Текст книги "Билет в один конец (сборник)"

* * *

Намного позже он узнает, что это Бог пришел в его жизнь, взял на себя весь его грех, его вину и осуждение. И явил Самого Себя как единственный верный путь в этой сложной земной жизни…

Рассказы

Билет в один конец

Автомобиль известной фирмы стремительно мчался по бетонному покрытию скоростной автомагистрали. Ровное урчание мощного мотора. Шелест толстых шин. Быстро сменяющиеся пейзажи. Нарушением здесь считается скорость ниже ста восьмидесяти километров в час. У хороших дорог и машин есть свой недостаток – совсем не чувствуешь скорости, укачивает и хочется спать. Но стоить задремать, как тотчас слетишь с магистрали. Хорошо, если угодишь в ловушку – пружинистое ограждение из толстой туго натянутой проволоки, а если перевернёшься – автомобиль всмятку и смерть: быстрая, неожиданная, лёгкая.

На подъезде к городу знак, ограничивающий скорость. Нет поста дорожной службы, нет патрульных машин. Но скорость всё равно придётся сбавить – дорога контролируется радаром. И никто не остановит тебя, штраф за превышение скорости придёт вместе с другими счетами. Он отжал педаль, стрелка спидометра плавно двинулась назад и остановилась на отметке 100 км. Впереди на дороге девушка, она голосует, вытянув руку. «Какая-то сумасшедшая едет автостопом», – подумал он, прижимаясь к обочине. Девушка подошла к машине. Не слишком высокая, стройная, с короткой стрижкой каштановых волос, в обтягивающих джинсах и белой куртке, через плечо – дорожная сумка.

– Привет, – поздоровалась она.

– Привет, – ответил он.

– В город?

– Как видишь.

– Не подбросишь?

– Садись.

Она обходит машину спереди, он нажимает кнопку на пульте управления, дверь открывается. Она садится, он трогает машину с места. Через несколько секунд на спидометре снова 100 км.

– Хорошая машина, – говорит она.

– Неплохая.

– Последняя модель?

– Да.

Девушка провела пальцем по панели приборов.

– Как в самолёте.

Он пожал плечами.

– Я не пилот.

Она достала из сумки косметичку и подкрасила губы яркой красной помадой.

– Ты проститутка?

– Почему ты так решил?

– Так вызывающе красят губы только они.

– Не обязательно. Точно также, как высокие сапоги могут носить и порядочные женщины.

– Разве проститутки непорядочны?

– Ты, наверное, сутенер.

– Нет. Просто, считаю что женщина, торгующая телом, не торгует своими чувствами, а значит – не совершает ничего противоправного. Закон рынка: есть спрос, есть и предложение.

– Следовательно, в продажности женщин виновны мужчины?..

– Виновен мир, в котором всё продаётся и покупается.

– Теперь я знаю – кто ты.

– Кто?

– Рекламный агент.

– Нет. Я горный инженер. – И взглянув на неё. – А ты одна из тех безумных, которые не ценят своей жизни, и чьи трупы находят под автобаном?

Она усмехнулась.

– Я наркоманка.

– Извини, ничем не могу тебе помочь.

– Можешь.

– У меня нет наркотиков, и самое большее, что я когда-то делал, так это курил коноплю.

– Я не курила даже конопли.

– Тогда что тебя заводит?

– Адреналин.

– Что для этого сделать? Может, повернуть руль, и вместе испытаем чувство пьянящего полёта?

– Если хочешь.

– Нет, у меня еще не выплачен кредит за машину, да и без того куча долгов. Не хочу, чтобы люди сожалели о моей кончине лишь потому, что я не успел с ними расплатиться.

– Долгов лучше не иметь, это проклятие.

– Ты религиозна?

– В детстве ходила в воскресную школу, потом в лютеранскую церковь, одно время даже пела в хоре.

– Это как-то повлияло на твоё миропонимание?

– Да, я стала ненавидеть верующих, потому что большего двоедушия, лжи и лицемерия я не встречала нигде.

– Я думаю иначе.

– Тебе нужно начать ходить в церковь.

– Считаешь, что посещать церковь хуже, чем грешить?

– Лучше откровенно грешить, чем лицемерно верить. По крайней мере, это честно перед людьми, собой и Богом.

– Хм… Трудно не согласиться. Похоже, ты знаешь, о чём говоришь.

– Ты живёшь в этом городе? – спросила она после небольшой паузы.

– Да, а ты?

– Нет, мой дом далеко отсюда.

– Ты к кому-то едешь?

– К тебе?

– Ты точно ненормальная!

– Я слышала это уже много раз.

Они въехали в город. Вечерело. В высотных, безликих, похожих друг на друга домах засветились окна. Некоторое время они двигались по одной из оживленных улиц в плотном потоке автомобилей. По полосе экстренного движения, с включенными сиренами, их то и дело обгоняли машины скорой помощи и милиции.

– Это молодой город? – спросила она.

– Десять лет назад здесь была степь. Но недалеко отсюда, в горах нашли уран.

– Но уран вреден!

– Не вредней обычного каменного угля, опасен обогащённый уран.

– Ты работаешь на руднике?

– Да.

– Я всегда думала, что на урановых рудниках работают только преступники.

– Сказки тоталитарного режима. Мой дед и отец работали на уране, но никогда не преступали закон.

Через минуту он свернул на одну из боковых улиц, узкой щелью разделявшую два ряда домов, и вскоре припарковался у одного из них.

– Можешь переночевать у меня, я живу в двухблочном боксе.

– У нас это всё ещё называют квартирой.

– У нас – бокс.

Скоростной лифт бесшумно и стремительно поднял их на верхний этаж. Он набрал код на массивной двери бокса, она плавно пошла в сторону и, мягко щёлкнув замком, закрылась, лишь только они вошли. Тотчас включился струящийся боковой свет.

– Ванна, туалет. – Указал он рукой на двери из белого пластика.

Через полчаса она вышла из ванной в лёгкой кофточке в узкую, чёрно-белую полоску и тёмной юбке, оставляющей открытой приятную округлость колен.

– Присаживайся, пригласил он её за низенький столик, на котором уже были жареная, с аппетитной золотистой корочкой курица, спагетти в небольшой никелированной кастрюле, фрукты и вино в высокой бутылке тёмного стекла.

– Вино сухое, терпкое, – сказал он, разливая его по бокалам.

– Я люблю сладкое.

– Извини, у меня только такое.

Он положил ей в тарелку спагетти, кусок курицы, налил соус.

– Ты очень внимателен.

– Пустяки, мне это не трудно. Притом, я уже давно ни за кем не ухаживал. После ужина можешь устроиться на диване, белье в шкафу.

– Ты и впрямь внимателен и добр, – сказала она.

– Что мне ответить?

– Можешь промолчать.

* * *

Он принял ванну и лёг в постель, блаженствуя, потянулся, всем телом ощущая прохладу белья. День, проведённый в пути, давал о себе знать, и стоило прикрыть веки, как перед глазами тотчас появлялся серый, бетонный цвет бесконечной дороги. Вспомнил про неё и улыбнулся: чудачка. Красивая чудачка с большими карими глазами, странная, как будто с другой планеты; есть в ней что-то притягивающее, волнующее. Она выглядит доступной и одновременно недосягаемой. Кажется, протяни руку и сорвёшь прекрасный цветок, а в глубине души страх, что цветок может оказаться колючкой розы…»

Дверь в комнату открылась, и вошла она. На ней был белый, длинный халат из тонкого шёлка.

– Ты боишься меня? – спросила она.

– Нет.

– Не бойся.

– Почему ты решила, что я боюсь?

– У тебя странный взгляд.

– Тебе кажется.

– Я лягу с тобой?

И она, не дожидаясь ответа, скинула с плеч шёлк и, словно из морского пенного прибоя, шагнула к нему обнаженная. Она легла рядом и положила голову ему на плечо, её ноги коснулись его ног. От неё повеял одуряющий запах чистого женского тела. От этого запаха, её вида, желания голова закружилась. Она приподнялась на локте, их глаза встретились. Ему казалось, что это два бездонных омута, в которые он погружается всё глубже и глубже. Она наклонилась и поцеловала его в губы. Её прекрасное, с бархатистой кожей, чуткое, отвечающее на ласки тело возбуждало его. Она отдавалась ему, её страсть и желание не были притворны. И после бесчисленного количества раз он хотел её ещё и ещё, но тело уже не отвечало его желанию. Он покрыл её бедра множеством поцелуев, спускаясь всё ниже и ниже.

– Не надо, – прошептала она и, обхватив его голову руками, нежно притянула к себе. Они слились в длинном поцелуе, и вновь безумное желание подчинило плоть.

– Принести вина?

– Да.

Он принёс два до половины наполненных бокала. Она обмочила лишь губы.

– У тебя было много женщин? – спросила она.

– Много.

– Ты их считал?

– Мужчины иногда это делают.

– И сколько их у тебя было?

– Я промолчу.

– Нет скажи.

– А ты поверишь?

– Да.

– До того, как познакомился со своей будущей женой, сто восемнадцать.

– Разве ты женат?

– Уже нет.

– Вы разошлись?

– Да.

– Вы разошлись потому, что перестали любить?

– Я изменял ей.

– Ты мог говорить, что не изменял, женщины верят в то, что хотят услышать.

– Не захотел.

– А потом у тебя были женщины?

– Да.

– Много?

– Не считал.

– Наверное, я у тебя сто тридцатая? Да, пусть буду сто тридцатая, мне нравиться это число…

– Ты единственная.

– То же самое ты говорил всем своим женщинам?..

– Тебе первой.

– Почему ты говоришь это только мне?

– У меня было много женщин. Но ни одна из них не была девственницей.

– Я тоже не девственница. Если, конечно, брать во внимание всех женщин, которые были у тебя, то я действительно чувствую себя девственницей. Но я не девственница. До тебя у меня был мужчина. Лишь один мужчина… Вернее, даже юноша. Это было давно, пять лет назад.

– Мне было хорошо с тобой, очень хорошо, такого у меня никогда не было. И даже если у тебя были сотни мужчин, для меня ты – девственница.

– Ты и правда любишь меня больше других?..

– До тебя я не любил. Думал, что люблю, но не любил.

– Следующей женщине ты скажешь то же самое?

– У меня не будет другой женщины.

– Будет.

– Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

– Но этого не будет.

– Почему?

– Потому что я буду принадлежать своему мужу только в день нашей свадьбы.

– Ты ничего об этом не говорила.

– Ему не надо будет ничего говорить.

– Я не делал ничего против твоей воли.

– Я не виню тебя. Ты просто не понял, чего хочу я.

– Так чего же хотела ты?

– Узнать – мой ли ты человек.

– Я видел, что тебе хорошо.

– Да, но это пройдёт и будет опять плохо.

– Отчего?

– От того, что я во второй раз изменила своему мужу.

– У тебя его нет!

Он будет.

– Полный абсурд! – Он выпил вино большими глотками.

– Ты не сможешь меня понять, да это уже и не нужно…

– Но ты этого хотела.

– Да, но теперь сожалею.

– Чувствую себя полным идиотом! Объясни – что происходит?

– Я не люблю тебя.

– Ещё недавно ты говорила другое.

– Мне было хорошо, но я не люблю тебя, потому что смогу полюбить только его…

– Хорошо, я предлагаю тебе руку и сердце и обещаю, что до свадьбы у нас ничего не будет.

– Уже поздно! Это как яд, который выпит, действует, и от него нет противоядия.

– Тебе так плохо?

– Ещё нет.

– Тогда в чём дело?

– Ты не мой человек.

– Но так не бывает. Я люблю тебя, люблю, и сделаю всё, чтобы ты была счастлива! Значит, я твой человек.

Он посмотрел ей в глаза, она улыбнулась: просто, искренне, ласково.

– Извини, мне нужно встать. Отвернись, пожалуйста.

* * *

Через минуту она сказала, что он может смотреть. Он повернулся к ней. В душе всё ещё теплилась надежда, что происходящее просто розыгрыш, глупая шутка, но она стояла, одетая в халат; затем вышла и вскоре вернулась в дорожном костюме.

– Ты уходишь?

– Да.

– Но сейчас ночь, куда ты пойдёшь?

– Пока – на вокзал.

– А дальше?

– Возьму билет в один конец.

– Я дам тебе денег. В незнакомом городе без них нельзя.

– Спасибо, ты по-настоящему добр и порядочен. Мне в тебе нравится всё, и очень жаль, что так получилось. Обо мне не беспокойся и мне не нужны деньги. Где-то там, далеко, я встречу свою судьбу. А ты иногда смотри на ночное небо, и когда увидишь падающую звезду – знай, я помню о тебе. Поверь, мне хочется остаться и быть с тобой, но наши пути расходятся.

– Ты – девушка моей мечты, и вот ты уходишь…

– Так надо.

– Кому?

– Нам обоим. Есть книга жизни, и там предначертан путь каждого. Мы оба будем несчастливы, если свернём с него.

– Кажется, я сплю и вижу страшный сон! Хочется ущипнуть себя и проснуться…

– Прощай…

Она на ходу вскинула сумку на плечо, подошла к двери, та открылась. Она улыбнулась и вышла. Дверь закрылась. Мягко щёлкнул замок…

Грустная история…

F-386, ровняя по курсу рыскающий нос, медленно пробирался по безбрежному морю Сети. Надрывно гудел двигатель. Справа по борту, обгоняя и игриво рассекая форштевнем лёгкую рябь Интернета, оставляя за кормой фосфоресцирующий след, промчался скоростной, только что спущенный со стапелей, оснащённый новейшим форсированным двигателем светло-серый красавец Атлон.

– Привет, Бродяга! – высветилось на четырнадцатидюймовом мониторе F-386.

– Попутного ветра, Лихач! – отстучали в ответ клавиши.

До прибытия в заданный через поисковую систему порт было ещё далеко, когда вдали показалась маленькая, но стремительно увеличивающаяся в размерах, приобретая контуры уже возвращающегося Атлона, точка. С развевающимся вымпелом, накренив волной F-386, он прошел почти рядом.

– Как модем, не сгорел ещё?

– Хвастунишка! – по-доброму снисходительно выбили клавиши старого волка Сети. Сколько таких, молодых да резвых, подающих большие надежды, повидал он на бескрайних информационных просторах.

Атлон, быстро удаляясь, вновь превратился в точку, и вскоре исчез на горизонте за кормой.

F-386, наконец, добрался до пункта назначения и основательно, без лишней суеты, загрузился по самую ватерлинию. Возвращаться было ещё тяжелее, слабенький вентилятор, работая на полную мощность, не справлялся со своей задачей, и температура в машинном отделении уже давно достигла предельной нормы. Но F-386 как старый, давно отходивший ресурс пароход, который, прежде чем списать на иголки, определили в каботажный флот, исправно, хоть и с небольшим опозданием, всегда возвращался из рейса.

При входе в залив он увидел выброшенный на прибрежные камни полуобгоревший остов красавца Атлона. Видно, суперновая программа навигации не справилась с манёвром… С грустью о славном Атлоне продолжил F-386 свой путь, «…не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их», – всплыли из глубин памяти старика слова из файлов книги Мудрости, когда он, миновав узкий фарватер ссылки, швартовался у родного причала…

Ехи

Ехи с трудом поднялся с кровати и шаркающей, несмотря на то, что ему было всего лишь тридцать лет, походкой подошел к забранному железной решеткой окну Над полем, начинающимся сразу же за больничной оградой, легкой дымкой стелился туман; низко, почти касаясь крыльями серой от нескончаемых дождей стерни, летали стаи птиц. Вдали узкой зубчатой каймой синел еловый лес. Под окном, по небольшому больничному скверику, изможденные длительным курсом принудительного лечения, уныло прогуливались люди в серых пижамах. Слышалось приглушенное расстоянием карканье ворон. По бетонным плитам, меж которых ещё зеленела трава, порывы ветра гоняли жёлтые листья облетевших кленов, сиротливо темнеющих в вышине разлаписто-неряшливыми гнездами улетевших на юг грачей. Безрадостная картина психиатрической клиники… Изредка среди прогуливающихся, разбавляя серое белым пятном халата, появлялся кто-то из сумасшедших. Их было немного. Но парадокс: истина как раз и заключается в том, что больное меньшинство издревле заправляет этим миром, умножая свое могущество коварством хитросплетений, противостоять которым неискушенный злом наивный здравый разум бессилен, и оттого – обречен. И клиника, огороженная глухим каменным забором, ничем от мира не отличалась: здесь, так же как и там, правило безумие. Одетые в серое, лишенные тщеславия и пустых амбиций понимали об устроении Вселенной больше и знали, что земная жизнь – ничто и лишь начало вечности, поэтому с фатальным смирением воспринимали всё, что их окружает, как преходящую неизбежность суетного бытия. Некоторые из них сидели на скамейках и, далекие от существующей реальности, особой благостью обитающей в их сердцах, мирно беседовали. Сумасшедшие же наоборот – ходили порывисто, нервно, устремлено, или же вдруг останавливались посередине скверика и, размахивая руками, беспричинно принимались кричать на облаченных в серое. И в этом не было ничего странного или же удивительного, они вели себя соответственно тем, кем и были на самом деле. Одно слово – больные…

* * *

Ехи находился в клинике уже год. И вот вчера, когда он сидел на кровати, бесцельно уставившись в заметную только ему точку на выкрашенной светло-зеленой масляной краской стене, к нему подошел доктор. Он присел на стул рядом с кроватью и, заметив что во взгляде Ехи появилось нечто, что при желании можно было бы расценивать как интерес к его присутствию, тяжело вздохнул и сказал, что устойчивое состояние здорового человека, сохранявшееся в Ехи до сих пор, наконец-то поколебалось и началось медленное, но стабильное течение в сторону заболевания. И, немного помолчав, добавил, что если ничего не изменится, через полгода Ехи, – к тому времени уже совершенно больного, выпишут из клиники. Ехи давно заметил, что доктор выделяется из общей толпы медперсонала тем, что болен лишь наполовину. Потому-то, наверное, он и говорил это с долей некого сочувствия, понимая, что именно в связи с его прогнозом переживает Ехи. Ехи же, несмотря на слова доктора, чувствовал себя вполне прилично. Но на следующий день вдруг ощутил, что действительно подцепил болезненный вирус, который начал в вялотекущей прогрессии поражать его волю, толкая на неадекватные, – со стороны здорового человека, поступки. Вскоре появились и первые клинические признаки. Во время обеда он украдкой положил в карман пижамы кусочек хлеба, почему-то решив, что до ужина далеко, и он может проголодаться. А еще совсем недавно подобное не могло бы Ехи и в голову прийти. Он вообще мог не есть неделями, отчего его мысли приобретали необыкновенную воздушность и до хрустального звона, с каким лопаются осенними холодными ночами промерзшие лужи – ясность, а сам Ехи становился тощим, словно скелет. Но это почему-то воспринималось как бунт. Его силой привязывали к кровати и делали питательные клизмы. Ехи же был здоров, а проделывали всё это напротив – люди больные; подавляли его волю, что для него было весьма унизительным. Но он смирялся – ему приходилось терпеть от сумасшедших выходки и похуже. Не раз его прикручивали к кровати полотняными жгутами, напоминающими длинные полотенца, и делали укол, отчего тело наливалось парализующей тяжестью, сознание же напротив – оставалось ясным настолько, что он, не подавая признаков жизни и словно извне, мог наблюдать за всем, что происходит вокруг. Но через два, иногда три часа, – в зависимости от дозы препарата, исчислявшейся степенью его проступков, которые до последнего времени никогда не входили в противоречие с его логикой, начинались сильные судороги. Судороги вскоре прекращались, но ещё несколько дней даже слабое движение причиняло нестерпимую боль. Так больное меньшинство поступало не только с ним, но и со всеми обитателями клиники, не принимающими их условий сосуществования. И вот теперь Ехи тоже становился одним из них… А это означало только одно: ему скоро придется оставить этот чудесный оазис и вновь вернуться в насквозь пропитанное насилием общество сумасшедших людей. Нет, скорее даже не людей – нелюдей, лишенных ясности ума, духовно ослеплённых, разрушающих себя наркотиками и алкоголем, чтобы погрузится в пагубное, кратковременное блаженство. Или же наоборот: уподобившись муравьям, – последние, впрочем, в силу своего инстинкта действуют вполне осмысленно, – волокущим в дома всё, что только можно купить или украсть, дабы, загромоздив мир вокруг себя, посвятить затем этому хламу сердце, чтобы навсегда потерять покой в черной зависти к ближним, которые больше преуспели в этом. И через это лишится тонкой чувственной гармонии в отношении с природой, в которой всё совершенно, и без просветления свыше невозможно пребывать с ней в восхитительном единстве. И разорвать тонкую, подобно летающей в ясном осеннем воздухе паутинке, взаимосвязь с Тем, Кто сотворил всё и, помогая преодолевать жизненные невзгоды, указывает человеку путь, если только в его сердце не обнаруживается зла. Безумие же этих безумных – самое страшное земное зло… Но вот всё изменилось, он украл ломтик хлеба. Неважно, что это всего лишь небольшой кусочек. Ехи не делал различия между тем, много он украл или мало. Он украл! Это нарушило тот хрупкий баланс, который уже давно утвердился между помыслами его сердца и тем, что он делал. Нет, Ехи не чувствовал угрызений совести. Угрызение совести – это удел ещё не полностью здоровых. Он испытывал душевный, угнетающий дискомфорт от потери целостности своего Я. Исчезло совершенство восприятия окружающего мира, его личность была разрушена. А это – уже начало болезни… Болеть – это то самое, чего он так не хотел и боялся. Ибо болеть – означает не принадлежать себе, но стать частью общества, обусловленного жуткими стереотипами. И уже не парить в благородстве духовных порывов, а копошиться в низости плотских помышлений, надеясь чего-то в жизни добиться, достичь и томиться от несбыточности вожделенного, дабы затем озлобиться на весь мир, считая его виновником всех своих неудач. Или же ущемлять себя в самом насущном, дабы затем приобрести нечто дорогое, изысканное, которое поднимет престиж, но отнимет совесть. Или отвернуться от нищего, когда у тебя во всем избыток. И когда мотивами поступков руководит корысть. Болеть – это было ещё многое и многое из того, что никак не укладывалось в сознании Ехи.

Ехи окинул взглядом счастливых людей, с которыми добрый или же напротив – злой рок свёл его в одной палате.

Двое из них бились, привязанные к кроватям. Третьего, – его соседа по койке, разбившего окно в желании побриться осколком стекла, трое санитаров запеленали в рубашку с непомерно длинными рукавами и, извивающегося подобно огромному земляному червю, тащили к выходу. Четвертый смеялся, разговаривая с кем-то невидимым или, вернее, видимым только ему, в чем для Ехи не было ничего удивительного или же странного, – ведь если он чего-то не видит, это ещё совсем не означает, что этого нет. Ещё двое из его сопалатников играли в карты абсолютно чистыми кусочками белого ватмана, разорванными наподобие игральных карт. В общем, всё было как всегда – это была будничная атмосфера палаты, где лежали подобные ему, и которую Ехи так не хотелось покидать.

* * *

Ехи не всегда был здоров. Когда-то, будучи совершенно больным, он работал продавцом в небольшой булочной. Жалованья приказчика низшего звена едва хватало, чтобы свести концы с концами. И он, подобно всем безумцам, мечтал о богатстве, рисуя в своем воображении картины того, как дослужится до старшего приказчика; далее, – если только судьба улыбнется и на него обратит внимание одна из двух прыщавых, заневестившихся дочерей хозяина, коя затем и согласиться выйти за него замуж – откроет своё дело и станет богатым, уважаемым в городе человеком. И уж тогда-то он, тоскующий в ожидании своего заветного часа, отыграется за все унижения, которые ему приходилось терпеть ото всех, кто был выше его по служебной лестнице; и за те полные высокомерия взгляды покупателей, которых он вынужден был обслуживать со слащавой заискивающей улыбкой, дабы они и в следующий раз пришли к нему, а не в ту булочную, что рядом… А пока приходилось довольствоваться самым малым. Он снимал небольшую комнатку, в которой помещались кровать, вешалка у двери, два стула и небольшой столик. Оставшееся же пространство исчислялось двумя шагами в длину и шагом в ширину. По субботам, в баре напротив, он выпивал пару бокалов темного пива и выкуривал дорогую, ароматную сигару, а так обходился дешевыми сигаретами в розницу – по десять штук в день. И раз в месяц мог позволить купить себе женщину. Весь последний год это была Марта – пышногрудая блондинка лет двадцати пяти, работающая официанткой в том же баре. И ничего, что могло бы изменить монотонный ход его жизни, плавно протекающей в фарватере привычных желаний, которые Ехи ошибочно воспринимал как нечто для себя значимое, не происходило. Но все изменилось в одночасье…

* * *

Однажды, в свое очередное посещение бара, прихлебывая хмельной напиток и жмурясь от удовольствия, он листал забытый кем-то на столике журнал в яркой, красочной обложке. И наткнулся на статью довольно известного ученого, предсказывающего, что планете угрожает много внезапных опасностей, и что её уничтожение может оказаться крайне неожиданным. «Жизнь на Земле находится под постоянно растущей угрозой уничтожения бедствием, типа внезапного глобального потепления, ядерной войны, генетически модифицированного вируса, или же многих других опасностей, о которых мы ещё даже не знаем», – писал тот. Ехи закрыл журнал и почувствовал, как что-то дрогнуло в его сердце и всё, что было ещё так желанно мгновение назад, на краткий миг потеряло свою ценность. Но это было лишь небольшим, словно далекий всполох зарницы, озарением, на краткий миг осветившим дорогу, ведущую к исцелению. Он отодвинул в сторону пивной бокал и ещё раз, уже более внимательно, прочёл напечатанную отчетливым мелким шрифтом статью.

* * *

С этого вечера начались мучительные ломки утвержденных годами болезненных форм восприятия, которые, как оказалось, уже давно подмяв под безумное могущество его настоящего Я и поработив волю и сознание, целиком и полностью владели им. Но здоровое семя, некогда зарытое в сухую бесплодную почву, всё же обитало в нём и вдруг пробудилось, получив лишь небольшую каплю животворной влаги; проклюнулось крохотным беспомощным ростком, выкинув два первых нежно зелёных листочка и, укореняясь в землю, орошаемую благодатными размышлениями, стало заполнять жизненное, пока ещё не подвластное ему, пространство…

* * *

Как только в жизни Ехи появились первые плоды здравых мыслей, проявившие себя в том, что он стал раздавать хлеб нищим, не требуя оплаты, его тут же уволили с работы. Вскоре ему стало нечем платить за жилье, и его попросили освободить комнату. Но к этому времени Ехи был уже здоров. И, благо на улице стояло лето, – ушел жить на городскую свалку. На её окраине, среди густо разросшейся бузины смастерил шалаш, покрыл его несколькими слоями водонепроницаемой пленки, и зажил в своё удовольствие. Свалка давала всё необходимое для жизни. И среди её хлама он приобрел окончательную, логически осмысленную чистоту помыслов и желаний. Там встретил и Линду – русоволосую девушку лет двадцати с большими серыми глазами, глядевшими на мир наивно и удивленно. Среди ютившихся на свалке она одна была по настоящему здорова и, словно нежный цветок фиалки, волею судьбы распустившийся в окружении невзрачного бурьяна, выделялась из их серой безликой массы. Его словно магнитом потянуло к ней. Линда тоже распознала в нём родственную душу. Они стали жить вместе, делясь пищей и дождливыми прохладными ночами, прижавшись, согревали друг друга теплом своих тел.

* * *

Только посторонний, непосвященный взгляд мог бы предположить, что жизнь свалки хаотична. На самом же деле это тонко продуманный и хорошо отлаженный механизм. Все люди разбиты на звенья, по пять человек в каждом, во главе со звеньевым. Пять звеньев составляли бригаду. Бригад было несколько. Всеми же делами свалки заправлял Гош – рыжий верзила с узким скошенным лбом, выступающей вперед нижней челюстью и небольшими, глубоко посаженными, всегда сверкающими лютой злобой светло-голубыми глазами. Высокий и сутулый, с длинными, чуть ли не до колен руками – человек непомерной силы и злобы. По утрам, у его логова с большой железной печью, вырытого в склоне пологой горы и обшитого изнутри толстыми досками, – обустроенного и теплого, собирались обитатели свалки. В землянке Гоша проходило нечто производственного совещания, где он обсуждал предстоящие дела с бригадирами, в то время как заспанная, сумрачная, пестро одетая со свалки толпа терпеливо дожидалась снаружи. Получив распоряжения, бригадиры покидали землянку и, в свою очередь, давали указания звеньевым. Ворча и покашливая, народ хмуро разбредался по откосам. Каждая бригада имела свой фронт работ. Одни занимались исследованиями отходов супермаркетов, отбирая вещи, выброшенные из-за незначительных дефектов, которые мог обнаружить лишь опытный, пытливый взгляд; вещи затем приводились в порядок и сплавлялись городским перекупщикам. Другие сносили к небольшому ручью стеклянные бутылки, где женщины мыли их и расставляли по ящикам. Между местным пивоваренным заводом и свалкой до позднего вечера курсировал автофургон, отвозя наполненные ящики и возвращая пустую тару следующим рейсом. Обследовался и бытовой мусор, где находили ещё вполне приличную одежду. Одежду стирали в ручье и относили в город к старьевщикам. Иногда в мусоре находили деньги, изредка – драгоценности. Это всё незамедлительно относилось Гошу. Несмотря на свою звероподобную схожесть с питекантропом Гош был умен, хитёр, изворотлив и дьявольски коварен; проявив недюжинные организационные способности, он сумел отладить не только работу, – ибо при нем доход свалки повысился в несколько раз, но и хорошо законспирированную сеть доносчиков. И если кто-то утаивал то, что по закону свалки принадлежало ему, он незамедлительно узнавал об этом. Вечером вора прилюдно избивали подручные Гоша, постоянно находившиеся рядом с ним – двое гориллообразных, под стать ему самому, безумцев. Такое выдерживали не все, и часто после расправы бездыханное тело относили в ту часть мусорного полигона, где сваливался строительный мусор, и наспех закапывали. Наутро содержимое огромных самосвалов покрывало тело несчастного многометровой толщей неподъемного хлама. Поэтому обманывали Гоша редко. Поистине же золотым дном свалки считался металлический лом, который отыскивали по отвалам и складывали в две кучи: чёрный и цветной. Когда его становилось много, на свалке появлялся автокран и несколько больших грузовиков, лом загружали и вывозили. Все расчеты вели бригадиры. По сути – это было общество рабов со своими неписаными законами и правилами. И для тех, кто попадал в него, жизненный круг смыкался, выход из него был только один – смерть. Но это общество не принадлежало Гошу, он и сам был раб. Каждую ночь к его жилищу подъезжала большая черная машина. И он, вжав голову в плечи, трусцой спешил к ней. Тонированное стекло медленно опускалось и Гош, заискивающе улыбаясь, протягивал в проём пакет с деньгами. Стекло плавно поднималось и автомобиль, утробно заурчав мощным мотором, трогался с места и вскоре скрывался за поворотом пробитой среди кустов, извилистой дороги. Предшественник Гоша утаивал часть денег, и однажды его пригласили в салон автомобиля. А наутро его тело с простреленным черепом нашли невдалеке от свалки. Гош тогда был одним из приближенных покойного, и только он знал о сокрытых деньгах… Следующей ночью машина появилась вновь. Из неё вышел человек среднего роста с бледным удлиненным лицом и хриплым надтреснутым голосом что-то коротко бросил подбежавшим к нему бригадирам. Хлопнул выстрел и, чиркнув по ночному небу огненной полоской, ввысь стремительно взвилась ракета, – сигнал экстренного сбора, и. плавно раскачиваясь в падении, осветила изуродованную городской помойкой округу зловещим красным светом. Через мгновение послышались крики и топот множества бегущих ног, и вскоре у машины, окружив ее плотным темным кольцом, мерцающей огоньками сигарет собрались обитатели свалки. Вспыхнули мощные фары автомобиля, выхватив вычурные в ночи фигуры. Человек с бледным лицом попросил Гоша подойти и, положив руку на его плечо, обратившись к толпе, сказал, что с этого дня на свалке старший он – Гош.