И взял он Лямкина под свой особый контроль. Ждать пришлось недолго: попался Валерка в день получки, и тут уж мастер без всякой экспертизы, по факту, в присутствии двух свидетелей составил акт о его появлении на рабочем месте в нетрезвом состоянии. Но к мастеру пришла жена Валерки и просила за него. И порвал акт Щукин – добрая душа. Но понял-таки Лямкин, что в последний раз судьба так улыбнулась ему. И что в следующий раз обязательно выпрут его с работы по тридцать третьей статье, что за пьянку. А на какую потом приличную работу с такой кляксой в трудовой устроишься?.. Да ни на какую. А тут ещё Валентина разгон за пропитые деньги устроила, чуть из дома не выгнала. Задумался Валерка о своей жизни, задумался, да и бросил пить. А о том, как мастера обманул, до сих пор рассказывает…

На дорожку

(Быль)

Небольшая прихожая. Семья собирается в гости. Муж поглядывает на часы, нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Жена, вытянув губы в трубочку, елозит по ним сочного цвета помадой. По прихожей, подпрыгивая, скачет бутуз лет пяти.

– Сына, иди, пописай на дорожку, – отрывается на мгновение от своего занятия женщина.

Малыш, радостно подпрыгивая, исчезает. Через некоторое время из зала доносится веселое журчание. Женщина бросает помаду на полочку и бежит в зал. Посередине комнаты, приспустив штанишки до колен, стоит её возлюбленное чадо и поливает на ковровую дорожку тоненькой упругой струей.

– Ты что это, такой-сякой разэдакий, делаешь?! – набрасывается в сердцах на него женщина.

– Мама! Ну ты зе сама скасала – на долоску, – куксится малыш, на глазки наворачиваются слезы.

Женщина, обреченно махнув рукой, идет в ванную за тряпкой…

С точностью до наоборот

У Вальки Конева, парня лет двадцати пяти, высокого и, в общем-то, симпатичного блондина, была проблема. Стоило ему пропустить граммов сто водки или, к примеру, пару кружек пива, как его лицо менялось до неузнаваемости. Щеки наливались ярким румянцем, глаза становились чуть навыкате, даже волосы – и те темнели. А работал Валька в траловом флоте матросом. Занятие, овеянное ореолом романтики для тех, кто незнаком с буднями тяжелого морского промысла. Да и сам Валька пошёл в море больше за приключениями, чем за длинным рублем. Но романтика эта закончилась сразу же, как только подняли первый трал с уловом.

Ну, море морем, а по окончанию промысла пароход, отстояв сутки на рейде, швартовался в порту к стенке. Порт же был огромный, с множеством проходных и строгой пропускной системой. А на берегу нет-нет, да и пропустишь стопочку-другую. Да ладно, если бы на этом всё и заканчивалось, не велик грех, но именно тут-то и начиналась Валькина проблема. Из порта, будучи трезвым, он выходил свободно, а обратно не всегда, ибо количество пропущенных рюмок диковинно преображало его физиономию, и она никоим образом не соответствовала фотографии на пропуске. Поэтому для дополнительной идентификации своей личности он всегда имел при себе паспорт и военный билет. И тогда милиционеры, дежурившие на проходной, тщательно сравнив документы, приняв во внимание объяснение Вальки хоть и с трудом, но всё же признавали в нём личность, за которую он себя выдавал, и пропускали. Так всё это и продолжалось, пока однажды Валька не потерял пропуск. Походил, походил он в порт по разовым пропускам, которые каждый день нужно было выписывать в конторе. Работнице отдела кадров, занимавшейся выпиской, это надоело, и она попросила, чтобы он пошёл и сфотографировался на новый пропуск. Валька позвонил в городскую справочную: узнать, где находится срочное фото. Приятный девичий голос ответил, что ближайшее, мол, в соседнем городе. Делать нечего

– пошёл Валька в обыкновенное фотоателье. По дороге встретил кореша, – а тот только что пришёл с промысла, ну и зашли они отметить это дело в излюбленный моряками ресторан «Бригантина». Там заказали фирменное блюдо «Окунь в запеканке», который подавали в сметане, с зеленью и ещё с какими-то там прибамбасами. Под окунь выпили по сто, затем повторили, потом ещё… Через три дня Валька явился в контору с фотографией. Работница отдела кадров взглянула на фото, на Вальку, потом опять на фотографию, затем вновь на него. И с ехидцей в голосе спросила: не мог ли, дескать, он чуточку пьянее сфотографироваться.

– Не мог, – честно признался Валька.

Та укоризненно покачала головой, приклеила фотографию, припечатала, расписалась и протянула ему готовый документ.

* * *

С тех пор с прохождением в порт всё стало с точностью до наоборот. Выпившего Вальку в порт пропускали свободно. А трезвому, кроме пропуска, приходилось показывать также паспорт, военный билет, и объяснять, что это он, Валька Конев, просто у него проблема вот такая…

Филя

Добрым пареньком рос Лёня. Один Бог знает, сколько перетаскал он домой выброшенных злыми людьми котят да щенков. Мать Лёни, – добрая, милосердная женщина, отмывала их, откармливала до живого блеска в глазах, а затем раздавала по добрым людям. Отец же, заметив в доме очередную живность, лишь поглаживал свои пышные, пшеничного цвета усы и, покачивая головой, уходил в другую комнату. В доме у них тоже жили питомцы с помойки – большой одноглазый кот и кошка с отрубленным хвостом, – в общем те, кого нельзя было нигде пристроить, да и не сильно старалась мать Лени. Просто оставила их у себя, да и все. А те платили за это привязанностью да ласковым покладистым характером. Во дворе же бегала хромоногая дворняжка по кличке Шарик, прижившаяся у них по той же причине, что и кот с кошкой.

Славным, добрым парнем вырос Лёня. Уважали его и старые и малые. А уж чтоб какую животину при нем обидеть – так это не могло прийти в голову даже самому отъявленному злодею. Возмездие наступало сразу же. Был однажды вот такой случай: сидел он как-то в скверике и с жалостью наблюдал за маленькой собачкой. А та, потеряв хозяев, увязывалась за прохожими, пробегала за ними несколько метров но, распознав что ошиблась, вновь начинала метаться по скверику. А на соседней лавочке со сложенным зонтом в руках сидел какой-то парень, по виду не русский, и стал он, посвистывая, ласково подзывать собачку. Собачонка, извиваясь всем телом и радостно помахивая хвостом, на полусогнутых лапах подошла к нему. А тот вдруг ка-ак ударит её по голове зонтом! От боли, неожиданности и треска, с которым зонт опустился на её голову, собачка оцепенела, но тут же пришла в себя и, отчаянно заскулив, бросилась прочь. А через мгновение чернявый паренек, сбитый с лавочки крепким Лёниным кулаком, уже сам ползал по земле на четвереньках, не совсем понимая, что произошло. Вот так примерно Леня поступал со всеми, кто обижал зверушек.

* * *

Жила Лёнина семья в пригороде, в деревянном доме с примыкающим ко двору небольшим огородом. Возвращался как-то раз Лёня поздним июльским вечером домой, и вдруг со стороны канавы, что протянулась вдоль дороги, услышал чей-то тихий жалобный стон. Подошёл Лёня к канаве, вгляделся – ничего не видно. Пригляделся повнимательней, и в тусклом свете уличного фонаря на дне канавы заметил нечто небольшое и тёмное. Протянул руку и тут же, уколовшись обо что-то, отдёрнул – в канаве, с закрытыми глазами, часто и тяжело дыша, лежал ёжик. Пострадал, видно, бедолага, от колёс автомобиля или чьего-то тяжёлого ботинка. Лёня снял рубаху, окутал ею ёжика и принёс его домой.

– Лёня, да что ж мы с ним делать-то будем!? – Увидев ежика, всплеснула руками мать. – Грязный да колючий. Ни помыть его, ни постирать…

А отец по своему обыкновению лишь покачал головой, погладил усы и ушёл в другую комнату.

Ежику залили в рот несколько ложек тёплого молока и положили на стареньком ватнике в углу Лёниной комнаты.

– Ну, ничего, если сразу не помер, значит – выживет,

– успокоила мать Лёню.

Утром, когда перед ёжиком поставили тарелочку с молоком, он открыл глаза. Во взгляде его черных бусинок не было страха, в них светились лишь покорность и благодарность.

* * *

Ёжик быстро поправлялся, и через три дня уже вовсю ковылял по дому. А через неделю поселился в деревянной пристройке во дворе, где летом ночевал Лёня. Облюбовал он тёмный угол под низкой, широкой скамьей, стоящей у входа; натаскал туда газет, тряпок и устроил там себе нору Днем ёжик отлеживался в норе, вылезая из неё только тогда, когда перед скамьей ставили миску с молоком, в котором были размочены кусочки белого хлеба. Блюдо это ёжик полюбил ужасно. Назвал Лёня ёжика Филей. И привык тот к своему имени так, что если Лёня звал его: «Филя, Филя!» – тут же покидал своё укрытие и, семеня лапками, спешил к нему. «Филя, Филя», – ласково поглаживал его по колючкам Лёня. А тот, хоть и не изгибал спину и не мурлыкал, как одноглазый кот Васька, но по всему было видно, что такое хозяйское внимание ему дико нравится. Лёня выпилил в нижнем углу двери отверстие, и Филя по ночам выходил гулять во двор. Шарик поначалу рычал и пятился от него, но вскоре привык и, завидя, подбегал, радостно помахивая хвостом, предлагая поиграть. Но ёжик сворачивался в клубок и оставался так до тех пор, пока Шарик не оставлял его в покое. Ближе к рассвету Филя возвращался в пристройку и, вскарабкавшись на диван, устраивался рядом с Лёней. А Лёня, проснувшись, уже не переворачивался на другой бок, пока осторожненько не отодвигал его. Потому что хоть и ручной стал Филя, а уколоться об него можно было запросто. Была у Лёни девушка, по имени Оксана. Засиделись они как-то допоздна, и осталась она у него ночевать. Постелил ей Лёня на диване, а сам устроился на раскладушке. С рассветом Филя возвратился с ночного дозора и, по своему обыкновению, забравшись на диван, устроился сбоку девушки. На свою беду, Оксана во сне перевернулась с боку на спину…

Лёня проснулся от громкого девичьего визга. Оксана с перепуганным лицом стояла посреди комнаты. А на диване, свернувшись клубком, распушив от страха колючки, лежал Филя. Лёня осторожно взял его на руки и положил на пол, возле скамьи. Филя, перепуганный не меньше девушки, тут же юркнул в своё убежище. А Оксана категорически отказалась ложиться спать. Пришлось

Лёне ни свет, ни заря провожать её пешком домой, аж в центр города.

Так, в общем-то без каких либо дальнейших приключений, и прожил Филя в пристройке всё лето. А тут осень подошла, пожелтели на деревьях листья, зарядили нескончаемые дожди, подули студеные промозглые ветра. Жить в пристройке стало холодно, и Лёня перебрался в свою комнату, а Филя ни в какую не захотел жить дома. Он, как и прежде гулял по ночам, и шустро выбегал из-под скамьи днем, услышав, что Леня зовет его. Прошло еще немного времени, и как-то утром Леня принес миску молока, поставил её рядом со скамьей и позвал ёжика, но Филя не вышел. Отодвинул Леня скамью, но там никого не оказалось. Не вернулся Филя в свою нору. Ушёл, наверное, в лес, что начинался сразу же за огородом – на зимовку устраиваться…

* * *

Зима в тот год выдалась как никогда снежная да морозная; зато весна ранняя – дружная. И в начале мая, когда березы опушились нежной листвой, потеплели вечера, и от черемух потянул горьковато-сладкий аромат распускающихся цветов, Леня опять переселился в пристройку. Прошло ещё немного времени, и вот однажды он проснулся среди ночи, явно чувствуя, что в комнате кто-то есть. Осторожно включил свет и улыбнулся. Рядом, тихонько посапывая, лежал Филя.

«Филя, Филя», – погладил его Лёня, а ёжик даже колючки от удовольствия прижал – уж очень нравилось ему такое хозяйское внимание…