Текст книги "Синее на золотом"

Глава 2

Герцог Брауншвейгский стал главнокомандующим не потому, что носил громкий титул. До того как судьба привела его в Верден, он много воевал и имел случай не раз доказать свою храбрость. Это был человек, закаленный в боях и, уж во всяком случае, привыкший смотреть в лицо опасности. Казалось бы, ничто не могло его испугать.

И тем не менее в это пасмурное сентябрьское утро герцог испытал настоящий ужас. Ни Дюмурье с его армией, ни потоп, ни чума не сумели бы оказать такое воздействие, какое произвело появление этой особы. Ибо она была крупная, высокая, дородная – и феерически некрасивая. Длинное лошадиное лицо усеяно бородавками, причем одна примостилась на кончике носа. Само лицо удачно выражало угрюмую замкнутость вкупе с совершенно неженской свирепостью. Громадный стан незнакомки был схвачен в темное платье с покушением на моду, которое, однако же, наводило присутствующих на мысли о бочках и прочих далеких от моды предметах. Жидкие русые волосы были подняты кверху и забраны в сложную прическу. На вид обладательнице всего этого великолепия было не меньше 30 лет (хотя на самом деле не так давно сравнялось 24).

– Что вам угодно, сударыня? – пролепетал герцог.

Монументальная особа сделала попытку улыбнуться. Лучше бы она этого не делала.

– Мы ищем господина Браницкого, – сказала она, и платье угрожающе кракнуло. – Здесь такое странное место, никто ничего не может сказать толком. Где он?

«Так это его жена? – ужаснулся герцог. – Боже мой!»

Таким образом, все получало свое объяснение: и фройляйн Луиза, которую Браницкий всюду таскал с собой под видом денщика, и то, почему этот польский gentilhomme[2]2
  Дворянин (франц.).


[Закрыть] отправился добровольцем на войну с Францией. Если бы герцогу выпало несчастье иметь такую жену, он бы сам бежал от нее за тридевять земель. Душа его преисполнилась сочувствием к подчиненному.

И тут совершенно неожиданно показалось солнце. Собственно говоря, оно так и осталось за низко нависшими тучами, просто из-за спины монументальной особы вышла прехорошенькая молодая женщина с зелеными глазами и сделала очаровательный реверанс.

Герцог Брауншвейгский приосанился.

Герцог Брауншвейгский ожил.

И, что было поразительнее всего, у него даже перестал болеть зуб. Положительно, если красота неспособна спасти мир, то ей все-таки дано спасти хотя бы часть этого мира.

– Ваша светлость, умоляю вас извинить мою служанку Еву… Мы приехали рано утром, а до сих пор не можем найти господина Браницкого. Мне ужасно неловко беспокоить вашу светлость, но…

Его светлость озадаченно моргнул, открыл рот, закрыл его и тотчас же снова открыл, но теперь уже для того, чтобы сказать, что он находится в полном распоряжении фрау Браницкой и он сейчас же пошлет людей за полковником. Произнося эти слова, герцог свирепо покосился на Людвига, и адъютант тотчас же метнулся выполнять поручение.

«Надо же быть таким болваном, как Браницкий! Женат на такой красавице, а возит с собой лахудру, на которую и смотреть-то стыдно».

Как и все военные, герцог Брауншвейгский бывал порой очень груб.

– О нет, ваша светлость, я не имею чести быть женой господина Браницкого, – улыбнулась зеленоглазая чаровница. – Он женат на моей сестре, Шарлотте. Я еду в Труа, и она попросила меня передать ему несколько писем, если я его встречу.

Она говорила и улыбалась, и в ушах ее при каждом движении танцевали длинные изумрудные сережки. А герцог смотрел на нее и чувствовал, что тает, как воск, и это было чертовски приятно. У нее были длинные черные ресницы, нежная кожа и правильные черты лица, но главным было то, что она словно излучала свет. И это притягивало людей более другого.

Герцог Брауншвейгский объявил, что сестре Шарлотте невероятно повезло с мужем, который проявил себя как отважный офицер и за проявленную им доблесть был произведен в полковники. Не будь в войске Браницкого, он, герцог, чувствовал бы себя как без рук, и лично он не знает никого, кто бы мог сравниться с его подчиненным. В сущности, главнокомандующий говорил правду – он не знал никого другого, кто смог бы устроиться со своей любовницей так, как этот находчивый малый.

Вернулся Людвиг и доложил, что ему удалось найти полковника на площади, где тот допрашивает мародеров. Патруль поймал их неподалеку от Вердена, и теперь Браницкий с ними разбирается.

– Очень хорошо, – одобрил герцог, – мародерства я не потерплю. Людвиг! Проводите даму к господину полковнику, а я иду к королю.

Он учтиво поклонился прелестной belle-soeur[3]3
  Здесь: свояченица (франц.).


[Закрыть] Браницкого и двинулся своей дорогой, думая о самых разных вещах – о том, какое действие производят на самого рассудительного мужчину красивые женские глаза, о своей старости и о чужой цветущей юности. Однако, входя в дом, где жил прусский король, герцог уже не вспоминал ни о женских глазах, ни о своем возрасте. Он перебирал в уме первые фразы своего доклада и между делом подумал, что, пока он в Вердене, хорошо бы завести кошку.

Пока герцог в приемной короля ждал, когда его примут, адъютант вел улочками молодую женщину и ее служанку Еву к полковнику Браницкому. Кое-где мостовая была разобрана, под ногами хлюпали лужи и какие-то грязные бумажки, от сырости превратившиеся в слякоть. Людвиг объяснил, что это были листовки с предложением о сдаче, которые забрасывали в город по приказу герцога.

Они вышли на площадь – самую заурядную, вымощенную серым булыжником и окруженную скучными домами. Дул ветер, и вывеска одной из лавок, на которой был изображен сапог, покачивалась с легким скрипом. У дверей дома напротив расположилась телега с запряженной в нее лошадью. На козлах сидел парнишка лет пятнадцати. Он не отрываясь смотрел на светловолосого офицера, который о чем-то говорил с солдатами, обступившими его со всех сторон. Офицер обернулся, заметил Людвига с его спутницами – и осекся на полуслове.

– Кузен![4]4
  В ту эпоху кузеном (кузиной) называли любого дальнего родственника или свойственника примерно одного возраста с говорящим.


[Закрыть] – проговорила зеленоглазая прелестница.

– Принцесса Амелия! – Он уже шел к ним своими широкими, пружинистыми шагами. – Дорогая кузина, какая приятная неожиданность! У меня нет слов, чтобы выразить, как я рад видеть вас, – добавил он, целуя кузине руку.

– Я тоже, дорогой кузен, – ответила Амелия серьезно. – Я привезла вам письма от Шарлотты.

– Надеюсь, с моей дорогой женой все в порядке? – спросил Браницкий.

– Она волновалась, что от вас долго не было вестей, – после небольшой заминки ответила молодая женщина.

Она только что заметила длинноволосого солдата, который держался несколько в отдалении от основной группы. Солдат равнодушно отвел глаза, но Амелия узнала его и все поняла. Это была Луиза, незаконная дочь их священника, любовница Браницкого, которая родила ему дочь. У самой Шарлотты детей не было, и это было одной из причин охлаждения Августа к браку.

Браницкий заметил, что Амелия переменилась в лице. Ему было и досадно, и немного неловко, но никаких угрызений совести он не испытывал.

– Благодарю вас, что помогли моей кузине найти меня, – сказал он Людвигу. – Можете идти, барон. И передайте его светлости, что я буду здесь – на случай, если ему понадобятся мои услуги.

Едва Людвиг скрылся за углом, Браницкий повернулся к женщинам.

– Признаться, я никак не ожидал вас здесь встретить, дорогая кузина… Надо же, и Ева здесь! С каждым днем все хорошеешь и хорошеешь.

– Вам бы все шутить, господин Браницкий, – проворчала служанка. Судя по всему, она давно привыкла к подобным замечаниям.

– Что касается того, почему моя жена не получала от меня вестей, – продолжал Браницкий, – то я удивлен не менее вас, дорогая кузина, ведь я писал ей три или четыре раза. Не следует забывать, что мы воюем, почта ходит неаккуратно, и мои письма могли затеряться.

Амелии стало скучно. Она поняла, что Браницкий забыл о ее сестре, забыл, потому что хотел забыть; что он не написал ни одного письма и что все его гладкие отговорки не более чем ложь. И оттого ей было особенно трудно смотреть на Луизу, которая стояла, бесстыдно подбоченившись, в своем нелепом мужском наряде.

– У Шарлотты все хорошо? – равнодушно спросил Браницкий.

– Да. Впрочем, она же сама вам написала…

Она повернулась к Еве, которая вытащила из сумочки письма и отдала ей.

– Вот, – проговорила Амелия.

Полковник повертел листки бумаги в руках и спрятал в карман.

– С вашей стороны было очень любезно приехать в Верден, чтобы передать все это мне.

– О, пустяки. Мне все равно надо было в Труа, я решила, что могу навестить вас по дороге.

– В Труа? – озадаченно переспросил Браницкий.

– Да, там у моего мужа… у моего покойного мужа было кое-какое имущество. Теперь я его наследница.

Она умолкла. Браницкий хмуро смотрел на вывеску с сапогом. Вот, значит, чем все кончается. Как она горевала, потеряв мужа, – редкая женщина стала бы так горевать; и он уважал ее за искренность, хотя вообще не склонен был уважать женщин. А теперь – замкнутое, красивое лицо и заветное слово «наследство». Никаких жалоб, никаких упреков, никаких слез. «А может быть, так и надо? – подумал Браницкий, глядя на Амелию. – Ведь все равно никакими слезами ее мужа не воскресить; он мертв, и ничья любовь уже не вернет его к жизни. А так, хоть он и был небогат, ей останется кое-какое имущество в утешение. Да, все правильно: мертвые остаются с мертвыми, живые – с живыми; наши дела не касаются их, их дела не касаются нас».

– Господин полковник!

К ним подошел молодой лейтенант.

– Прошу прощения, господин полковник, но мародеры… Что с ними делать?

– Ах да, – протянул Браницкий. – Ради бога, простите, дорогая кузина. Дела… – Он шагнул к своим солдатам. – Надеюсь, когда мы окажемся в Версале, я буду иметь честь представить вас их королевским величествам.

– Так война и в самом деле окончена? – спросила Амелия.

Браницкий пожал плечами.

– Еще неделя, самое большее две, если жители городов будут сопротивляться, – и мы в Париже. Без сопротивления мы добрались бы туда за пять дней. Да, война окончена… Ну, граждане мародеры, что еще вы мне расскажете? То, что вы не мародеры, я уже слышал.

Только теперь Амелия заметила, что солдаты в центре площади сгрудились вокруг четырех человек, одетых в лохмотья. Один из этих четверых, тощий и строгий, чем-то напоминал священника. Второй был маленький и лопоухий, он вертелся на месте и беспрестанно улыбался, пытаясь задобрить Браницкого. Третий был смазливый молодец с пышными усами, которые он то и дело поглаживал. Что касается четвертого, то, по мнению Евы, он не слишком отличался от своих товарищей. Кроме того, служанка заметила, что он нет-нет да поглядывал на ее госпожу, и Еве эти взгляды не понравились.

– Мы не мародеры, – сказал похожий на священника.

– Мы крестьяне! – вскинулся маленький.

– В самом деле? – холодно спросил Браницкий. – А Карл говорит, что поймал вас, когда вы обшаривали трупы.

– Он ошибся! – горячился маленький. – Мы… мы искали нашего брата!

– Этьена, – подсказал смазливый.

– Он воевал в армии, он был здесь, в Вердене! – кричал маленький. – Мы думали, он убит! Мы хотели найти его, чтобы похоронить!

Браницкий вопросительно поглядел на лейтенанта.

– Они обшаривали трупы, – упрямо сказал тот. – Никого они не искали, господин полковник, это обыкновенные мародеры.

– А ты что скажешь? – спросил Браницкий у четвертого, широкоплечего парня с рубцом от старого шрама на лбу. До сих пор этот человек не проронил ни слова.

– Мы его не знаем! – тотчас же вскинулся маленький.

– Это он мародер, а не мы! – добавил смазливый.

– Вот из-за таких, как он, и возводят напраслину на честных людей, – горько промолвил похожий на священника.

– Я не мародер! – возмутился человек со шрамом. – Этих людей я вижу впервые в жизни!

– При нем было оружие, – сказал лейтенант, подавая Браницкому саблю. Тот взглянул на нее и вернул подчиненному.

– Армейская, – сказал Браницкий. – Так что если ты не мародер, значит, дезертир либо лазутчик.

– Я не дезертир, – упрямо проговорил парень, покосившись на Амелию, которая стояла в нескольких шагах и могла слышать разговор.

– Все равно, – ответил Браницкий, которому надоел этот бессмысленный разговор. – Плауц! Расстрелять их. Пусть все знают, как его светлость относится к мародерам. – Он повернулся, собираясь уйти.

– Но, господин полковник… – несмело начал лейтенант, – у нас осталось мало пуль, и герцог велел их беречь. Неизвестно, когда подойдут обозы… – Он осекся.

– Хорошо, – сказал Браницкий, немного поразмыслив. – Можете повесить, я не имею ничего против.

Лейтенант растерялся. Судя по всему, этот молодой офицер прежде никогда не занимался казнями. Вся его фигура выражала внутреннюю борьбу.

– Господин полковник!

– Что еще? – сухо спросил Браницкий.

– Но у меня нет веревок!

– Так достаньте! – Лейтенант хотел еще что-то возразить, но Браницкий опередил его. – Если вы мне скажете, что у вас нет деревьев, то я вас самого велю повесить. Выполняйте!

В это мгновение Амелия, которая уже собиралась уйти, обернулась.

– Что такое, кузен? – спросила она. – Вы хотите повесить этих несчастных? За что?

Смазливый прежде остальных сообразил, какую выгоду можно извлечь из сердобольности неизвестной красавицы. Он утробно взвыл и кинулся к ее ногам.

– Сударыня! – прокричал он, цепляясь за подол платья. – Мы крестьяне… ей-богу, крестьяне! Мы не мародеры! Мы искали нашего брата…

– Этьена, – подсказал священник.

– Мы не виноваты! За что ж нас казнить? У меня жена, у него детки… Сиротами ведь останутся!

Ева стояла насупясь, и в голове ее пробегали разные любопытные мысли. Прежде всего она думала, как красиво смотрятся подобные сцены в романах и насколько уродливо выглядят в действительности. В самом деле, здоровый детина, валявшийся в ногах ее госпожи и хватавшийся руками за подол ее платья (сделанного, между прочим, из оливково-зеленого шелка), являл собой на редкость жалкое зрелище. Он тряс головой, разевал рот, черты его были искажены, по щекам катились слезы.

– Сударыня, мы не виноваты! – кричал маленький. – Клянусь богом!

– Мы честные люди! – стонал распростертый в пыли. – Сударыня!

Амелия нерешительно взглянула на Браницкого.

– Может быть, вы все-таки отпустите этих несчастных, кузен? – проговорила она. – Я знаю, что не смею просить вас, но что, если вы все-таки ошибаетесь?

Браницкий вздохнул. Упорствовать и далее было бы неделикатно по отношению к молодой женщине; да и по лицу лейтенанта Плауца он видел, что тот испытывал облегчение. Браницкий поймал лукавый взгляд Луизы (эта женщина понимала его без всяких слов) и напустил на себя строгий вид.

– Генрих! – Именно так он называл ее при посторонних.

– Да, господин полковник.

– Сегодня какой день?

– Третье сентября, – удивленно отозвалась его любовница.

– Я знаю, но какого святого?

Луиза задумалась.

– Кажется, святой Розалии.

– А вот и нет, – возразил парень со шрамом. – Сегодня день святого Ремакля. День затворницы Розалии будет завтра.

– Откуда ты знаешь? – с любопытством спросил Браницкий.

Пленник дернул плечом.

– Так, – ответил он. – Я пел в церковном хоре. Ну и…

Он тяжело покраснел, потому что Браницкий расхохотался. Нет слов, не слишком вежливо, но он даже вообразить себе не мог, что этот широкоплечий, крепкий парень пел когда-то в церковном хоре и получал тумаки от кюре за невыученную латынь.

– И кто такой этот святой Ремакль? – спросила Луиза. – Что-то я совсем его не помню.

– Арденнский епископ, – мрачно бросил парень. Больше всего его задело то, что над ним смеялись при Амелии, а он ничего не мог поделать. Он был очень гордым и тяжело переживал нанесенные оскорбления.

– А мы почти в Арденнах, – заметил Браницкий, перестав смеяться. – Ладно! В честь дня святого Ремакля я, так уж и быть, отпускаю вас, но вы обязаны немедленно покинуть город. Если я еще раз вас увижу, то велю повесить, слышите? И тогда все святые и епископы, вместе взятые, вас не спасут!

Он кивнул Плауцу, поклонился Амелии и двинулся прочь. Луиза зашагала следом.

– Ах, сударыня, – простонал смазливый, – вы даже представить себе не можете, что вы для нас сделали!

Амелия молча отстранилась, высвобождая подол. Почему-то теперь, хотя она знала, что поступила как должно, ей было немного неприятно. И эти люди, попавшие в беду, теперь тоже не вызывали у нее ничего, похожего на сочувствие.

– Идем, Ева, – сказала она. – Нам пора ехать.

Похожий на священника громко пререкался с одним из солдат, требуя, чтобы тот вернул ему золотую цепочку. Смазливый, поднявшись на ноги, отряхивал колени. К Плауцу подошел человек со шрамом.

– Чего тебе? – неприязненно спросил лейтенант.

– Мою саблю. Ты ее забрал, а на дорогах неспокойно.

Лейтенант посмотрел ему в глаза и молча бросил саблю в грязную лужу у ног пленника. Солдаты рассмеялись.

– Попадись ты мне! – добавил лейтенант, чтобы последнее слово осталось за ним.

На скулах человека со шрамом дернулись желваки, но усилием воли он все же овладел собой и подобрал испачканное оружие. Отойдя от пруссаков на достаточное расстояние, он вытер его и повесил на пояс, после чего направился к реке. Примерно в том же направлении только что удалилась зеленоглазая незнакомка, но, конечно, это было лишь совпадением.

В толпе на мосту Святого Креста он увидел Амелию, которая разговаривала с каким-то господином в сером сюртуке. Они обменялись несколькими словами, господин учтиво поклонился, и молодая женщина села в карету. Человек со шрамом проводил ее глазами и вздохнул.

Он двинулся к воротам Сент-Мену, не заметив, что в толпе стояли трое его знакомых, и эти трое тоже чрезвычайно внимательно смотрели на свояченицу полковника Браницкого.

– А дамочка-то богатая, – сказал тот, что смахивал на священника.

– Одни сережки сколько стоят, – поддержал его смазливый.

– Черт бы побрал этих пруссаков, – тоскливо промолвил маленький. – Мародеры им, видите ли, не нравятся. Синие[5]5
  Синие – республиканцы; белые – роялисты.


[Закрыть] тоже сволочи порядочные, но хоть грабить не мешают.

– Ты это, язык не распускай, – шепнул священник. – Мало ли кто услышит.

– Чё делать-то будем? – деловито спросил смазливый.

– У меня есть одна мысль, – объявил маленький. – Надо только к куму Жильберу наведаться. У него лошади – просто загляденье.

– Правильно, – одобрил священник. – Надо убираться отсюда поскорее, а не то этот полковник еще про нас вспомнит. Вы как хотите, но у меня нет никакой охоты болтаться на веревке.

– Тогда айда, – сказал маленький. – Он недалеко живет.

Полчаса спустя трое всадников выехали через ворота Сент-Мену. Маленький мурлыкал какую-то песенку, в которой смешались мелодии и мотивы по меньшей мере пяти разных песен. Слова он тоже помнил нетвердо, так что порой у него выходила совершенная бессмыслица.

Спускаясь с холма, кавалькада попалась на глаза одинокому путнику, который шагал по дороге. Заметив трех друзей, он нахмурился и проводил их взглядом. Шагов через тридцать сошел с дороги, осмотрелся и свистнул. В чаще неподалеку послышался топот, и из-за деревьев выскочила светлая лошадь. Завидев человека со шрамом, она испустила радостное ржание и закружила на месте. Он похлопал ее по холке, чтобы успокоить, поднялся в седло и подобрал поводья. Всадник не сразу тронулся в путь, видимо, колеблясь, в какую сторону свернуть, но в конце концов принял решение, дал шпоры и углубился в лес.

Глава 3

Пока Амелия в сопровождении Евы едет в карете и ничего особенного не происходит, мы скажем о ней несколько слов, дабы благосклонный читатель не ломал себе голову.

Анна-Мария-Амелия, которую близкие называли просто Амелией, происходила из старинного рода фон Мейссенов, с незапамятных времен обосновавшегося на рейнских берегах. Род вел свое происхождение от Робера Гискара – норманна, который завоевал Сицилию и часть Италии, и его сына князя Отрантского, который отличился в Первом крестовом походе. О первом из Мейссенов летописи сохранили немногое. Он приходился князю незаконным сыном и не мог рассчитывать на отцовское наследство. Скитаясь по Европе, встретил свою будущую жену, за которой получил в приданое небольшой замок и землю Мейссен, давшую имя роду. Последующие поколения Мейссенов, как и подобает настоящим рыцарям, принимали деятельное участие во всех войнах, которые хоть как-то их касались, а еще больше в тех, которые их не касались вовсе. Но время шло, люди становились все более цивилизованными, и нравы Мейссенов тоже смягчились. После XV века среди них попадались не только воины, но и путешественники, и поэты, и даже коллекционеры; а отец Амелии, Леопольд фон Мейссен, был одним из самых образованных людей своего времени. Он переписывался с Вольтером и Дидро, сочинял ученые статьи и придерживался весьма прогрессивных взглядов. Так, он защищал право каждого человека на свободную любовь, что было с его стороны чистым лицемерием, ибо Леопольд много лет прожил душа в душу со своей супругой Аделаидой и даже не помышлял о том, чтобы изменить ей. Единственным, что омрачало их брак, было то обстоятельство, что из всех детей остались в живых только две дочери, Шарлотта и Амелия, а стало быть, со смертью Леопольда старинный род должен был оборваться. И Леопольд, вздыхая, смотрел на герб над входом в замок, изображающий феникса и прочие геральдические прелести, и думал о поколениях, чья жизнь прошла в этих стенах. Сам он был бесконечно далек от свирепых рыцарей, жестоких и прекрасных дам, крестоносцев, авантюристов и норманнских бродяг, но чем-то они его привлекали. Вместо сказок он рассказывал дочерям истории о предках – сюжеты, которые могли дать сто очков вперед легенде о Синей Бороде или заурядному повествованию о Красной Шапочке, чья выжившая из ума бабушка зачем-то поселилась по соседству с серым волком и едва не погубила и себя, и внучку.

Впрочем, сами дочери Леопольда вполне могли стать героинями какой-нибудь сказки, где старшая сестра непременно самая умная, а младшая самая красивая. С детства роли между ними распределились именно так. К четырнадцати годам Шарлотта уже прочитала всех передовых европейских писателей и изумляла отца здравостью суждений. Под его влиянием она стала сторонницей справедливости, гуманизма и просвещения, чем порой ставила в тупик свою практичную мать, которая помнила, что мужчины любят слушать склонных к философии девушек, но не любят на них жениться. Хорошо хоть, за младшенькой Амелией ничего подобного не водилось. Она была хорошенькая, зеленоглазая и лучезарная, и все встречные ловили себя на том, что готовы ей улыбнуться. Самой умной книге она предпочитала роман с картинками, игра с кошкой была ей милее, чем общество философа, а среди разговора о деспотизме, свободе и необходимости перемен она могла вдруг замолчать и загадочно улыбнуться. Однако Шарлотта первая заметила, что сестра вовсе не так проста, как кажется. На приеме у местного князя, куда семья выбиралась раз или два в год, юную Амелию приметил какой-то нахал и стал допытываться у нее, почему она не ест артишоки. По своему обыкновению, Амелия отмалчивалась до последнего, но, когда настырный собеседник наклонился к ней слишком близко, отодвинулась и звонко объявила:

– Я не люблю артишоков. Говорят, кто с них начинает, закончит огуречными припарками.

Князь открыл рот, Аделаида застыла на месте, а Шарлотта покраснела как маков цвет: артишоки слыли возбуждающим средством, а огуречные припарки – одним из незаменимых средств от сифилиса; намекать на это в приличном обществе значило нарываться на нешуточный скандал.

Однако все закончилось как нельзя лучше: князь объявил, что это самая остроумная шутка, которую ему довелось слышать. Если бы что-то подобное высказала Шарлотта, ее бы сочли глупой, дерзкой и дурно воспитанной; но Амелии почему-то все сходило с рук, даже смелые замечания, которые она подслушала у жившего неподалеку врача.

– Наша младшенькая будет иметь успех, – говорила Аделаида мужу.

– Может быть, – рассеянно отвечал тот. И, ложась вечером в постель, думал о том, что все дорожает, что издание очередного просветительского журнала, который он затеял, обходится ужасно дорого и что расточительность обожаемых им предков привела к тому, что он вряд ли сможет дать двум своим дочерям хорошее приданое.

Но все обошлось: дочери выросли и вышли замуж, сначала Шарлотта, затем Амелия – точь-в-точь как в сказке, где младшая сестра не должна опережать у алтаря старшую.

А потом сказка кончилась.

Шарлотта сама выбрала себе в мужья Августа Браницкого, и отец не стал перечить этому браку, тем более что Август происходил из более чем знатной семьи. В Польше у него были значительные имения, но он рано осиротел, и управляющий, чтобы мальчик не мешал ему распоряжаться имуществом, отправил Августа путешествовать, не забывая каждый месяц щедро снабжать деньгами. Себя, впрочем, управляющий тоже не забывал, но это выяснилось только через много лет. А пока Браницкий наслаждался свободой, ездил из одной страны в другую, служил офицером то там, то здесь и на каком-то из балов увидел Шарлотту. Она влюбилась в него с первого взгляда. Он не имел ничего против, тем более что она ему понравилась, и сделал предложение. Ее разговоры показались ему забавными, и он решил, что по крайней мере с ней будет не скучно. Скучно и в самом деле не было – было просто плохо. Что-то не заладилось в их браке с самого начала, хотя он не обижал ее и поначалу даже не изменял; но она вызывала раздражение, возраставшее с каждым днем, а несколько выкидышей, которые у нее произошли, только усугубили ситуацию. Вскоре он завел первую любовницу, затем еще одну, затем вообще стал стараться присутствовать в лоне семьи как можно меньше. Шарлотта плакала, бегала по докторам, пыталась найти в умных книгах совет, как расположить к себе мужа, как сделать хотя бы так, чтобы он обедал дома, о господи… Но умные книги говорили только о прогрессе, справедливости и человечности, и им не было дела до молодой женщины, которая рыдала ночами в подушку и никак не могла остановиться.

Шел 1789 год. 14 июля сестра Амелия вышла замуж, и в тот же самый день в Париже разразилась революция. Леопольд фон Мейссен встретил события с энтузиазмом – наконец-то начались перемены, которых так долго требовали все просвещенные умы. Шарлотта тоже поначалу была рада – уроки отца не прошли даром; однако вскоре через границу хлынули толпы эмигрантов. Они заполонили гостиные, салоны и замки; у них были затравленные лица, и хотя они пытались держаться с достоинством, страх сквозил в их словах и жестах. Пугливо понизив голос, эмигранты рассказывали, что творят новые власти. «Они» не уважают священников, «они» хотят ограничить власть короля, «они» сажают в тюрьмы несогласных с их взглядами, а еще есть гильотина, кошмарное изобретение какого-то доктора, и вот этой гильотиной палачи рубят головы всем, кому «они» не по вкусу. Браницкий в то время как раз сошелся с Луизой, и Шарлотта, чтобы забыться, устроила у себя салон, в котором стала принимать эмигрантов. Мало-помалу в ней произошла странная перемена: чем больше она слушала, тем слабее становилась вера в свободу, справедливость и человечность, которую ей привили в детстве. Оказалось, это всего лишь слова, за которыми скрывается все, что угодно; и когда озверевшая толпа врывается в тюрьмы и убивает беззащитных узников, женщин, стариков, священников – это гнусно, это гадко, это нельзя оправдать никакими высокими побуждениями; и когда другая толпа убивает придворную даму принцессу Ламбаль и, отрезав голову, на пике несет ее к окнам королевы – это просто зверство, которому нет названия. И Шарлотта поняла, что ее отец – мечтатель, ослепленный опасными химерами; что в самых умных книгах все не так, как в жизни, потому что в жизни революция – это отчаяние и кровь, человеческая жизнь обесценивается, а наружу вырываются самые отвратительные инстинкты. И когда муж неожиданно сообщил ей, что идет в армию, чтобы воевать с французами, она горячо поддержала это решение.

«Если бы она знала, – подумала Амелия, – почему он так решил… Но я никогда не скажу ей об этом. Наверное, он не напишет ей… или опять скажет, что письмо затерялось… Я сама ей напишу, что он жив, здоров и не ранен, что его произвели в полковники и у него все хорошо. Она наверняка будет счастлива узнать об эт…»

Окончание слова проглотила пуля, ударившаяся в стенку кареты. Ева завизжала, экипаж тряхнуло. Вторая пуля влетела в окно и разбила стекло.

– Якоб! – закричала Амелия. – Якоб, что происходит?

Снаружи доносились топот копыт и крики: «Стой! Стой, кому сказал, не то хуже будет!» Лошади испуганно ржали. Неожиданно карета замедлила ход.

– Сударыня, – пролепетала Ева, побелев как полотно, – это разбойники!

В представлении Амелии, которая в жизни ни разу не бывала за пределами своей законопослушной страны, разбойники – это такие люди, которые водятся исключительно в книгах и к концу а) оказываются переодетыми графами, б) раскаиваются и уходят в монастырь. Если же они осмеливаются из книг шагнуть в жизнь, то их незамедлительно хватают и подвергают казни.

Вопли, ругань, возня, карета останавливается, дверца распахивается и…

– Гы-гы! Не ждали?

Возле кареты стоял тот самый смазливый молодец с пышными усами, который всего несколько минут назад униженно валялся у нее в ногах, заливаясь слезами и уверяя, что он и его сообщники – обыкновенные крестьяне и вообще просто вышли подышать свежим воздухом.

Ева застыла на сиденье, крепко прижимая к груди шкатулку, где находились почти все деньги, которые ее госпожа захватила с собой в дорогу. Что касается Амелии, то она даже не успела испугаться. У нее в голове не укладывалось, как это так – она только что спасла человеку жизнь, и теперь он же на нее напал.

– Что вам угодно? – дрожащим от негодования голосом спросила она.

Смазливый осклабился.

– Слышь, Пьер, дама хочет знать, чего мне угодно! – крикнул он священнику, который держал лошадей. И Амелии: – Мне угодно ваше кольцо. И, – он покосился на Еву, – кубышку. Давайте их сюда, и без шуток, а то я шуток не понимаю.

Амелия поглядела на кольцо с изумрудным маркизом[6]6
  Ограненный камень удлиненной формы, заостренный сверху и снизу.


[Закрыть], который переливался на ее пальце. Кольца было ужасно жаль, это фамильная ценность, но делать нечего. Морщась, Амелия стала стаскивать его с пальца. Смазливый меж тем уже успел вытащить из рук у Евы шкатулку.

– Сударыня… – прошептала Ева. – Как же мы…

– Молчи, – велела Амелия, дернув ртом, и протянула кольцо грабителю – так, чтобы не коснуться его коротких пальцев с черной каймой под ногтями, вызывавшими отвращение.

– И сережки, – сказал смазливый деловито, пряча кольцо в карман.

Амелия поглядела ему в лицо, поняла, что тот не отступит, пока не отберет у них все, и стала вынимать из ушей серьги. На ее лице застыла гримаса гадливости, и смазливый – из-за этого выражения, из-за того, что она была настоящая дама, красивая, и пахло от нее дорогими духами, – решил, что убьет ее не сразу, а для начала как следует помучает, чтобы она не воображала о себе. Все равно, если пруссаки найдут тела, то решат, что путешественниц убили синие.