Текст книги "Одно сплошное Карузо (сборник)"

Ржавая канатная дорога[15]15
  Опубликовано: «RUSSIСA-81», Нью-Йорк, 1982.


[Закрыть]

– Вы обещали мне подъем по канатной дороге, – сказала Алиса.

– Обещал, не отрицаю, – отозвался Тоб.

Они прошли мимо бульонного киоска, откуда разило бульоном, мимо рекламной тумбы, с которой улыбнулись им общие знакомые, столичные так называемые «артисты», мимо скромного городского туалета, возле которого обычно собирались местные филателисты, и оказались на бетонированной площадке канатной дороги, где прежде всего бросалась в глаза табличка: «Стоимость билета 10 копеек».

«Подозрительная дешевизна», – подумал Тоб и сказал, кашлянув:

– Подозрительная дешевизна…

«Трус, ничтожество, милый», – подумала Алиса и потянула его за руку.

– Ну пойдемте же, Тоб, пойдемте, вы же обещали!

На площадке вращалось огромное черное колесо, падали жирные блямбы мазута, визжал на блоках трос. Бадьи медленно опускались из поднебесья, описывали полукружие и, крякнув, вновь шли вверх, в тучи.

– Одну минуточку, сначала ознакомимся с правилами, – сказал Тоб и громко стал читать: – Пассажирам подвесной канатной дороги воспрещается курить, громко разговаривать, перевозить воспламеняющиеся и взрывчатые вещества, собак и домашних животных… Видите, Алиса, мы нарушаем почти все правила.

– Вы меня до слез доведете, – прошептала она.

Ничего не оставалось, как прыгнуть в очередную бадью и прижаться друг к другу, дабы не испачкать ее удивительные джинсы «Ринго» и его голубую пару, из-за которой он чуть не подрался несколько лет назад с диким парагвайцем в очереди на третьем этаже «Галери де Лафайет». Еще в прошлом году канатная дорога перевозила марганцевую руду, но в связи с переводом промышленности на туристские рельсы и ее приспособили для курортников.

– Думаете, я за себя боюсь? За вас, – пробормотал Тоб, чувствуя теплое Алисино дыханье.

Они уже были в тучах. Выл ветер. Бадья со скрежетом раскачивалась. На одной из мачт опоры красовалось свежее объявление: «Тяжелые метеоусловия. Опасность № 4».

К их чести следует сказать, что оба они не столько боялись, сколько придуривались. Тоб поглубже зарылся носом в огненную гриву своей подруги. Алиса сквозь слой вельвета пересчитывала у дружка ребрышки, словно исполняла на аккордеоне пронзительно-бравурную увертюру Россини. О чем они думали в эти страшные часы опасности № 4?

Алиса думала, что из всех ее предыдущих тобов этот – не самый плохой, а напротив, обладает даже некоторыми необычными достоинствами, например лишним ребрышком в регистре. В столице поговаривают, что он лунатик, но она лично этого не почувствовала, даже когда оказалась с ним прошлой ночью в водосточном желобе на крыше гостиницы. Тоб вел себя с ней в этом желобе как нормальный мужчина, только глаза были закрыты, но это еще ни о чем не говорит, «привычка – вторая натура» (Фрэнсис Бэкон).

Тоб думал, что из всех его предыдущих алис у этой самая намагниченная кожа. Прежде, похулиганив, потаскавшись по кабакам, по крышам и подворотням, он начинал вспоминать о своей конуре, о недостроенном ящике, где моль или саранча пожирает его книги, ковры и картины и где магнитофон с маниакальным упорством воет на четыре голоса «Другую девушку» или рассказывает о случайной полуночной встрече саксофониста Маллигана с пианистом Телониусом Монком. Тоб тогда отодвигался, курил, как в кино, воображал себя то Монком, то Маллиганом, короче говоря, начинал понемногу сматываться. У этой кожа была очень сильно намагничена и с ней он непрерывно чувствовал себя только Тобом, самым обыкновеннейшим бездомным и беспаспортным тобом с запасом денег на одну неделю.

Бадья тем временем пробила тучи и стала приближаться к цели путешествия – ресторану «Ямка», разбитому на дне старого кобальто-марганцевого карьера. Уже видна была дымящаяся, взлетающая кое-где гейзерами почва карьера, куски породы, накрытые белоснежными скатертями, светящийся джук-бокс и трио живых музыкантов, бартендер в генеральских погонах, поджарые, как борзые, официанты. Здесь орудовал в полном составе персонал столичного найт-клаба «Фрегат», сбежавший на мотоциклах прямо из-под носа органов общественного порядка.

У Алисы от голода засосало под ЛОЖЕЧКОЙ, а над Тобом поднялся и лопнул радужный пузырек слюны. Над рестораном красовались два объявления: первое – «Welcome dear guests!» и второе – «В связи со вчерашним взрывом остановка воспрещается!»

Тоб перевесился через край бадьи и задал глупый вопрос метрдотелю, а проще говоря, главному жулику:

– У вас вчера, значит, взрыв был?

Метр ответил рыдающим, странным для его разбойной рожи голосом:

– Ездит сволочь вроде вас с воспламеняющимися и взрывчатыми веществами! Взрыв за взрывом, а акции горят…

– Вижу, вижу, – покивал Тоб, – посмотрите, Алиса, действительно у них акции горят.

Действительно, в углу «Ямки» словно еретики на аутодафе красиво горели Акции, милейшие, надо сказать, особы.

– Ну хорошо, а как насчет двух филе и бутылки брюта? – крикнул Тоб.

Они уже описывали прощальную дугу над рестораном.

– Разве только ради Алиски, – гнусно усмехнулся метр.

Вся банда оглушительно захохотала.

Тоб суетливо порыскал на дне бадьи, нашел кусочек руды, завернул его в четвертную купюру и метко бросил прямо в раскрывшуюся с готовностью пасть бартендера. Бадья стремительно ухнула вниз.

– Я ни о чем вас не спрашиваю, – сухо сказал Тоб Алисе, – но вы, оказывается, знакомы с этим…

– Когда-то он был честным рабочим человеком, – неопределенно улыбнулась она. – Изредка приходилось прибегать к его услугам, то гвоздь, то кран, то тормоза, сами знаете…

В момент прохождения облачности метеоусловия задали им жару. Шторм, снег, грозовые разряды, шаровые молнии, огни св. Эльма, пляска св. Витта…

– Хорошо, что теперь везде молнии. Это удобно.

– Лишь бы не заклинило.

Наконец появились освещенные зловещим багровым светом жалкие черепичные крыши и немые трубы Дуалта. Есть города как города – Майами, Ницца, блистательный Марсель. Ничтожный Дуалт много лет развивал свою горнорудную промышленность и рыболовство, пока наконец в этом году не спохватился, не законсервировал всю эту дребедень и не перешел на туристские рельсы. Все здесь было недоделано, все скрипело, пачкало и воняло, однако первый же сезон привлек немало солидных персон.

Начинался шторм. Испанский лайнер «Генералиссимус Франко» торопился выйти на внешний рейд. Тоб и Алиса очнулись и посмотрели вниз. Нижняя посадочная площадка была вся в огне. Языки пламени перекидывались уже на туалет. Войска боролись со стихией.

– Останавливаться не будем, милый Тоб, – сказала Алиса, – да это и невозможно.

– Какого черта, нас там филеи ждут, – пробурчал Тоб. – Нечего останавливаться.

– Я просто к тому, чтобы у вас совесть была чиста, милый Тоб.

– А она и так чиста. Я вчера, как от вас возвращался, в коридоре третьего этажа малютку спас.

– Что же вы молчали об этом, милый Тоб?! – вскричала Алиса.

– К слову не пришлось, – сумрачно ответил Тоб. У них уже появились кое-какие свои правила игры. Если, скажем, она чем-нибудь восторгалась, он вроде бы мрачнел, становился как бы букой. Если же, наоборот, он впадал в иксайтинг, тогда она вроде бы немного дулась. Ну, не всерьез, конечно, для смеху.

– Подробности! Подробности! – кричала теперь Алиса, хлопая в ладоши.

– Ну чего там, – хмуро рассказывал Тоб, – поднялся к себе на этаж, смотрю, возле телевизора шестиметровый питон душит зарубежную малютку. Не знаю, как другой человек поступил бы на моем месте, а я бросился на помощь. Расческой, авторучкой, просто пальцами я рвал этого бледно-зеленого в коричневых пятнах и довольно красивого питона. Я весь облился слизью этого питона, пахучей отвратительной слизью. Замшевая-то моя куртка где, по-вашему? В чистке. Говорят, их едят в Макао, этих питонов, но я не верю: передо мной была шестиметровая растерзанная туша, и я не съел ни кусочка.

«Кажется, я вовремя повезла его на этой ржавой канатной дороге», – подумала Алиса и погладила его затылок снизу вверх, как бы гордясь: экий, мол, смельчак.

– Так что с меня хватит, – резюмировал Тоб, – вчера питон, сегодня пожар. Там у них солдат полно, да и вообще – гори все огнем!

Бадья по размочаленному тросу подбиралась уже к ресторану «Ямка». Администрация, оказывается, кое о чем позаботилась. На уровне бадьи болтался теперь подтянутый на кронштейне лучший кельнер «фрегатовской» шараги Сич. В руках он держал соблазнительный поднос, накрытый салфетками, и беспрерывно говорил, сверкая зубами:

– добрыйвечервыменянепомните аяваспомнюещемальчиком блевалислева отвходапатруль приехалаявасвтуалетоттащилдайдумаю помогучеловекуможет пригодитсяавасалисочка тожеподетскимвоспоминаниямкакраз помоемувпериод полового созреваниячтомогусказать освоейжизнипрошелсуровуювоеннуюшколу инабульдозереинагеликоптереи насубмаринечеготольконебыловразныхгорячих точкахпланетыкорочезаработал себенафордмеркурийсейчас главноеконечнозаочное образованиеотжизниотставать нехочулишьбынешилисьлишьбынешилисьлишь бынешилисьувасзнакомыхнетвпрокуратуре?

Сопровождая этот каскад слов янтарными брызгами каких-то выделений, Сич мастерски сервировал стол. Тоб и Алиса покатили вниз в полном блаженстве: мясо таяло во рту, шампанское щекотало гортань.

– Напрасно взяли одну бутылку, – сказал Тоб, – угостили бы этого орлана.

– Какого орлана?

– Разве не видите? Вон сидит в углу, крылышки сложил, корчит из себя травоядное. На, на, жри, дешевка! – Тоб сбросил с шампура несколько кусочков мяса. – Ишь, проглотил и сидит, как ни в чем не бывало, как будто каждый день филеи из парной баранины рубает.

– Улетел, улетел орлан, – прошептала Алиса, обнимая Тоба за голову.

– Улетел, потому что ему шампанского не дали. Все обнаглели, даже птицы!

Они снова уже привычно подготовились к шквалу в зоне облачности, как вдруг все каким-то волшебным образом прояснилось, преобразилось, горизонт и половина моря осветились серебристо-лимонным светом, внизу заблестел булыжник и плиты тротуаров, крыши машин, далекие фортепианные триоли долетели до них, и Тоб воскликнул:

– Посмотрите, дорогая Алиса, как чудесно может меняться мир!

– Только не в ухо, – сказала она.

– Что?

– Вы кричите мне прямо в ухо!

– Я постараюсь чуть в сторону, дорогая Алиса! Дайте-ка я распущу ваши волосы, дорогая Алиса! Пусть они летят потрясающим костром на фоне всего свободного космоса!

Он даже не заметил, что сказал очевидную несуразицу и с нарастающим волнением заговорил о том, что она осветила ему меркнущий мир, что власть ее над демонами быта неоспорима, как неоспорима и ее причастность к вечному огню хромосом и нуклеиновой кислоты (Фрэнк Синатра)…

– Ну, теперь будет разговоров, – проговорила она, – Папидус едет из Комитета по стандартам и Бусси Членск, известная сами знаете кто…

И впрямь, на очередном вираже Тоб увидел Папидуса, мирно воркующего в бадье с известной Бусси Членск. Больше того, под мерцающим лимонно-серебристым небом видны стали все бадьи ржавой канатной дороги, и все они оказались заполненными знакомыми нашей славной парочки. Здесь ехал директор-распорядитель Кун с гимнасткой Сильвией, актер Галеотти с референтом министра Бургничем, модный на севере летчик Фухс с модной на юге портнихой Виолой, боксер Забела с дрессировщицей Кармелой и множество других приятных культурных лиц. Некоторые уже обжились в своих пристанищах, над бадьями трепетало бельишко, шелестели листья фикусов. Все вдруг заметили друг друга и в том числе Алису и Тоба, все вдруг просияли, приветливо замахали платочками, шляпками, на всех лицах отразились примерно такие чувства: «Вот Тобик, гаденыш, нашел себе алиску, а Алиска-то, гадючка, нашла себе тоба».

– Как это они, гады, разнюхали? – проворчал Тоб.

– Думаете, мы одни такие умные? – возразила Алиса. Огорчение почти не отразилось на ее лице, она мигом приспособилась к новым условиям.

– Не успеешь откопать где-нибудь старую канатную дорогу, как пожалуйста – вся мешпуха уже здесь, – продолжал ворчать Тоб. – И главное – каждый воображает себя Магелланом. Ни деликатности у людей, ни такта, ни просто физической порядочности.

– Оставьте, милый Тоб, их в покое, – легко сказала Алиса и вошла с попутчиком в соприкосновение. – Смотрите лучше, как чудесно изменился мир, какие костры хромосом и нуклеиновых кислот бушуют на горизонте, как позорно улепетывают демоны быта или как вы их там назвали…

– По мне, так лучше опасность номер четыре и густая облачность, – пробормотал он. – Тогда хотя бы молнии под рукой, вжик-вжик, и все разлетается – красота!

– Молнии у вас и сейчас под рукой, – прошептала она.

– А как же эти рыла?

– Подумаешь!

– Вам подумаешь, а мне-то не очень. Вам только плюс, а мне запишут в досье, а у меня и так репутация не ах, невыездная.

– Боже, какое же вы ничтожество, милый Тоб!

– Может, нам загореться?! – вдруг воскликнул он. – Есть идея – давайте загоримся и скроемся от глаз! В конце концов, когда-нибудь они начнут падать…

Они загорелись и скрылись от глаз. Предчувствия их не обманули…

Знакомые вскоре действительно начали падать. Кто падал с воплем, кто со смехом, иные молча. Директор Кун во время падения читал книгу и делал пометки на полях. Некоторые внизу брали такси, другие спешили к троллейбусу, третьих уносили на носилках. Галеотти, тот падал трижды: сначала на какой-то балкон, где его угостили чаем, с балкона дальше в полицейский участок, где он был подвергнут обыску, и только после – в объятия Бургнича. Вскоре канатная дорога очистилась окончательно.

Алиса и Тоб, раскрутившись в обратную сторону, загасили пламя, осмотрелись и весело рассмеялись, довольные своей хитростью. Теперь их бадья свободно и одиноко и даже с некоторой торжественностью плыла под розовеющим небом. К скрипу ржавых блоков, к рывкам, толчкам и заунывным сигналам тревоги они привыкли. Собственно говоря, эти звуки и рывки, толчки сопровождали их и раньше, всю жизнь, как сопровождают они всех живущих.

– За все надо платить, милый Тоб, – с очаровательной рассудительностью сказала Алиса, – и, поверьте мне, эти неприятные звуки и толчки, все эти мелкие неудобства нашей нынешней жизни очень малая плата за красоту, простор…

– …свободу! – подхватил он. – Поистине, дорогая Алиса, мы должны быть благодарны судьбе за неожиданную милость. Может быть, для нее это просто шутка, но я лично очень серьезно отношусь и к бадье с остатками марганца, и к качающимся мачтам опоры, и к этому размочаленному тросу, и к вою сирены, так похожему на саксофон Джона Колтрейна, и к этим городам, морям, озерам, странам, индустриальным районам и полям сражений, горным массивам и льдам, ко всему тому, что проносится каждую минуту над нами.

– Значит, не жалеете, милый Тоб?! – с задорным смехом воскликнула Алиса. – А ну-ка раздевайтесь, раздевайтесь – начинаем постирушки!

Раздевшись, он для приличия расчесал шерсть на несколько проборов, облокотился о край бадьи и вроде бы погрузился в размышления. На самом деле он просто наслаждался с трубочкой в зубах и восхищался тому, как мудро все устроено на свете. Вот Алиса стирает платье в их бадье и одновременно таким образом стирает и его, Тоба, и себя самое. Плещется горячая вода, взбухают мыльные пузыри, чавкает белье – красота!

Потом он, тряхнув стариной, варил в бадье суп, и наслаждалась теперь уже спящая на самом донышке Алиса. Еще в далеком снежно-солнечном детстве, еще до беспокойного отрочества ей снилось иногда, что она живет в теплом вкусном и добром супе, в каком-нибудь бульоне с фрикадельками, ест его понемногу, сколько хочет, спит и играет в нем…

Однажды они пролетели над Дуалтом. Привлеченные ужаснейшим скрипом цветущие граждане и гости курорта задирали головы и тыкали пальцами в небо, каждый в собственную тучку, звездочку или проем голубизны. В «Ямке» заканчивалась схватка. Сопротивлялся уже только один Сич. Забаррикадировавшись в баре, он бросал бутылки и консервы в наступающие ряды полиции. Вскоре Дуалт исчез за крутым боком Земли.

«Подумайте сами, дорогая Алиса, – думал Тоб. – Что я потерял там внизу, в плотных слоях атмосферы? Зубную боль? горшок лажи, что выливают сослуживцы ежедневно тебе на голову? Может, я соскучился по проволоке с кольцом? гамбургеры, которые пожираешь, прыгая на одной ноге, словно хочешь по-маленькому? ежедневные тошнотные пьянки, дорогая Алиса? друзей, лица которых совсем уже расплылись за бутылками? баб, которые думают только о бриллиантах? бриллианты? баб, которые в самый подходящий момент заводят интеллектуальную брехню? интеллектуальную брехню? Всю псарню, что ли? Синклит бульдогов? Подумайте сами, дорогая Алиса…»

«Ясное дело, милый Тоб, – думала Алиса. – Думаете, в наших кустарниках лучше? Каждый норовит вырыть нору поглубже и с видом на пейзаж и обязательно в иностранной манере и затащить туда побольше жратвы, виски, шампанского, затащить тебя туда и употребить, а потом слюнявить по телефону, а потом снова чего-нибудь тащить – гамак, футбол, парфюмерию, соседку, ягод, коры, черт знает для чего, птичку там или вашего брата, милый Тоб, заговорить зубы и употребить, употребить, употребить… Думаете легко, милый Тоб?»

Иногда им казалось, что среди встречных туч, сквозь радугу или пыльные хвосты комет они видят проплывающую мимо бадью с двумя беглецами из Страны Дураков, огненно-рыжей лисой со следами изящества на некогда шикарных джинсах и весьма подержанным псом в обрывках голубой пары, но они понимали, что это всего лишь мираж. Они были счастливы и мечтали о…<нрзб>

1970

Ялта

Одно сплошное Карузо[16]16
  Опубликовано: «RUSSIСA-81», Нью-Йорк, 1982.


[Закрыть]

Б. Окуджаве

Муза, скажи нам о том

многоопытном муже, который…

Гомер. Одиссея.

Пока он пел, оно кружилось в португальском танце, сверкающее, сизоносое, с платиновыми зубами, всё в фирме. Оно – в индийском головном уборе, в джинсах «Леви Страус» и куртке «Ли» выкаблучивало, заливисто свистя и прищёлкивая, словно говоря блестящими дерьмоступами «Каратега» и шумным своим стеклярусным хвостом, заветную фразу: «Фирму ложать – себя не уважать». Эдик пел с восторгом:

 
Однажды отварили макароны.
Артельщик к ним подливку сообразил,
Кричали галки и вороны,
Вечер был совсем зелёный,
Ели мы, пока хватало сил.
В другой раз залепили кашу с маслом,
Артельщик к ней биточки сообразил,
Меняли румбы мы и галсы,
Ветер в хавальник бросался,
Ели мы, пока хватало сил.
А в третий раз заделали мы клёцки.
Артельщик ложки к ним сообразил.
День был прямо идиотский,
А мороз какой-то скотский.
Ели мы, пока хватало сил.
Даже странно…
 

Гитара взяла последний жалкий аккорд, и наступила тишина. Молодёжь, собравшаяся на конкурс самодеятельной песни в кафе «Романтики», с недоумением созерцала новоявленного менестреля Эдика Евсеева. Что же это за песня такая странная – макароны, клёцки, каша с маслом? Где костёр, нехоженые тропы, где попутный ветерок?

Эдик отбросил со лба длинные прямые пряди и одарил аудиторию широкой, намеренно – малость – придурковатой улыбкой, так свойственной определённому сорту юных мужчин.

– Нравится? – спросил он зал. – Это я в Новороссийске сочинил на паровой шаланде «Лада». Вижу, что нравится…

Один лишь человек смотрел на Эдика с восторгом – Толя Маков, верный его спутник и зеркальная копия.

– Эдька, спой-ка им про белый чемодан, – попросил он с места.

Эдик сразу же взялся за струны, но был остановлен председателем клуба «Романтики» подрывником Валентином Холодным.

– Можешь, Евсеев, спеть что-нибудь поближе к нашей жизни? – спросил человек опасной профессии.

Эдик и председателя персонально одарил редкозубой улыбкой.

– Тогда как раз «Белый чемодан» пойдёт. Фирменная песенка! Карузо!

Струны зарокотали элегически.

 
Однажды я шёл по паркету,
Увидел белый чемодан,
Я много странствовал по свету.
И наблюдал прекрасных дам.
Много, ребята, много
Очень прекрасных дам.
В чемодане сидела птица,
Приветствовал эту мадам,
Ворону или синицу,
Во имя прекрасных дам.
На философском факультете
Меня спросил профессор Дам:
Встречались ль вам на белом свете
Каких-нибудь прекрасных дам?
На свете, ответил я, много
Очень волнующих дам.
Даже странно…
 

– А зачем же приставку выключать? – истерически закричал Толя Маков, зеркальная копия. – Зачем песню портить?

– Такую песню слушать неприятно! – с возмущением крикнула Люба Коретко, первое горло вокального октета «Ивушка зелёная». – Далёкая от нашей жизни эта песня!

Как был, с незакрывающимся от изумления ртом, долговязый, расхлябанный Эдик Евсеев спустился с эстрады.

Место незадачливого менестреля занял октет «Ивушка зелёная», восемь, стало быть, отменных красавиц развесочного цеха в зелёных с воланами платьях, пошитых спецзаказом в ателье «Метелица». Тряхнув завитыми в салоне «Чайка» кудрями, девчата задорно грянули:

 
– Нет, друзья, не сидится нам дома,
Отправляется юность в поход.
Не спросив своего управдома,
С рюкзаками уходим вперед!
 

К незадачливому менестрелю подсел Холодный.

– Ну что, Эдуард, нравится? – спросил он, кивнув на октет.

– В порядке, – забыв уже о своей неудаче, сказал восхищённо Эдик и шмыгнул носом. Толя Маков повторил слова и жест.

– Вот видишь, – поучительно сказал Холодный, – и романтика налицо, и управдому досталось. Вот у кого тебе надо учиться, Эдик.

– Да разве же я не понимаю, Валя, – плаксиво посетовал Эдик. – С песней по жизни, за плечами походный… – всё понимаю, а вот в творчестве отразить не могу… вот, Валя, и получается типичное Не-Карузо.

Подрывник прицелился на него изучающим взглядом.

– У тебя вообще-то как с ней отношения?

– С кем? – переспросил Эдик.

– С романтикой.

– Отличные, – крикнул Эдик, но, подумав, поправился. – Пока что нормальные.

Безмикробные глаза подрывника ещё раз ощупали Эдуарда Евсеева, эсквайра, резервного моряка Управления сельдяного флота.

– Ты заходи к нам по пятницам, Евсеев. По пятницам у нас большой разговор о романтике. Расскажешь о твоих с ней отношениях.

– Слышал, Толик? Приглашают! – горделиво сказал Эдик.

– Милости просим, – сказал Холодный, – а сейчас уходи по-хорошему.

– Слыхал, Толик? – крикнул Эдик. – Пошли от греха подальше.

Они вышли из тёплых «Романтиков» под моросящий трехдневный уже дождь, в бесконечные нудные, как обмывки, сумерки, затопали по деревянным мосткам без всякой цели к воротам порта. Над низкими крышами покачивались грузовые стрелы сейнеров. Малость подмерзало, дождь помаленьку превращался в снег, вроде бы мокрым веником возили по физии.

На душе у Эдика было не очень-то карузисто, но отчего, он и сам не знал. Скорее всего, он тосковал по своему родному черноморскому городку Дуалте, а может быть, и по всему бассейну Средиземного моря, этой колыбели человечества. Ведь был Эдик самым что ни на есть homo mediterrano, существом довольно-таки красивым, ленивым, ветреным и вздорным, и гораздо естественнее было бы ему волочить бахромчатые джинсы, шлёпать вьетнамками по плиткам Ла-Валетты, Сплита или родной Дуалты, чем скрипеть гриппозной доской на улицах скверного северного города. Эх, Дуалта с её низкорослыми, как павианы, пальмами-волосатиками, с подземельем «Магнолия», где все знакомые и никто никому не грубит, с горбатыми улочками, где вдруг прямо над своей головой вы можете увидеть в гамаке спящую персону с котом под мышкой, а под ногами у себя узреть целующуюся пару, самовар и крендель, со стекляшками «Орбиты» и «Ракеты», где все знакомые, с винцом по гривеннику за стакан, с приезжими девчонками и мариманами разных стран… Эх, Дуалта, что за город – сплошное Карузо!

Кутаясь в полуперсонку из лживой ливанской кожи и нахлобучив поглубже широко известный восьмиклинный блин, так называемую «мемориальную всепогодную кепку имени Патрика Веллингтона на любую голову», Эдик плёлся к еле различимым сквозь снег воротам порта. Сзади, тоже вздыхая по Дуалте, плелась зеркальная копия.

Неподалёку от порта произошла встреча с людьми близкого духа. Из открытого, несмотря на холод, окна блочного дома Эдика окликнули два плейбоя – Петька Ухов и Томас Валдманис, один в зелёном пиджаке, другой в красном. В комнате на всю катушку шпарил маг, битлы выли «Another girl».

– Есть вариант, – сказал Валдманис.

– К примеру? – лениво спросил Эдик, закуривая ради такой встречи.

– Инкассатор подъезжает к гастроному «Пчёлка» ровно в 10.10. Понял?

– Схвачено, – процедил Эдик.

– Ха-ха! – сказали Петька и Томас и вмиг натянули на головы чёрные чулки с дырками для глаз.

– Тамаркины? – поинтересовался Эдик.

– Они самые! – глухо расхохотались братья-разбойники. – Придёшь?

– Обязательно приду или Толика пришлю, – пообещал Эдик и поплёлся дальше.

– She is my woman… – напевал он и думал:

«Ну, зачем-зачем-зачем меня ноги занесли тогда в вольер к белым медведям? Ну, зачем-зачем-зачем все эти розыгрыши на шаланде «Лада» и буксире «Ватерпас»? Ну, зачем-зачем-зачем мне было вступать в конфликт с папой? Разве не могли найти общего языка моряки…?»

Даже сейчас Эдик постарался не вспоминать о том обстоятельстве, что конфликт поколений произошёл жёстким стармеховским ремнём по семнадцатилетнему мужскому заду, вспомнил он только, как хмуро застегнул тогда джинсы, пробурчал «чтоб это было в последний раз, отец», снял с гвоздя полуперсонку и двинулся на вокзал. Позади уже хлюпала зеркальная копия, с которой произошло до странности похожее приключение в тот же вечер, в тот же час, в те же минуты.

– Эдюля, любезный, спой про костюмчик, – канючил сейчас Толик.

Эдик, не удостаивая, ковылял по подмерзающей снежной кашице к Бетонной стенке, тускло поглядывал на линию сухогрузов с качающимися фонарями.

Два раза в месяц на Бетонке происходил фестиваль – базар – экзибишн: приходил из соседней полунейтральной страны океанский лайнер со всякой зарубежной рванью. Эдик тогда усиленно функционировал, чесал на своём «пиджин-инглиш», пел свои песенки, вовсе даже и не фарцовал, а наоборот, тратился на людей доброй воли.

Сейчас было пусто. Выл ветер. Размытая непогодой кромка океана качалась за волнорезом. Заунывно, как беременная ослица, стонал с интервалом в две секунды звуковой буй.

Эдик сжалился над Толиком, снял с плеча гитару, поставил ногу на обледеневший, похожий на ромовую бабу кнехт.

– Адамо… – пробормотал Толик. – Как мы с тобой, Эдюля, на Адамо похожи?

– В манере позднего Пресли, – объявил Эдик и заголосил, задрожал гитарой, взвыл словно вибратор:

 
Однажды в незапамятные годы
Костюмчик я построил в ателье
По самой наилучшей южной моде,
По моде академика Телье.
По правилам науки
Волшебный силуэт:
Коричневые брюки
И розовый жилет…
 

Вдруг наступила морозная ночь, и небо очистилось. Из-за сопки выскочил, как петрушка, молодой месяц. Толик тут же показал ему через левое плечо двенадцать копеек медью. Эдик пел:

 
Но счастье тихо катится к пучине,
Мечтать и плакать нет уж больше сил —
Состарился костюм по той причине,
Что очень долго я его носил.
 

Зеркальная копия тихо подвывала, всхлипывая.

Внезапно в паузу, в минорный проигрыш, влетели из-за угла четвёртого склада родные южные голоса. Два грузина яростно ругались в ночи, и изумительный картлийский звук «кхали» прыгал в их горлах, словно быстрая вода через камушек. Показались уже кепки-аэродромы и взлетающие к носу оппонента сложенные щепотью пальцы.

– Чего это кацо полаялись? – подумал Эдик.

– А кто их знает, – ответил Толик.

– Вах! – Грузины вдруг схватили друг друга за грудки. Неужто драка? Эдик деликатно покашлял. Грузины вздрогнули, заметили зрителей, отряхнули, оправили друг другу одежду, парень постарше заботливо спросил по-русски:

– Кушать хочешь, Вахтанг?

Эдик передал гитару Толику и приблизился вразвалочку к южным людям.

– В чём-то непорядок, генацвале? – важно спросил он прежним своим дуалтинским «игровым» голосом. У зеркальной копии что-то ёкнуло внутри от счастья.

Неужто не закис, неужто ожил популярный на Средиземноморье Эдик Евсеев, «Муж хитроумный», стараниями которого прошлым летом на траверзе городского пляжа затонула паровая шаланда «Лада», а буксир «Ватерпас» в полном замешательстве наскочил на известную каждому школьнику «Русалку»? Неужто снова закружило его, пощёлкивая пальцами, сияя блюдо-очами, размахивая радушным хвостом, его родное блистательное Карузо?

– Диспетчера найти не можем, – печально ответили грузины. – Не видал диспетчера, дорогой?

– Диспетчер перед вами, – строго сказал Эдик, и у Толика внутри всё сжалось от восторга.

– Вижу в ваших глазах недоверие, – продолжал Эдик, – но я действительно диспетчер со всеми вытекающими прерогативами. Молодость в этом деле не помеха.

– В нашем городе все пути открыты молодым, – подшестерил Толик. Грузины уверовали в диспетчера и взметнулись.

– Халатность получается, товарищ диспетчер. Бесхозяйственность! Сто бочек «Саперави» привезли через все моря с риском для жизни, а грузовиков для перегрузки получить не можем. «Саперави», понимаешь, чистый витамин! Для кого везли, разве не для тружеников Севера?

– Спокойно, товарищи, – Эдик вынул записную книжку. – А. Где ваше вино? Б. Место стоянки? В. Куда вино направляется?

Оказалось, что гурийское чудо, совершив из родного колхоза путешествие, достойное отдельного эпоса, прибыло на теплоходе «Ирбитсклес», который ошвартовался в Зелёном Ковше, а доставить его надо всего-то навсего к составу полувагонов на Манёвре.

– Спокойно отправляйтесь на свой пароход, товарищи генацвале, – сказал Эдик. – Недоразумение будет устранено.

– А виновные строго наказаны, – подработал Толик.

Эдик пошёл по замёрзшим лужам, по Бетонной стенке былым своим упругим «игровым» шагом, как в прежние времена, а зеркальная копия поспешила сзади, умоляя:

– Эдюля, что придумал? Эдюля, поделись! Расколись, Эдюля!

– Нормально, Толик. Всё будет сплошное Карузо! – бодро отвечал Эдик.

В столовой 3-го района порта, как всегда в это время, водитель трёхосного «МАЗа» Алик Неяркий шептался с буфетчицей Альдоной.

– Один взгляд, Альдонка, и всё брошу, – цедил он над стаканом компота. – На Таймыр увезу, в Москве пропишу, в Одинцово… за хоккей снова возьмусь, будешь в порядке…

– Чем же я тебя так пленила, Неяркий? – жеманилась над белой грудью Альдона.

– Джентльмены предпочитают блондинок, – хрустел стаканом Алик.

В столовую влетел Эдик Евсеев со своей зеркальной копией. Глаза всех буфетчиц мира вспыхивали при его появлении, как маяки в синем тумане, и Альдонины глаза не были исключением.

– Алик, дело есть! – воскликнул Эдик.

– В «Пчёлку» что ли, за пузырём? – спросил Алик, перекатывая во рту большую, как хоккейная шайба, сушёную грушу. – Слетай сам, Эдюля. – Он протянул Эдику ключи от «МАЗа» и прикрыл своим огромным плечом сверкающие девичьи очи.

Посланцы далёкой Грузии были приятно удивлены, когда увидели, что диспетчер лично подъехал к их пароходу на огромном грузовике. Любезность почтенного диспетчера зашла настолько далеко, что он даже лично руководил погрузкой и сделал три ездки от причала до состава полувагонов.