Текст книги "Итальянские разбойники. Ньюстедское аббатство (сборник)"

Рано поутру все в гостинице было в движении. Прокаццо на рассвете продолжил свой путь в Рим, а англичанин еще только собирался, но, как известно, отъезд английского экипажа способен взволновать весь постоялый двор. При этом шум превышал поднимаемый обыкновенно, поскольку англичанин, везший с собой множество дорогих вещей и удостоверившийся в том, что дорога небезопасна, направился спозаранку в полицию и нанял за изрядную сумму конвой из восьми драгунов и двенадцати пеших солдат для сопровождения его до Фонди. Может быть, причиной этого было одно лишь хвастовство, поскольку, если говорить правду, его наружность не обнаруживала трусливости.

Англичанин ходил медленно, был нелюдимее и молчаливее обычного, отдавал лаконичные приказы Джону, который укладывал обратно тысячу необходимых для ночлега вещей. Англичанин зарядил свои пистолеты и сунул их в каретные карманы, не обращая внимания на пару глаз, следивших за ним из толпы зевак.

Прекрасная венецианка поклонилась ему и ласково попросила позволения ехать их карете под его охраной. Англичанин, занятый тем, что заряжал пару пистолетов для своего слуги и держал в зубах шомпол, кивнул головой. Это означало согласие, но при этом он не сказал ни одного слова.

Молодая венецианка обиделась на такое равнодушие.

– Какие грубые эти англичане! – сказала она, тихо удаляясь.

Наконец они выехали с большим шумом. Драгуны поскакали впереди, пешие солдаты шли позади, а кареты потихоньку ехали в середине, чтобы солдаты могли за ними поспеть. Едва отъехали на несколько сот шагов, как вдруг обнаружилось, что позабыта самая необходимая вещь: у англичанина недоставало кошелька. Джон был немедленно отослан в гостиницу, чтобы его отыскать. Возвратившийся Джон был вне себя: кошелек пропал. Его господин рассердился. Он прекрасно помнил, где тот лежал, и не сомневался, что его украл слуга-итальянец.

Джон был отослан обратно. Он вторично вернулся без кошелька, но с хозяином гостиницы и всей прислугой. Тысяча восклицаний и уверений, сопровождаемых усиленной жестикуляцией и гримасами, раздавались со всех сторон:

– Никто не видел вашего кошелька, ваше превосходительство, вы ошибаетесь!

– Нет, его превосходительство не ошибается: кошелек лежал на мраморном столике возле зеркала и был наполовину наполнен золотом, а наполовину – серебром!

И снова тысяча возгласов и клятв святым Януарием, что никто не касался кошелька.

Англичанин взбесился: слуга его обокрал, хозяин был плут, гостиница – вертеп воров, а вся страна – пристанище обманщиков; но он-де сумеет найти на них управу и сию минуту поедет прямо в полицию.

Он уже собирался приказать кавалькаде воротиться, как, вставая с места, сдвинул подушку и кошелек со звоном упал на пол.

– Черт возьми, кошелек! – сказал он, поднимая его; бросил пригоршню монет на землю бледному и беспрерывно кланяющемуся слуге-итальянцу и прокричал: – Возьми это себе и ступай своей дорогой! Джон, скажи, чтоб отправлялись!

Это происшествие продолжалось более получаса. Карета венецианки поехала потихоньку вперед. Время от времени они с мужем выглядывали из окна, ожидая, что вот-вот покажется конвой англичанина. Но вот они проехали поворот и лишились возможности видеть оставшихся позади.

Отряд драгунов, получив приказ англичанина, вновь двинулся вперед, представляя собой весьма живописное зрелище: солдаты поворачивали вокруг горы, оружие их горело в ярких лучах утреннего солнца.

Англичанин уселся в углу кареты, сердился на случившееся и ругал всех без разбора. Но, поскольку такое часто бывает с людьми, путешествующими ради собственного удовольствия, то не стоит об этом и рассказывать.

Между тем путешественники уже удалились от берега и въехали на гору, откуда было видно далеко вперед.

– Я не вижу кареты дамы, сэр, – сказал Джон, поворачиваясь на козлах.

– Ха! – отвечал англичанин сердито. – Не беспокой меня каретой дамы – неужели я постоянно должен заботиться о посторонних?

Джон замолчал, поскольку прекрасно знал характер своего господина.

Дорога час от часу становилась круче, и лошади постепенно перешли на шаг. Драгуны ускакали вперед, но едва они достигли вершины, как услышали крик. Англичанин мгновенно очнулся от задумчивости. Он высунул голову из кареты, которая как раз добралась до вершины. Перед ним лежала высеченная в горе дорога, причем с одной стороны высилась крутая, поросшая кустарником скала. В некотором отдалении он увидел опрокинутую карету венецианки, на которую напала большая шайка разбойников. Ее муж и слуга уже были связаны, а сама венецианка была в руках у злодеев. Англичанин схватил свои пистолеты и приказал Джону следовать за ним.

Разбойники, грабившие карету, при виде драгунов бросили свою добычу и выстроились посреди дороги. Они тщательно прицелились, и раздался залп. Один из драгунов упал, другой был ранен, и в их рядах воцарилась паника. Разбойники тотчас принялись заряжать свои ружья. Драгуны выстрелили из своих карабинов, но безрезультатно.

В ответ они получили новый залп, от которого никто, правда, не пострадал, но который вновь привел их в беспорядок. Разбойники уже были готовы выстрелить в третий раз, но тут увидели пеших солдат. «Уходим с дороги!» – послышалось теперь, и они стали поспешно карабкаться на скалы. Солдаты кинулись за ними. Так, мужественно сражаясь, они пробирались со скалы на скалу, от куста до куста, часто оборачиваясь назад, чтобы выстрелить в своих противников. Солдаты спешили за ними и метко стреляли из своих мушкетов. Иногда падал разбойник или солдат и с криком срывался в пропасть. Драгуны стреляли всякий раз, когда была возможность прицелиться.

Англичанин поспешил на поле брани, и пули, выпущенные в драгунов, жужжали вокруг него в то время, как он шел вперед. Один предмет привлек его внимание. Это была прекрасная венецианка в руках у двух разбойников, которую, невзирая на ее крик, они успели утащить с собой во время суматохи. Он видел ее платье, мелькавшее из-за кустов, и взбирался на скалы, чтобы преградить дорогу разбойникам. Крутизна скал и густой кустарник сильно затрудняли его задачу. Вскоре англичанин совсем потерял женщину из виду и мог догадываться о ее местоположении только по крику, который становился все тише и тише.

Разбойники старались уйти влево, в то время как стрельба из мушкетов говорила о том, что сражение происходило с правой стороны. Наконец англичанину удалось выбраться на небольшую тропинку, ведшую сквозь кустарник. Он увидел в некотором отдалении разбойников, которые собирались укрыться вместе с пленницей в гроте. Один из разбойников, увидев преследователя, вышел навстречу англичанину, прицелился из карабина, который он снял со спины, и выстрелил. Пуля пробила шляпу англичанина, срезав прядь волос. Англичанин в ответ выстрелил из пистолета, и разбойник упал. Тогда его приятель, бросив венецианку, вынул из-за пояса длинный пистолет и, прицелившись поточнее, выстрелил. Пуля попала англичанину в предплечье, но, к счастью, рана была не опасна. Продолжая приближаться к злодею, он выстрелил из другого пистолета и слегка задел разбойника.

Разбойник выхватил кинжал и бросился на англичанина, в руках у которого был только незаряженный пистолет. Оба одновременно кинулись друг на друга, и завязался рукопашный бой. Разбойник, отличавшийся сильным и крепким телосложением, к тому же был очень ловок. Англичанин, хотя и был выше ростом и сильнее физически, но не так подвижен и искушен в борьбе, хотя и умел неплохо защищаться. Тем временем оба противника оказались на вершине крутой и высокой скалы, и англичанин почувствовал, что разбойник увлекает его на самый край, стремясь столкнуть в пропасть. Обернувшись, он заметил другого разбойника, которого ранил первым и который теперь карабкался вверх с кинжалом в руках, стремясь на помощь своему товарищу. Он уже добрался до вершины, и ему оставалось всего несколько шагов до дерущихся. Англичанин увидел его слишком поздно и уже подумал о безнадежности своего положения, как грянул выстрел. Разбойник, сцепившийся с англичанином, был убит: это подоспел Джон, устремившийся на помощь своему господину.

Поскольку тот разбойник, который карабкался по скале, сильно ослабел от потери крови и усталости и был почти без сознания, англичанин напал на него и после недолгой борьбы сбросил со скалы.

Затем англичанин вместе с Джоном разыскали прекрасную венецианку. Они нашли ее лежащей без сознания на земле и вдвоем перенесли вниз, на дорогу, где ее тщетно разыскивал муж. Он уже не надеялся ее найти, как вдруг увидел живой и невредимой. Он хотел поскорее обнять ее, но ему не позволил этого англичанин, который отнюдь не походил в эту минуту на холодного и рассудительного господина, а, напротив, был преисполнен участия. Его сострадание не только ограничивалось словами, но и подкреплялось действием. Он отослал Джона к своей карете, чтобы тот принес нюхательную соль и другие средства, и заботился о спасенной им женщине больше, чем о себе самом.

Изредка раздававшиеся в горах выстрелы говорили о том, что разбойники защищаются, отступая. Дама тем временем начала приходить в себя. Англичанин, которому не терпелось покинуть это ужасное место, усадил венецианку в свою карету, перепоручив ее попечению супруга, и приказал драгунам сопровождать их в Фонди. Венецианец просил его тоже сесть в карету, но он отказался.

Джон перевязал рану своего господина, которая, хоть и не была опасна, все же причиняла ему беспокойство и сильно кровоточила. Между тем карету венецианки подняли, уложили все по своим местам, англичанин и его верный Джон уселись в нее и поехали в Фонди, предоставив солдатам расправляться с разбойниками самостоятельно. Прежде чем вся компания достигла Фонди, венецианка совершенно пришла в себя. Как обычно бывает в таких случаях, она спросила:

– Где я?

Муж отвечал, что они в карете англичанина. Как же ей удалось спастись от рук разбойников? Ее спас англичанин.

Радость ее была беспредельна, и тысячи восклицаний огласили окрестности. Множество раз она упрекала себя, что обвинила его в холодности и бесчувственности. Как только она снова увидела его, то кинулась к нему на шею с природной искренностью и горячностью своего народа и не переставая говорила ему слова благодарности.

Никогда еще поцелуй прелестной женщины не приводил мужчину в такое замешательство.

– Ну-ну, – сказал англичанин.

– Вы ранены! – вскричала в ответ венецианка, только теперь увидев кровь на его плаще.

– Хм, ничего страшного…

– Мой избавитель! Мой ангел-хранитель! – кинувшись снова к нему на шею, со слезами воскликнула она.

– Это все, – сказал англичанин великодушно, – сущий вздор…

После этого случая прелестная венецианка больше не обвиняла англичан в бесчувственности.

Ньюстедское аббатство

Историческая заметка

Намереваясь предложить читателю несколько очерков моего трехнедельного пребывания в родовом замке лорда Байрона, я считаю нужным предпослать им небольшую заметку, касающуюся его исторического значения.

Ньюстедское аббатство принадлежит к числу тех изящных и романтических старинных памятников Англии, которые можно назвать полузамками и полумонастырями. Оно находится посреди легендарной местности, в самом центре Шервудского леса, и окружено бывшими убежищами Робина Гуда и его «внезаконной» шайки, известной по старинным балладам и детским сказкам. В настоящее время этот лес существует только номинально, и на самой местности, которую он некогда покрывал своими тенистыми деревьями, разбиты парки и красуются деревни и фермы.

Ньюстед, имевший по всей вероятности нравственное влияние на местных обитателей, вначале был приорством, основанным во второй половине XII столетия Генрихом II* – в то самое время, когда он постройкой монастырей и другими богоугодными делами старался искупить убийство Томаса Бекета*. Приорство было посвящено Богу и Святой Деве и населено монахами августинского* ордена. Этот орден в прежнее время отличался строгой, воздержанной жизнью и примерной нравственностью, но впоследствии мало-помалу отклонился от своего устава и внес в обитель злоупотребления, обыкновенно господствующие в богатых монастырях, как свидетельствуют документы, найденные в архивах Ньюстедского аббатства.

Во время уничтожения монастырей при Генрихе VIII* Ньюстед вместе с примыкавшей к нему землей перешел во владение сэра Джона Байрона, манчестерского и рокдальского наместника, которому было поручено также присматривать за Шервудским лесом. Эта достойная личность фигурирует во всех суеверных рассказах и преданиях аббатства под именем «сэра Джона малого с большой бородой». Превратив святую обитель в замок, Джон Байрон сделал его своим любимым местопребыванием и главным пунктом своей лесной юрисдикции.

Получив затем титул барона и разбогатев от приобретения других имений, он зажил в Ньюстеде на широкую ногу. Впрочем, это почтенное здание не раз подвергалось превратностям судьбы, и лорд Байрон в одном из своих стихотворений упоминает, как чередовались в нем сцены пиршеств и гражданских смут:

 
Чу! Своды зал твоих, в ответ звуча,
На зов военной музыки трепещут,
И, вестники владычества меча,
Высоко на стенах знамена плещут.
 
 
Шаг часового, смены гул глухой,
Веселье пира, звон кольчуги бранной,
Гуденье труб и барабанов бой
Слились в напев тревоги беспрестанной[1]1
  «Элегия на Ньюстедское аббатство». Пер. В. Брюсова.


[Закрыть].
 

В середине прошлого столетия[2]2
  Т. е. в XVIII в. (Примеч. ред.)


[Закрыть] аббатство перешло во владение другой замечательной личности, которая играет не менее важную роль в преданиях Ньюстеда, как и «сэр Джон малый с большой бородой». Эта личность – двоюродный дядя поэта, известный в хрониках аббатства под именем «нечестивого лорда Байрона», – человек с бурными страстями и мстительным характером, вследствие которых случилось событие, изменившее всю его жизнь и имевшее даже в некотором роде влияние на судьбу самого аббатства. По соседству с ним жил его родственник и друг мистер Чаворт, владелец замка Анеслей. Однажды, приехав в Лондон, они, в одной из таверн на Пэл Мэл, затеяли ссору, и Байрон предложил тут же, на месте, решить дело поединком. Дуэль состоялась без секундантов, при свете сального огарка, и мистер Чаворт, несмотря на то, что был мастером биться на шпагах, получил смертельную рану. Умирая, он рассказал о некоторых подробностях поединка, которые и заставили коронного судью обвинить Байрона в преднамеренном убийстве, вследствие чего его заключили в Тауэр; но затем оправдали, признав убийство неумышленным.

После этого события он заперся в аббатстве, чтобы на досуге поразмыслить о своем несчастье, сделался мрачен, угрюм, но при этом дал полную волю своим страстям, так что его дикие выходки служили постоянной темой для деревенских рассказов. Не было того чудовищного поступка, которого бы не приписывали ему окрестные жители. Его, как впоследствии и его наследника – поэта, обвиняли в самых предосудительных действиях. Рассказывали, что он постоянно ходит с оружием и по самому ничтожному поводу готов совершить убийство. Если он обедал вдвоем с кем-нибудь из соседних помещиков, то ему обыкновенно вместе с вилкой и ножом клали пару пистолетов, которые как бы составляли необходимую принадлежность обеда и при случае могли понадобиться. Существует также рассказ, что, взбесившись однажды за что-то на своего кучера, он убил его на месте, труп бросил в экипаж, в котором сидела леди Байрон, а сам взлез на козлы, чтобы править лошадьми. Затем, согласно тем же слухам, он чуть не утопил свою жену в озере аббатства и только благодаря садовнику, случайно оказавшемуся рядом, ей удалось избежать смерти. Все эти рассказы, по всей вероятности, преувеличены, но все-таки дикие выходки этого несчастного человека заставили его жену развестись с ним, и он остался в замке совершенно один. Будучи недоволен браком своего сына, он почувствовал к нему непримиримую злобу; не имея права лишить его наследства, которое заключалось в родовом Ньюстеде, он принялся наносить этому имению всевозможный вред, чтобы впоследствии оставить сыну в жалком виде. С этой целью отказался от какого-либо ремонта здания, с намерением постепенно довести его до разрушения, и даже срубил великолепные деревья, служившие некогда украшением этого почтенного замка. Но преждевременная смерть сына положила конец этому неестественному мщению, и старик, превратившись в мрачного мизантропа, прожил остаток дней своих посреди опустевших и полуразрушенных покоев.

Его странности оттолкнули от него всех соседей, и бывали нередко случаи, что он оставался вовсе без прислуги. В мрачном расположении духа, избегая людей, он принялся разводить сверчков, и в короткое время аббатство до такой степени переполнилось ими, что его огромные залы целые ночи оглашались их однообразными голосами. Рассказывают, что после его смерти сверчки, почуяв утрату своего покровителя, забрали все свои пожитки и выселились из аббатства.

Смерть «старого лорда», или «нечестивого лорда Байрона», как его называли, случилась в 1798 году, и аббатство перешло во владение поэта. Последнему в то время шел только одиннадцатый год и он скромно проживал с матерью в Шотландии. Томас Мур* приводит интересный рассказ о первом приезде поэта в свое родовое имение.

«Когда они подъехали к заставе Ньюстеда и увидели лес аббатства, то миссис Байрон, делая вид, что не знает места, спросила у проходившей мимо женщины, кому принадлежит это имение. Ей отвечали, что владетель его, лорд Байрон, умер несколько месяцев тому назад. «А кто же ближайший наследник?» – спросила гордая и счастливая мать. «Говорят, что его малолетний племянник, живущий теперь в Абердине,» – ответила женщина. «Так это он!» – воскликнула она, будучи не в состоянии скрыть своего восторга, и принялась целовать юного лорда, сидевшего у нее на коленях»[3]3
  Записки Томаса Мура о жизни лорда Байрона.


[Закрыть].

В период несовершеннолетия Байрона аббатство сдавалось внаем лорду Грею де Рьютайну, но поэт посещал его во время школьных каникул, когда жил с матерью в Нотингеме. Оно содержалось немногим лучше, чем при прежнем владетеле. Когда осенью 1808 года Байрон поселился в нем, то вид запустения и постепенного разрушения поразил его; следующие строки рисуют нам картину, представившуюся в то время его глазам:

 
Ньюстед, в башнях твоих свищет ветер глухой,
Дом отцов, ты пришел в разрушенье!
Лишь омелу в садах да репейник седой
Пышных роз заглушает цветенье.
 
 
От баронов, водивших вассалов на бой
Из Европы в поля Палестины,
Лишь остались гербы да щиты, что порой
Треплет ветр, оглашая равнины[4]4
  «На расставание с Ньюстедским аббатством». Пер. В. Мазуркевича.


[Закрыть].
 

В другом стихотворении выражено грустное чувство, с которым поэт вступил во владение замком своих предков:

 
Ньюстед! Как грустны ныне дни твои!
Как вид твоих раскрытых сводов страшен:
Юнейший и последний из семьи
Теперь владетель этих старых башен.
 
 
Он видит ветхость серых стен твоих,
Глядит на кельи, где гуляют грозы,
На славные гробницы дней былых, —
Глядит на все, глядит, чтоб лились слезы!
 
 
Ты для него дороже всех дворцов
И гротов прихотливых. Одиноко
Бродя меж мшистых плит твоих гробов,
Не хочет он роптать на волю Рока[5]5
  «Элегия на Ньюстедское аббатство». Пер. В. Брюсова.


[Закрыть].
 

У лорда Байрона не было значительного состояния, чтобы приступить к серьезным переделкам в замке и содержать его в том виде, в каком он содержался при его предках. Поэтому он поправил только некоторые комнаты, чтобы сделать их удобными для жизни матери, да устроил себе кабинет, в котором, между книгами и бюстами, находились два черепа монахов, красовавшиеся по обеим сторонам старинного креста. Вот как один из веселых товарищей поэта описывает Ньюстед после того, как в нем обосновался Байрон, – картина, рисуемая им, довольно печальна:

«Две трети монастыря, – говорит он, – с целым рядом келий и комнат, необитаемы и заброшены, хотя их нетрудно бы было исправить и сделать годными для житья. От церкви аббатства уцелела только одна часть, а кухня, с примыкавшими к ней людскими, завалена грудами мусора. При переходе из аббатства к новейшей пристройке здания находится еще прекрасная зала, футов семьдесят длиной и фута двадцать три шириной; но бо́льшая часть замка – за исключением комнат, занятых нынешним владельцем, – стоит в пренебрежении и запустении[6]6
  Из письма Чарлза Скиннера Мэтьюса.


[Закрыть].

Даже самые поправки в Ньюстеде, по-видимому, были ничтожны, – крыша была оставлена в прежнем жалком виде, дождь проникал даже в ту самую комнату, которую лорд Байрон отделал для себя, и через несколько лет она пришла в такое же плачевное состояние, в каком находилась остальная часть аббатства.

Но он не переставал гордиться своим полуразвалившимся замком; даже сам его печальный вид вдохновлял поэтическое воображение хозяина, возбуждая в нем ту грусть, которой проникнуты все его произведения. «Что бы ни случилось, – замечает он в одном из своих писем, – а я и Ньюстед будем жить вместе или вместе разрушимся. Я живу в нем; моя душа привязалась к нему, и никакие несчастья, настоящие или будущие, не заставят меня расстаться с последним достоянием нашего рода. Во мне достаточно гордости, чтобы бороться со всеми лишениями, и, если мне за Ньюстед предложат первое богатство в Англии, я отвергну это предложение».

Но, по-видимому, пребывание его в аббатстве не могло быть продолжительно. Он проводил здесь время частью один, частью с веселыми товарищами, с которыми устраивал пиры и предавался безумным прихотям и развлечениям. Беспутные гости немного принесли пользы Ньюстеду: наряжаясь монахами, превратив парадные комнаты в школу фехтования и стреляя из пистолетов в большой зале, они только распространили о нем дурную славу. Окрестные жители с недоумением смотрели на все это безумное поведение, напоминавшее им выходки «старого лорда», и в конце концов пришли к убеждению, что или сумасшествие – наследственная болезнь в роде Байронов, или какой-нибудь злой рок тяготеет над аббатством.

Бесполезно входить в подробности обстоятельств, заставивших поэта продать свое имение, к которому он еще недавно и так красноречиво высказывал свою привязанность. К счастью, оно попало в руки человека с поэтической душой и восторженного поклонника лорда Байрона. Полковник Вилдман был школьным товарищем поэта; он участвовал в Испанской войне* и сражался при Ватерлоо*. Расставаясь с родным имением, лорд Байрон утешал себя тем, что новый хозяин восстановит прежнюю славу замка и сохранит все памятники старины.

Надежда лорда Байрона действительно осуществилась. Почтенное и романтическое здание благодаря вкусу и щедрости полковника Вилдмана постепенно приобретало прежнее великолепие; вновь появились леса и рощи, пруды и озера были вычищены, сады подверглись решительной реконструкции и приведены в цветущее положение, в каком находились в старину.

Фермы были выстроены из камня в том живописном и комфортабельном стиле, которым в особенности отличаются все старинные английские мызы; арендаторы получили все возможные льготы; одним словом, всюду видны были гуманность и разумная распорядительность нового владетеля.

Но что еще более делает чести полковнику Вилдману, так это благоговейное уважение, с каким он относится к каждому памятнику фамилии Байрона, к каждой вещи, связанной с памятью поэта. Восемьдесят тысяч фунтов уже израсходованы на поправку этого здания, и нужно ожидать, что в скором времени надежда поэта, выраженная им при разлуке с аббатством, вполне сбудется:

 
Сквозь тучи может солнце просиять,
Тебя зажечь лучом полдневным снова.
Час славы может стать твоим опять,
Грядущий день – сравняться с днем былого![7]7
  «Элегия на Ньюстедское аббатство». Пер. В. Брюсова.


[Закрыть]