Текст книги "Итальянские разбойники. Ньюстедское аббатство (сборник)"

Я почувствовал себя окрепшим после обеда, в котором участвовал, и, невзирая на рану, полученную в доме князя, которая причиняла мне жестокую боль, продолжал наблюдать за разбойниками с любопытством. Эти свирепые люди и их убежища были очень живописны. И их ночлег, и дозоры на форпостах, их безыскусный обед на траве между скал и деревьев – все могло служить темой для художника. К вечеру мое восхищение увеличилось еще больше.

Заходящее солнце, которое уходило за горизонт на краю обширной Кампании, отбрасывало последние лучи на склоны Абруццких гор, поросших лесом. Несколько вершин, покрытых вечными снегами, блестели в отдалении. Их блеск сильно контрастировал с другими, которые, подернувшись тенью, предстали в темно-фиолетовых и пурпурных тонах. С сумерками все приняло угрюмый вид. Воцарившееся повсюду уединение – порождение гор, – скалы и пропасти, огромные дубы, пробочные и каштановые деревья и группа разбойников напомнили мне суровые полотна Сальватора Розы.

Чтобы скоротать время, атаман решил показать мне свои драгоценности и безделушки, полагая, что я знаток таких вещей и сумею точно их оценить. Его примеру последовали и другие, и по прошествии нескольких минут вся трава блестела от ювелирных украшений и драгоценных камней, которые привели бы в восторг любого менялу или даму-модницу.

Среди украшений я заметил много драгоценных камней, запонок, галстучных булавок и перстней, имеющих приличную стоимость, которые некогда принадлежали какому-то важному путешественнику. Я узнал, что разбойники продают свою добычу в ближайших пограничных городах, но так как города эти обычно мало населены и путешественников приезжает туда немного, то на такие дорогие украшения редко находились покупатели. Я уверил их, что за столь роскошные вещи они могут выручить в Риме весьма значительные суммы у богатых чужестранцев, которыми тогда был наполнен этот обширный город. Впечатление, которое произвели мои слова в жадных душах разбойников, было очевидным. Один из шайки, молодой, недавно появившийся у них разбойник, отпросился у атамана, переодевшись идти в Рим, чтобы сбыть там драгоценности. При этом он поклялся особой разбойничьей клятвой – честью разбойника – через два дня вернуться туда, куда прикажет атаман. Атаман согласился, после чего произошло следующее: разбойники столпились вокруг этого юноши, и каждый отдавал те драгоценности, которые хотел продать, и говорил, какую сумму он желает получить. Долго продолжалась у них торговля и мена, и я лично видел, как атаман, ограбивший меня, отдал мои часы, с золотой цепочкой и аметистовой печатью, молодому приятелю за 60 скуди.

Это породило во мне надежду, что когда я рано или поздно вернусь в Рим, то, может быть, верну обратно свои вещи.

Было уже совсем темно, а гонец из Тускулы все еще не возвращался. Мысль, что я, вероятно, еще проведу несколько дней в обществе разбойников, несколько опечалила меня. Атаман приказал своей шайке следовать за ним, чтобы выставить пикеты. Он добавил, что если гонец не вернется в сумерках, то следует переменить ночную стоянку.

Я опять остался наедине с молодым разбойником, который караулил меня днем. В вечернем сумраке еще были различимы его загорелое лицо и сверкающие глаза, а на губах время от времени появлялась презрительная, саркастическая улыбка.

Мне хотелось понять его смятенную душу, и я напомнил ему об обещании, данном мне, рассказать свою историю.

Я знал, что такие беспокойные люди иногда охотно пользуются случаем облегчить свою душу и рассказать незнакомому человеку о своих переживаниях и сердечных тревогах. Как только я произнес свою просьбу, он уселся подле меня и рассказал мне свою историю, начинавшуюся такими словами.

Я родился в городке Фросиноне, который лежит у подошвы Абруццких гор. Мой отец сколотил небольшое состояние, занимаясь торговлей, и дал мне, так как я был определен священнослужителем, некоторое образование. Но я слишком часто посещал веселые компании, терпеть не мог монахов и был изрядным повесой.

Я был легкомыслен, иногда вспыльчив, но, в общем, добрый малый. Жил я хорошо до тех пор, пока не влюбился.

В нашем городе жил землемер князя, у которого была дочь, девушка шестнадцати лет. Родители любили ее без памяти и никогда не выпускали одну. Я видел свою Розетту редко, но влюбился в нее до сумасбродства. Она была белолица и свежа и очень отличалась от загоревших на солнце девушек, к которым я привык.

Поскольку отец давал мне всегда достаточное количество денег, то я был хорошо одет и старался при каждом удобном случае понравиться моей красавице. Обычно я видел ее в церкви; хорошо играя на гитаре, иногда пел под окнами своей милой и старался застать ее в винограднике отца, куда она нередко ходила. Я стал замечать, что нравлюсь ей, но она была молода и робка, а к тому же отец не спускал с нее глаз. Мое внимание к ней и откровенное волокитство беспокоили его, поскольку у него было обо мне плохое мнение и он желал лучшего жениха для своей дочери. Вскоре меня начали раздражать трудности, которые стали на моем пути, поскольку я привык с легкостью добиваться успеха у женщин, которые считали меня самым галантным кавалером во всем городе.

Наконец, отец привез ей из ближайшего города богатого жениха. Назначили день свадьбы, и началась подготовка к венчанию. Когда я увидел ее у окна и, как мне показалось, она печально на меня смотрела, я вознамерился расстроить эту свадьбу во что бы то ни стало. Я столкнулся с женихом на рынке и не смог сдержать бешенства. Мы принялись ссориться, я выхватил кинжал и убил его. Потом укрылся в ближайшей церкви и за небольшую сумму получил отпущение грехов, но не отваживался выйти из моего убежища.

В это время наш атаман собирал свою шайку. Он знал меня с малолетства. Услышав о моем положении, он тайно пришел ко мне, посулил мне множество заманчивых вещей, и я согласился присоединиться к его компании. Я и сам давно собирался избрать этот образ жизни, поскольку лично знал многих из этих храбрецов, которые прокучивали свои деньги вместе с нами, молодыми людьми из города.

Так я оставил свое убежище. Однажды поздно вечером пришел в назначенное для свидания место, произнес полагающуюся клятву и стал членом этой шайки.

Мы оставались некоторое время в горах, наша дикая, романтическая жизнь вполне соответствовала моим представлениям о ней и занимала меня безраздельно. Но вскоре мои мысли вновь все больше и больше стала занимать Розетта. Уединение, в котором я часто пребывал, давало мне возможность любоваться ее портретом. Когда я оставался караульным в горах, то на меня находила нервная дрожь, вызванная воспоминаниями и переживаниями.

Наконец мы переменили место стоянки и собирались совершить набег на дорогу между Террачиной и Неаполем. Дожидаясь добычи, мы два дня провели в бездействии в лесистых горах по ту сторону Фросиноне. Я не могу описать вам моих чувств, когда я взглянул в ту сторону и увидел жилище Розетты. Я решил отправиться к ней на свидание. Но с какой целью? Я не мог рассчитывать, что она оставит родительский дом и будет сопутствовать мне в горах. Она была хорошо воспитана, и я, когда смотрел на женщин своих товарищей по шайке, то не мог перенести мысли, что она уподобится им. Вернуться к прежней жизни я тоже не мог, ибо за мою голову была назначена награда. Но все же я хотел ее увидеть, – любовь и дерзость побуждали меня предпринять задуманное.

Недели три тому назад я уговорил нашего атамана расположиться близ Фросиноне, убедив его в том, что можно захватить богатых здешних жителей, получив за них большой выкуп. Вечером мы остановились неподалеку от виноградника отца Розетты. Я тайно покинул своих товарищей и отправился наблюдать за тем местом, где она часто гуляла. Как забилось мое сердце, когда я увидел между виноградных лоз ее белое платье! Я знал, что это Розетта, поскольку другие женщины нашей местности редко одевались в белое. Я осторожно приблизился, бесшумно раздвинул лозы и внезапно возник перед нею. Она пронзительно закричала, но я обхватил ее, закрыл ладонью рот и умолял молча выслушать меня.

Я высказал ей все, что подсказала мне моя любовь, уверял, что откажусь от разбойничьего промысла, препоручу свою судьбу в ее руки, и предложил ей бежать со мной туда, где мы были бы в безопасности. Но вместо любви ею овладели страх и ужас. Она старалась вырваться из моих объятий и не переставала громко кричать.

Внезапно нас окружили атаман и все мои товарищи. Теперь я готов был на все, только бы она не попала в наши руки и благополучно добралась до родительского дома. Атаман объявил ее нашей добычей и приказал отвести в горы. Я сказал ему, что она – моя невеста, что я давно уже имею на нее право, и напомнил ему свою историю. Ответом была презрительная улыбка. Он заметил, что разбойникам запрещено иметь любовницу в селениях и что по законам шайки всякая добыча подобного рода разыгрывается по жребию.

Любовь и ревность терзали мою душу. Оставался один выбор: повиновение или смерть. Я подчинился атаману, и мы привели ее в горы.

Страх настолько овладел ею, что каждый шаг давался с трудом и ее приходилось поддерживать. Я не мог и представить, что мои товарищи будут касаться ее, и поэтому попросил, приняв спокойный вид, предоставить ее мне, так как меня она знает. Долго смотрел на меня атаман испытующим взглядом, но я выдержал испытание, и он исполнил мою просьбу. Я взял ее на руки – она была почти без сознания. Ее голова покоилась у меня на плече, а дыхание касалось моего лица. Это увеличивало терзания, которые меня грызли. Боже! Держать в руках это сокровище и знать, что оно не мое!

Мы подошли к подошве горы. С трудом карабкался я вверх, особенно там, где кустарник становится гуще, но не хотел отдавать своей ноши. Мысль, что я должен буду отдать это хрупкое существо своим приятелям, почти лишала меня разума.

Я ощущал в себе смелость кинуться с кинжалом на своих товарищей и таким образом спасти Розетту. Едва я подумал об этом, как понял тщетность своих помыслов. Но мысль, что она достанется другому, затмевала мне рассудок. Я попытался отстать и при удобной возможности спастись бегством. Но напрасно: голос атамана приказал остановиться. Бедная девушка испуганно огляделась, но у нее не было сил стоять. Я положил ее на траву. Атаман взглянул на меня грозно и подозрительно и приказал мне вместе с остальными осмотреть леса и постараться найти пастуха, чтобы послать его к ее отцу за выкупом.

Я тотчас понял всю опасность. Пытаться применить против них силу означало мою верную смерть, но оставлять ее одну с атаманом…

Я высказал все, что подсказали мне страсть и отчаяние.

Я говорил атаману, что был первым, кто захватил ее, и, значит, она – моя добыча, что моя старая любовь к ней требует от моих товарищей уважения к ней. Я требовал от атамана слова, что он не тронет ее, потому что в этом случае отказывался ему повиноваться.

Его ответом был взведенный курок карабина. Все презрительно рассмеялись над моим отчаянием. Что мне оставалось делать? Я понимал, что любое сопротивление безрассудно. Со всех сторон была угроза, и товарищи вынудили меня следовать за ними. Она осталась одна с атаманом. Да, одна, и – почти без сознания…

Здесь волнение разбойника достигло предела, и он прервал свой рассказ. По лицу его струился пот. Дыхание стало хриплым, а загорелая грудь вздымалась, как волны бурного моря. Справившись с сильнейшим волнением, он продолжил свою историю.

…Не прошло и четверти часа, как мне удалось отыскать пастуха. Со скоростью оленя я вернулся на то место, где лежала она, чтобы помешать тому, чего я больше всего опасался. Мои товарищи здорово отстали от меня. Я застал атамана сидящим возле Розетты. Его торжествующий взгляд и жалкий вид девушки говорили о том, что я опоздал. Не знаю, как удалось справиться с охватившим меня бешенством.

С большим трудом, и то водя ее рукой по бумаге, ее заставили написать несколько слов отцу, чтобы он прислал 300 скуди для ее выкупа. Пастух был отослан с письмом. Когда он ушел, атаман заговорил со мной.

«Ты показал пример своеволия и измены, – сказал он, – что могло погубить всех нас. Если бы я выполнил все, чего требуют наши законы, то наградой тебе была бы пуля. Но ты один из моих лучших друзей, и я испытываю снисхождение к твоей злости и твоему безрассудству. Я спас тебя от страсти, которая погубила бы тебя. Что касается девушки, то законы нашего сообщества должны быть соблюдены».

С этими словами он подал знак, чтобы кинули жребий, и беззащитная девушка была предоставлена этим необузданным скотам…

Здесь разбойник опять остановился. Бешенство кипело в нем, и прошло несколько минут, прежде чем он смог возобновить свой рассказ.

Ад кипел во мне. Я не видел возможности отомстить, а кроме того, понимал, что атаман совершенно прав насчет законов, поскольку мы все клялись им повиноваться. Я упал, с почти помраченным рассудком, на землю, рвал руками траву, бил себя в грудь и скрежетал зубами от бешенства и отчаяния. Придя в себя, я увидел несчастную жертву – бледную, с растрепанными волосами и в порванной одежде. Сострадание заставило меня взять себя в руки. Я осторожно посадил ее возле дерева, взял свою фляжку, сделанную из тыквы и наполненную вином, и поднес к ее губам, чтобы она сделала несколько глотков. В каком она теперь была положении! Она, которую почитали за цвет Фросиноне! Та, которую совсем недавно я видел свежей, красивой и счастливой в винограднике ее отца! Она стиснула зубы, прикрыла глаза и сидела без движения и почти без чувств. Я с омерзением взглянул на своих товарищей, которые казались мне дьяволами, радовавшимися падению ангела, и чувствовал отвращение к самому себе за то, что был их соучастником.

Атаман все еще презрительно наблюдал за мной и приказал мне идти на опушку леса, чтобы дожидаться возвращения пастуха. Разумеется, я повиновался, стараясь приглушить кипевшее во мне бешенство, хотя и понимал, что теперь он – мой заклятый враг.

По дороге рассудок мой прояснился. Я подумал о том, что атаман строго исполнял страшные законы, которым мы поклялись повиноваться; что он справедливо рассудил о моей страсти, которая должна была меня непременно погубить, если бы он был снисходителен; что он понял меня и помешал мне сгоряча броситься на своих товарищей, отослав меня прочь. В эту минуту я почувствовал, что могу простить его.

Погруженный в думы, я достиг подошвы горы. Местность была безопасна, и вскоре я увидел пастуха, идущего через долину. Я побежал к нему навстречу. Он сказал, что ничего не добился, застав отца в глубокой печали. Тот прочел письмо, овладел собой и сдержанно сказал: «Дочь моя обесчещена этими безбожниками. Пусть отпустят ее, или пусть она умрет…»

Я вздрогнул при этом известии – знал, конечно, что по нашим законам ее смерть неизбежна. Наша клятва требовала этого. Тогда я подумал, что если уж я не могу обладать ею, то могу по крайней мере быть ее палачом…

От обуревавшего его душевного волнения разбойник вновь замолчал. Я же сидел, погрузившись в печальные размышления о том, до какого ужасного предела могут дойти человеческие страсти, лишенные моральных границ. Перед моими глазами возникла столь ужасная картина реальной жизни, которая напомнила мне трагические сюжеты из Данте. Разбойник между тем продолжал свой рассказ.

Теперь я расскажу о странной и мучительной минуте. Выслушав слова пастуха, я вернулся вместе с ним назад, и он рассказал о полученном им ответе. По данному нам знаку, который все поняли, мы последовали за атаманом к жертве. Остановившись невдалеке от нее, он произнес ей приговор. Я уже сказал, что сострадание и правосудие должны быть превыше всего и я, так же, как и остальные, одобряю тот неумолимый закон, который должен служить предостережением тем, кто отказывается внести требуемую сумму за выкуп пленных. «Скоро станет темно, – сказал я тогда, – и она уснет. Давайте тогда и исполним наш приговор. Все, чего я прошу во имя своей любви, – это лишь то, чтобы удар ей нанес я сам».

Несколько человек начали протестовать против этого, но атаман приказал им замолчать. Он сказал, чтобы я ушел с ней в лес и что он полагается на мое слово.

Я поспешил поскорее забрать ее. Я радовался, что буду с нею один, и отнес ее в лесную чащу. Она все еще была в том же состоянии бесчувствия или обморока. Я был рад, что она не узнавала меня, поскольку если бы она хоть раз произнесла мое имя, то я не смог бы исполнить приговор. Наконец она заснула на руках у того, кто должен был ее убить. Долго я боролся с собой, но мысль о том, что мое промедление сделает другого ее палачом, заставила меня взять себя в руки. Как только она немного отдохнула, я высвободился от нее с осторожностью, чтобы не разбудить ее, взял кинжал и ударил ее в грудь. Глухой, слабый всхлип, без судорожных движений, сопровождал ее последний вздох. Так погибла эта несчастная девушка…

Он перестал говорить. Я сидел неподвижно, от ужаса закрыв лицо руками и представляя ту трагедию, о которой только что мне поведал разбойник. Голос атамана вернул меня к действительности. «Ты спишь, – сказал он, – а нам пора идти. Нужно переменить место стоянки, потому что скоро ночь, а гонец еще не вернулся. Я оставлю одного из своих людей здесь, чтобы он привел гонца к нам».

Это было не очень приятно. Я был под впечатлением ужасной истории, которую услышал, и взгляд разбойника стал мне тягостен. Атаман кликнул своих товарищей. Постепенно мы выбрались из леса, которого достигли сегодня утром, и вышли на дорогу.

Разбойники передвигались с большой осторожностью, с взведенными курками и зорко смотрели вокруг себя. Они опасались встретить городскую стражу. Рокка Приори осталась позади. Близ дороги был колодец, а поскольку я испытывал сильную жажду, то попросил остановиться, чтобы напиться воды. Атаман подошел к колодцу сам и принес мне в шляпе воды. Мы продолжили наше путешествие, и, переходя через дорогу, я увидел в стороне женщину в белом платье и верхом. Она была одна. Я подумал о жестокой истории с девушкой, и дрожь пробежала по моему телу.

Один из разбойников увидел ее одновременно со мной, кинулся в кусты и быстро пробежал вдоль них в том направлении, в котором она ехала. Затем он остановился, стал на колено, прицелился из карабина, чтобы либо напугать ее, либо застрелить лошадь, если бы она хотела бежать, и, таким образом, дожидался, пока женщина приблизится. Я не сводил с нее глаз. Мне хотелось закричать и предостеречь ее, несмотря на то, что это могло погубить меня самого. Мне было невыносимо смотреть, как этот кровожадный зверь бросится на несчастную жертву, которая, не подозревая об опасности, ехала шагом прямо на него.

Только случай помог ей спастись. На свое счастье, она свернула с дороги на маленькую тропинку, которая вела из леса, и куда разбойники не отважились последовать. Этой случайности она обязана своим спасением.

Я не мог понять, для чего атаман удаляется от той горы, где оставил караульных дожидаться гонца. Наше путешествие отнюдь не было для него приятным. Движения его были скоры и боязливы, я едва успевал за ним. Наконец, после быстрой трехчасовой ходьбы, мы поднялись на гору в конце леса, где за день до того дневали, и я, к своему удовольствию, услышал, что мы здесь заночуем. «Ты, верно, устал, – сказал атаман, – но нужно было осмотреть окрестности, чтобы избежать неожиданного ночного нападения. Если бы мы встретились со знаменитой городской стражей Рокка Приори, то вот была бы потеха».

Такая осторожность и неусыпное внимание свидетельствовали, что этот человек был прирожденным полководцем.

Ночь была прелестна. Месяц взошел на безоблачном небе и слегка осветил огромные деревья, между тем как в обширной темной долине светились редкие огоньки, подобные земным звездам и означавшие уединенные жилища пастухов.

Утомленный и растревоженный, я собирался лечь спать, надеясь на скорое избавление. Атаман приказал своим товарищам собрать немного сухого мха, соорудил из него собственными руками что-то вроде матраса и дал мне свой широкий плащ вместо одеяла.

Прежде чем уснуть, я завел разговор с атаманом, который меня по-своему полюбил. Он продолжил разговор о себе самом, уверяя меня, что ему надоело такое существование, что у него есть достаточно денег, что он хочет вернуться на путь честной жизни и спокойно жить в кругу своей семьи. Он поинтересовался у меня, не могу ли я достать ему паспорт в Североамериканские Соединенные Штаты. Я одобрил его намерение и пообещал сделать все возможное. После чего мы распрощались, я растянулся на постели из мха, которая после всех треволнений мне показалась мягче перины, и заснул под разбойничьим плащом так крепко, что проснулся только тогда, когда прозвучал сигнал вставать.

Было уже шесть часов утра, и начало светать. Так как место нашей ночевки было слишком открытым, то мы углубились в лес, где развели огонь. Пока пылало пламя, разбойники стояли вокруг с сомкнутыми плащами, но когда остались одни горячие угли, они уселись вокруг.

Все происходящее живо напомнило мне сюжет из Гомера – недоставало только жертвы на угольях и священного ножа для отрезания и раздачи ее кусков. Мои спутники совершенно походили на героев греческих мифов. Правда, вместо изобилия пиршеств Ахиллеса* и Агамемнона* я видел только остатки окорока, на который вчера напали с таким аппетитом, а к нему присоединилось еще то, что осталось от вина, хлеба и сыра. Едва мы принялись за завтрак, как послышалось блеяние овец, подобное тому, что я слышал вчера днем. Атаман отозвался так же. Вскоре мы увидели двоих людей, шедших из леса с той стороны, где мы ночевали. Когда они приблизились, то я узнал в них караульного и гонца. Атаман встал и направился им навстречу.

Затем подал знак своим товарищам, чтобы они подошли к нему. Все вместе они долго совещались, затем он быстро подошел ко мне и сказал: «Выкуп за тебя мы получили, и теперь ты свободен».

Хотя я и был уверен в своем скором освобождении, однако не могу выразить чувств, охвативших меня при этом известии. Я даже не стал завтракать и тотчас засобирался в путь. Атаман взял меня за руку, попросил позволения писать мне и умолял достать ему паспорт. Я уверил его, что он может на меня положиться и в свою очередь возвратит мне вексель князя, поскольку теперь он получил вместо него наличные деньги. Он с удивлением посмотрел на меня, на минуту задумался и сказал: «Доброго пути, прощай!» – затем отдал мне вексель, пожал руку и мы распрощались. Работникам он также дал позволение вернуться, и мы с радостью отправились в Тускулум.

Так окончил француз свой рассказ. Все шли, задумавшись, по берегу. История произвела глубокое впечатление на всех, а особенно на венецианку. Слушая историю девушки из Фросиноне, она вся дрожала, прижалась к своему мужу, всхлипывала и смотрела на него так, словно просила о защите. Когда лунный свет осветил ее лицо, то оно показалось бледнее обыкновенного, а по щекам скатывались слезы.

– Успокойся, моя дорогая, – сказал ей муж, осторожно взяв ее за руку.

Наша компания вернулась в гостиницу, и все отправились спать. Прелестная венецианка, несмотря на свой мягкий характер, была почти сердита на англичанина за его недоверие к рассказам, которые они слушали весь вечер. Она не могла понять его презрение ко всякому «вздору», как он его называл.

– Я уверена, – сказала она мужу, укладываясь спать, – что при всем своем равнодушии англичанин задрожит всем телом при одном виде разбойника!

Супруг мягко возражал ей, стараясь опровергнуть ее мнение.

– Эти англичане вынуждают меня потерять всякое терпение, – сказала она засыпая. – Они так холодны и бесчувственны!