Текст книги "Исповедь женщины"

Наш отъезд из Крыма был очень печален. Еще к рассвету мы доехали до Ялты, чтобы там сесть на пароход, отходивший в Севастополь. Когда взошло солнце, гребень скал Ай-Петри казался совсем розовым. В розовом тумане глухо волновалось море. Татарские деревни, мимо которых мы проезжали, еще не проснулись. Только красные гирлянды перца висели на их верандах, да громадные пучки желтых листьев табаку, нанизанные на длинные шнурки, слегка колыхались с галерей и кровель. Дорога была пустынна. Ялта тоже казалась мертвою. Ни в домах, ни на улице – никого. На пристани толпился народ, спеша поскорее попасть на палубу, так как пароход на этот раз отходил рано.

– Ты не боишься морской болезни? – подойдя ко мне, спросил муж.

– Не знаю. Я первый раз еду по морю.

– Положим, всего шесть часов переезда! – успокаивал он меня.

В последний раз я обняла тетю; она оставалась в Ялте на всю зиму. Ей наш север был вреден. Она удерживалась от слез и, как это всегда бывает, разрыдалась. Муж поморщился. Поморщился и оглянулся на окружающих, видят ли они это, или нет. Я готова была ударить его за эту брезгливую гримасу. Скоро лодка наша запрыгала по волнам. Мне казалось, что их нельзя осилить, так они были круты и с таким бешенством неслись к берегу, но с каждым ударом весел Ялта отходила назад со своими повитыми утреннею дымкою горами, а черный корпус парохода, клевавшим носом и кормой по очереди, все вырастал перед нами. Раза два ветер срывал с гребней волн целые коймы белой пены, чтобы, хлестнув нас ими, отнести за собой вдаль и бросить на берег тысячами мелких брызг. Лодка, когда мы были уже на середине пути, стала совсем кувыркаться в громадные вымоины между волнами, так что все мы хватались руками за ее борта, чтобы не полететь вниз. Тем не менее через несколько минут пароход уже вырос над нами всею своей черной громадой. Его тоже «валяло вовсю» как говорили наши гребцы, и попасть на него было довольно трудно. Нужно было улучить момент, когда корма его шла вниз, а лодку нашу подымало, и тогда хвататься за веревочную лестницу. Я бы не могла сделать этого, но меня двое гребцов живо подняли и подбросили кверху. Я схватилась за веревку и попала на трап вся в соленых брызгах, возбужденная и веселая. Должно быть, я хороша была в эту минуту, потому что наверху капитан заметил мне: «Вам бы, как царице, следовало пристать с правого борта» – и муж вдруг стал чрезвычайно нежен со мною. Он был уже очень бледен. Когда я спросила его, что с ним, он отмахнулся рукою.

– Проклятое это море. Оно всегда на меня действует таким образом.

И ушел в каюту.

Я заходила к нему раза два, но он умолял меня уйти прочь. Потом мне уже объяснили, что страдающих морской болезнью лучше всего оставлять одних. – Вы должно быть уже не раз плавали? – спросил меня капитан.

– А что?

– На вас, кажется, не влияет море.

– В первый раз еду.

– Ну, вы молодец. У меня добрая треть матросов больна сегодня. Самая скверная качка, какая только может быть – в круговую. И кормовая, и килевая.

Я не уходила с палубы.

Со всех сторон неслись, как мне казалось, на наш пароход громадные зеленовато-серые волны, крутые, ярко выгнув свои сквозные хребты. Часто солнце пронизывало их своими лучами, и тогда мне случалось замечать поднятую гребнем рыбу, точно она была вкраплена в эту изумрудную влагу. Одни за другими бешено бросались волны на черный борт парохода, вскидывались кверху, лизали его борта, швыряли точно в бессильном гневе пену на палубу, где она тотчас же разливалась белыми размоинами и потом, не одолев морского чудовища, бежали дальше разбиться и умереть на береговых отмелях. По небу скользили серые тучи, то разрывавшиеся, чтобы показать густую темную синеву, то свертывавшиеся в однообразные массы. Чайки неслись между ними и вонами, точно предупреждая нас о чем-то своими пронзительными криками. Впереди, вдали, туча и волны сливались в оду серую марь. Я смотрела туда, и казалось мне, что эти волны рождаются в тех тучах и уже оттуда несутся на нас с непонятною злобой. Порывы ветра становились все сильнее. Он не дул, а бил нас: налетит, ударит, попробует отбросить прочь от перил и мачт и с диким стоном понесется вперед опять, чтобы, тотчас же вернувшись, засвистать в снастях, заставить тяжело и болезненно проскрипеть эти мачты… Часто две громадные волны сталкивались одна с другой и, точно чтобы померяться, высоко поднимались и выбрасывали кверху целые клубы брызг и пены. Их тоже сейчас же подхватывал ветер и нес прямо в наши лица.

– Смотрите, вы промокните насквозь, – предупредил меня помощник капитана.

Но я ему даже не ответила. Так могуча и прекрасна была эта бушуящая свободная стихия. Часто в разрез волны я видела какие-то круглые черные тела. Мне объяснили, что это дельфины. Он кувыркались, точно играя с волнами. Я взглянула направо – скалы Ай-Петри казались уже серыми массами. Розовые краски восхода слиняли, и теперь только голубые и фиолетовые тени ложились в их щели и трещины. Вон Алупка осталась позади с чудесными своими садами и мавританским дворцом. Ореанда мелькнула и отошла тоже в сторону. Неужели это Симеиз там?.. Да… Вон под солнцем горит его стеклянный палаццо. Вон чуть заметными черточками выделились пирамидальные тополя, – те самые тополя, сквозь которые так мечтательно и нежно светила мне задумчивая луна. Вон тот громадный камень… Каким маленьким он, мне кажется, отсюда; на нем и не различить ту впадину, где мы с мужем первое время прятались от всего мира и видели только море перед нами да небо вверху!.. Вон зеленые облака рощиц и садов… песчаный полукруг залива, горы над ним с руинами генуэзской крепости, с которой я так часто любовалась на весь этот вдохновенный простор. Опять скалы… Одна больше другой, далеко вдававшиеся в море… За ним Димена наверху… Увы! – и Симеиз отошел в сторону… Сузился, сбежался весь в одну кучку скал, деревьев и домов; его заслонили, надвигаясь, другие берега. Вот уже и пропала последняя черточка «нашего» счастливого берега. Прощай, Симеиз… Прощай блаженный край!.. И у меня так больно, так больно защемило сердце. Мне казалось, что вместе с ним, все мое счастье остается там, позади… Отходит прочь, чтобы больше уже никогда не возвращаться…

А впереди… Что ждет меня впереди?

Я взглянула туда и увидела те же сливавшиеся тучи и волны. Там было темно… Туда даже солнце, сиявшее позади на гребнях волн, не решалось бросить своих живительных лучей… Чу!.. Какой-то зловещий раскат, еще…

Огнистый зигзаг молнии прорезал тучи… и вдруг прямо в лицо мне ударила холодная струя ливня…

В Севастополе мой муж показался, наконец, из своей каюты, зеленый, весь в каких-то синяках.

– Что с тобой? – подошла я к нему.

– Пожалуйста… На землю скорее… на землю.

А когда мы сошли с парохода, ему казалось, что улица под ним вертится. Молодой хозяин отеля увел его купаться, и только после этого он почувствовал себя лучше.

– Неужели на тебя море не действует? – обратился он ко мне даже с некоторою злобою.

– Нисколько, напротив. Оно мне нравится. Я бы готова была ехать до самого Петербурга так. Через Босфор, Гибралтар, Ламанш, Немецкое море, Зунды.

– Какое знание географии! – раздраженно пробормотал муж. – Нет, уж меня больше не заманишь, благодарю!..

До вечера он оставался в постели. Без него пришла телеграмма от Окромова – и весьма странно – на мое имя. Профессор желал мне всего лучшего, сообщал, что ему без меня будет очень скучно в Лимене, и выражал надежду скоро увидеться в Петербурге. О муже ни слова. Я обиделась несколько. Мне было досадно. Я ждала, пока муж проснется, чтоб показать ему депешу, а когда он проснулся, голос его звучал таким раздражением, он так грубо встретил меня:

– Что тебе еще?!. Минуту покоя не дадут, право.

– Ты болен…

– Да вовсе не болен… Оставь ты меня. После этого проклятого моря с ума сойдешь…

Я вынула из кармана руку, уже опущенную было за телеграммою, и вышла из комнаты. Зла была уж очень. Если так, нечего и откровенничать, удовлетворилась только тем, что послала ответную депешу такого содержания:

«Муж очень жалеет, что не видел вас перед отъездом. Он вам очень кланяется и жмет руку. Советует вам, чтобы не скучать, переехать в Ялту, куда на осень собрался целый ассортимент петербургских барынь».

От себя ни одного слова.

Когда мы поехали на станцию, муж первый обратился ко мне.

– Ты меня извини, я неприветлив был сегодня.

– Очень даже…

– Вижу, что ты дуешься. Море это уж очень меня проняло. Что ты мне хотела сказать-то?

– От Окромова была телеграмма.

– Ну?

– С разными пожеланиями. Я ему ответила за тебя.

– Отлично сделала.

И он поцеловал мою руку.

– Ты не хочешь видеть этой телеграммы? Да я и затеряла ее куда-то.

– Неинтересно.

– А если там есть кое-что по моему адресу?

– На здоровье.

– Ты значит не ревнив?

– Я – ревновать!.. И таким искренно высокомерным удивлением прозвучал его голос, что еще раз и несравненно сильнее я была оскорблена сегодня. «Кого же я буду ревновать, тебя, что ли?.. И к кому, к Окромову! Ха! Только этого не доставало». Так я и поняла его тон. «Его величество», очевидно, даже не понимало, не допускало возможности ревности по отношению к такому ничтожеству, как я. Мне ужасно хотелось заставить его хоть на мгновение испытать это чувство. Будь здесь в эту минуту Окромов, я бы не знаю, как бы сделалась с ним любезна…

– Окромов вообще очень мил и интересен, – заметила я как будто вскользь.

– Очень рад за него… Он недурной малый… Пустоват только.

– И ему идет его лысина. Он очень красив, я с ним проводила с удовольствием последние вечера.

– Очень приятно узнать это: в Петербурге он будет сопровождать тебя и в оперу, и на вечера. Я, ведь ты знаешь, страшно занят.

– У него в самом голосе есть что-то. Он всегда проникнут искренностью, волнением. Это действует на нервы.

– Весьма просто. Еще бы ему не быть искренним, когда он влюблен в каждую красивую женщину, с которою разговаривает. А ты ему очень нравишься. Он мне говорил об этом.

Не угодно ли было что-нибудь сделать с этим камнем! У меня брызнули даже слезы из глаз. Хорошо, что мой повелитель не заметил этого. Ревность мучит, жизнь портит, но отсутствие ее оскорбляет женщину. Я долго не могла простить моему мужу этого незначительного разговора. Ночью в вагоне я плакал даже, до того чувствовала себя им обиженной.

Была уже ночь, когда мы, ходя по платформе, ожидали отхода поезда. С моря веяло свежестью. Позади серебрились силуэты холмов, каких-то полупрозрачных среди этого голубого сияния… На них прямыми линиями очерчивались белые стены оставленных бастионов. Там, за ними, было море, и, закрывая глаза, я представляла себе, как по нему теперь ходит взводень от успокоившейся бури.

Что-то делают в Симеизе, в моем милом Симеизе? Кто сидит теперь на той скамеечке, под чинарою, над самым морем, которую так любила я? Как хорошо, вместо этого душного вагона, пойти теперь вдоль берега по твердой дорожке, слышать звон цикад, ропот моря, отголоски татарских песен, вглядываться то в зигзаги лунного блеска на волнах, то в воздушные скалы, совсем облитые серебряным светом…

Третий звонок.

Почему-то мне казалось, что с его последним звуком угаснет все мое счастье, что этот душный вагон увезет меня от всего, что было мне мило, что мне светило в прошлом… И когда наш поезд тронулся, я отвернулась к окну и заплакала безмолвно и тихо, стараясь не выдать ему моего волнения. Я уже начала притворяться с ним…

О, вы, которые любите друг друга, которые об руку входите в жизнь, не лгите, не стыдитесь чувствовать и плакать! Не воздвигайте между собою этой стены. Она все будет расти, и, когда вы опомнитесь, вам уже нельзя окажется перешагнуть эту преграду…

Прощайте розы Мисхора, долины Симеиза, белые лилии Лимены!

За Перекопом нас встретил осенний мелкий дождик, висевший как занавес впереди. За Харьковом было уже холодно. И я чувствовала, что по мере приближения к северу и в моей душе что-то леденеет.

Конец первой части.

Часть вторая

Как противен мне был сумрачный и туманный Петербург после солнечного Крыма! Когда я получала письма из Ялты, я читала и перечитывала их, целовала, клала себе под подушки. Мне казалось, что эти тоненькие листочки хранят еще благоухание южного берега. Мне думалось, что авось хоть во сне он привидится мне со своими садами и рощами, с царственным морем и величавыми скалами. Но – увы! – открывая глаза утром, я видела перед собою все одну и ту же голую и темную стену противоположного дома. Ни разу в мое окно не попадало солнце. Переулок, где мы жили, был узок, окно находилось в первом этаже. Марья вносила дрова и топила печь, отсвет которой дрожал в зеркале. Вот и все. Я уходила в сквер, но туда светило северное солнце скупо и холодно. Точно в туче какой-то пришлось мне жить. Мужа я почти не видела. Он, действительно, как говорил, так и сделал. Целые дни сидел, запершись в своем кабинете, выходил только к завтраку и обеду. Даже вечерний чай подавали к нему туда. За обедом не удавалось с ним переговорить. Он являлся с книгой и карандашом. Ел, читал и делал на полях отметки. Поздно ночью я слышала, как он шагал у себя по своему обыкновению из угла в угол. Ложился спать он очень поздно, усталый, и вставал рано… Ни теплого слова, ни ласки я уже не ждала от него. Я хотела напомнить ему о себе, отогреться около него, совсем застуженная холодами тусклого севера. В первые дни я пробовала положить к нему голову на плечо. Он терпел это, и только терпел. Ни одного движения в ответ. Я подымала голову и уходя видела на лице его выражение облегчения. «Ах, уж эти мне нежности, – вырвалось раз у него. – Вы, женщины, живете только сантиментами. Мы – делом. Изволь тут нежничать, когда занятия не ждут»… Бывало коснусь его лба рукой… «Какая у тебя влажная и горячая рука!» – брезгливо замечал он, обтирая лоб платком. Уходя спать, зайду к нему проститься: «Разве ты куда-нибудь уезжаешь далеко?» – насмешливо спрашивал он, едва-едва пожимая мои пальцы. По старой памяти, как в Крыму в те редкие мгновения, которые он посвящал мне, я пробовала приласкаться, садилась к нему на колени, и он нарочно опускал ноги. «Ты думаешь, – замечал он мне с недовольным выражением лица, – ты легонькая, что ли? Ведь этак ноги устанут!..» Подвинусь к нему, подставлю ему щеку для поцелуя – та же история. «Какой у тебя стал скверный цвет лица!..» А если, бывало, и поцелует, так нехотя, и старается сейчас же заговорить о чем-нибудь другом, постороннем. Я пробовала входить в его интересы, спрашивала: «Над чем ты нынче работаешь?» Он отделывался полусловом, очень недовольный моим вмешательством не в свое дело. «Ведь ты мне помочь не можешь, зачем же попусту разговаривать!..» Эта фраза, повторявшаяся все чаще и чаще, выводила меня из себя. «Попусту разговаривать» значило интересоваться им и его делами… «Я не могу так, не могу!» – вырвалось раз у меня. Он только по своей привычке поднял брови и спросил: «Разве чего-нибудь недостает тебе? Ведь я тебя не стесняю. Отчего ты не съездишь в театр или куда-нибудь на вечер. Ведь у тебя же были знакомые, и есть они, – отчего ты их не приглашаешь?» А как я могла пригласить их, когда в тех редких случаях, когда к нам кто-нибудь и заглядывал, муж целый вечер сидел в своем кабинете и не выходил даже пожать руку моему гостю. Я ему сказала об этом. «Ну, голубушка, ради этих господ я не стану прерывать своих занятий!..» Я чувствовала, что он по-своему прав, что у него на первом плане дело, большое и важное, и, чувствуя это, сознавала себя вдвое несчастнее! Как было ему дать понять, что именно эти «пустяки» скрашивают жизнь, дают ей улыбку и ласку, что даже Марья и та скучала, когда я, бывало, не скажу ей два-три ласковых слова. Не могла же вся жизнь уходить на одно сухое дело. Разумеется, я не права была, для него это дело не было сухим. Но разве по отношению ко мне он являлся несправедливым? Раз он не сознавал, что так именно жить я не могу… В первое время к моему недовольству присоединилось чувство удивления. Я невольно спрашивала себя, как он, которому еще не было тридцати пяти лет, мог удовлетворяться этой обстановкой. Часто я по целым часам сидела у зеркала, пристально допрашиваясь у него, не подурнела ли я, не сделалась ли противной? Но нет! Все такие же были у меня глаза, такое же выразительное лицо, после Крыма и замужества я даже похорошела. Это находили все, мне говорили и прямо и намеками. Изредка муж точно приходил в себя. Правда, случалось это раз в месяц, не больше. Он становился ласков. Садился около меня, обнимал меня и целовал… Несколько часов проходили как в блаженные времена Симеиза. Но потом это стало повторяться все реже и реже. Наконец мне самой стало казаться, что он все это делает из жалости. Правда, он был искренним, но от этих постоянных «уйди пожалуйста, оставь меня одного, не мешай мне думать» я сделалась мнительна и объясняла себе находившие на него припадки нежности милостынею, которую он бросал мне, как нищей, – ложью, которою мужчины обыкновенно отделываются от надоевших им женщин. Понятно, что раз подобное подозрение явилось во мне, я сама стала отодвигаться от мужа, и наконец, началось такое время, что бывали целые дни, когда я не говорила с ним ни одного слова. Я слонялась из угла в угол по комнате. На улицу нельзя было показаться; целую неделю сплошь шел снег, ветер бешено носился по линиям нашего Васильевского острова. Самые дикие и беспорядочные мысли лезли в голову. По временам я принималась плакать горько и бесцельно… И опять начинала ходить по нашей зале, прислушиваясь к треску печей, шагам мужа в кабинете и порывам ветра во дворе… Бралась за книги – плохой утешитель, очень плохой. Выдуманная ими действительность так далека от настоящей, что даже и не интересуешься ею. Хорошие прочитываются быстро, дурные не дочитываются до конца. Первых мало, и правдивая изображаемая ими среда всегда полна таких темных красок, что после становится еще тяжелее и безотраднее. Я пробовала ездить в театр, но одной в нем было скучно. Я забыла сказать, что рояль для меня почти перестал существовать. Я страстно любила музыку, но стоило только мне присесть за клавиши, как дверь кабинета отворялась и в ней, словно зловещая статуя командора, появлялся мой муж.

– Ради Бога! – говорил он мне оттуда.

– Что такое?

– Заниматься нельзя… У меня как раз теперь началась самая серьезная часть работы, а ты барабанишь под самым ухом…

И он не мог успокоиться, пока я не запирала крышку рояля.

Пробовала я петь – он, тот же самый человек, находивший в Симеизе мой голос прелестным, пение – выразительным, тут только фыркал.

– Фу!.. Что это с твоим голосом сделалось!.. Ты ужасно скверно начинаешь петь… Так нельзя.

Или – в виде тени отца Гамлета из дверей кабинета:

– Оставь, пожалуйста, Анна Александровна. Ты тут кричишь, а я должен бросать работу… Так нельзя.

Когда начались у него лекции, мне стало легча. Все время его отсутствия я проводила за роялем. Играла и пела, и сделала такие громадные успехи, что, приняв участие в одном из благотворительных концертов, имела удовольствие видеть моего супруга совсем остолбеневшим. Получили газеты, единогласно расхваливавшие меня, мою методу пения, мой голос. Перед таким фактом муж мой не нашелся. Он еще раз перечитал все эти заметки, потом поднял на меня глаза с недоумением.

– Это о тебе?

– Да.

– Не понимаю.

– Чего же ты не понимаешь?

– Не понимаю, откуда у тебя все это взялось. Отчего же ты дома так не поешь?

– Прежде я и дома пела, но ты был вечно занят и обрывал меня. А теперь я при тебе петь не могу уже. Не могу отдаться этому, зная, что там, у себя, ты с нетерпением начинаешь двигать креслом, постукивать пальцем о стол, злиться, и, наконец, выйдешь со своею вечной фразой: «Анна Александровна, ради Бога. Так ведь петь нельзя!»

– По обыкновению преувеличения!

– Я стала бояться петь. Как боюсь подойти к тебе, подать руку, поцеловать тебя. Ведь ты сейчас же нашел бы мои руки слишком горячими и влажными, цвет лица дурным, а самою меня тяжелою. Вообще наша жизнь складывается ужасно странно. Я вечно одна, ты тоже всегда один. Зачем мы живем вместе, я решительно не понимаю. Если бы я не любила тебя, я давно бы уехала куда-нибудь.

Он делал свои обычные гримасы и молчал.

– Я знаю, тебе все это неприятно слушать, что же делать, жить ведь мне еще неприятнее.

Во мне стала развиваться нервность, прежде малозаметная.

Я стала пуглива и раздражительна. Я пригласила одного модного врача. Тот исследовал меня, все время улыбаясь.

– Вы не живете совсем! Ваш муж, верно слишком работает. Да? Лечить вас напрасно. Я бы, знаете, дал вам один хороший совет… Хотите успокоиться и поздороветь – исполните его, нет – Господь с вами. За вами ухаживает кто-нибудь?

– Зачем это знать вам? – улыбнулась я ласковой наглости модного врача.

– Вы знаете, с докторами, как с духовниками, бывают откровенны. Так, значит, ухаживают. Да?

– Ну, положим.

– Отлично. Так вы из числа ухаживающих выберите кого-нибудь получше и будьте к нему милостивее. А то ведь вас скука заела… Старайтесь выезжать, веселиться, и все ваши недуги как рукой снимет.

Я до такой степени растерялась, что не нашла в себе смелости предложить этому нахалу выйти вон. Выслушала даже известный анекдот о жене одного знаменитого профессора, которую лечил целый синклит врачей и ничего не мог сделать, пока не принялся за нее один студент, оказавшийся в этом отношении счастливее всего ученого ареопага.

– Вот и я вам советую то же самое.

Я сообщила об этом мужу. Он нахмурился.

– Экий дурак какой… И охота была тебе обращаться к нему…

– Я себя очень дурно чувствую…

– Я это понимаю…. Да я и сам замечаю, что ты стала раздражительна и бледна. Но ведь не могу же я святым духом узнавать, когда и что тебе нужно… Ты такая холодная…

Это я – холодная! Как я могла объяснить ему, что поневоле молчу, потому что всякая моя ласка вызывает на его лице невольную гримасу. Не навязываться же мне к нему, чтобы слышать: «Ради Бога, не мешай мне думать!»

– Да я и сам замечаю, что ты стала раздражительна и бледна, – снова повторил он. – Ну, да авось мы и без студента обойдемся! – по своему обыкновению грубо пошутил он. – Жаль, что я раньше не знал этого. Да, правду сказать, и некогда было!

Первое время после этого он часто оставался со мною, не так долго засиживался за работой. Без церемонии будил меня, оканчивая свою работу. Диван, на котором он спал до тех пор, в кабинете, оставался пустым. Когда его, утомленного после работы, я целовала, он улыбался снисходительно и ласково. Опершись локтем в подушку, долго на меня смотрел и по-прежнему находил красивой, сбрасывал мой чепчик, которого он терпеть не мог, брал мои косы, обертывал ими свою шею. В этой странной натуре даже силы и страсть пробуждались из сознания своей обязанности. Он просто понял, что нельзя продолжать по-прежнему, и изменился. Изредка при этом у него вырывалась фраза, заставлявшая меня досадовать и на него, и на себя: «Потом ведь ты же сама станешь на меня жаловаться!»

Закрыв глаза, я старалась думать, что над нами опять светится всеми своими трепетными звездами крымское небо, что стоит только мне взглянуть, чтобы увидеть величавый простор мерцающего моря…

Но все-таки обязанность и обязанность… Этому человеку с его громадным умом недоставало такта. Он хотел даже, чтобы я поняла, что все это он делает для меня, чтобы я не жаловалась, не имела повода быть им недовольной. Кроме прямолинейности, я стала угадывать в нем душевную грубость. Но что же было делать? Я слишком была южанка, слишком женщина, чтобы отказаться даже и от таких ласк.

Я опять похорошела и поздоровела за это время!..