Текст книги "Исповедь женщины"

III

И как началось это просто и глупо!

Наши средства начали приходить к концу!

Сверх этого, Окромову стало скучно. (Мужчины в этом отношении отличны от нас. Нам довольно личной жизни, личного счастья. Им надобно, сверх того, еще многое). Он не переставал любить меня, надо отдать ему справедливость в этом отношении, он был таким же, как и прежде. Но он уже скучал, с нетерпением ждал газет и перечитывал их с досадой, встречая знакомые подписи под статьями или имена товарищей в отчетах об ученых собраниях, злился и хандрил по целым вечерам. Мы уже оставили Лугано и поселились в небольшой швейцарской деревне. Иначе наших средств хватило бы ненадолго. У нас оставалось несколько сот рублей, курс был низок, следовало рассчитывать каждый грош, сидеть дома, никуда не показываясь, и целые дни, недели, месяцы довольствоваться только обществом друг друга – не больше. Мне было достаточно этого, ему, разумеется, мало. Его тянуло к общественной деятельности, к жизни, к борьбе.

Показаться нам вместе в Петербурге нельзя было совсем…

Он ожидал ответа одной из редакций, и вот по какому поводу.

Окромов, писавший и прежде, в эти два года окончил большой роман, на который мы возлагали громадные надежды. Если он будет принят, мы рассчитывали, получив за него сейчас же деньги, уехать в Париж и устроиться там. Окромов нашел бы себе работу, его труды были настолько известны, что и сомневаться в этом было напрасно, я бы занялась уроками музыки, пения. Мне даже казалось не невозможным поступить на сцену самой. Опера давно меня манила, а за эти два года покойного счастья я оправилась и поздоровела, мой голос окреп и усилился, я чувствовала себя в силах выступить на широкое поприще и завоевать себе на нем известное положение. И все это зависело от ответа из Петербурга.

И мы его, наконец, получили.

«Милый друг, – писал тамошний приятель Окромову, – не знаю, что тебя держит в Италии и понять не могу в этом случае твоего пристрастия к какому-то крошечному городку, который мы, россияне, могли бы благополучно слопать на ходу, и даже не заметить этого. А между тем он, очевидно, пошел тебе не в пользу. Ясно одно: долгое сидение там, среди мелочных интересов и суженная жизнь, которую ты ведешь, отозвалась весьма неблагоприятно на твоем произведении. Извини меня за откровенность, но иначе я бы и писать тебе не стал. Мы слишком старые и добрые друзья, чтобы прятать один от другого истину. Твой роман скучен, твой роман однообразен, а наполняющие его описания природы невыносимо длинны… Два-три – хорошо, но у тебя на каждой странице все картины да картины. Это невозможно. Видимо, что там, где ты пребываешь в своем dolce far niente, кроме природы, нет ничего и никого. Ты ее и сделал героем своего нового произведения. Правда, будь они, эти картины, хороши — другое дело. Но – увы! – они сухи, слишком сухи. Краски на них ты кладешь блеклые и неверные. Мне, разумеется, жаль тебе писать все это, потому что твоя «Тихая жизнь» – первый опыт в крупном роде. Но что же делать, – лгать тебе я бы не стал, да ты и не за тем посылал мне свое произведение. Разумеется, напиши его Иванов, Петров, Семенов, оно было бы не дурно. Его бы напечатали, – воздушные шары, корабли и журналы нуждаются в балласте, но подписанный твоим именем роман вызовет общее любопытство и вслед за тем глубокое разочарование. Ведь ты талантлив, ты бы мог написать кое-что замечательное, выдающееся. Только для этого надо жить и наблюдать, – слышишь ли? – жить и наблюдать! А спрашивается, какого черта ты можешь видеть в Лугано, в этом сонном уголке, затерявшемся где-то «в стороне от большого света»! Говорю тебе прямо: мой совет – в настоящем виде этого романа не печатать. Слышишь? Брось его, пиши что-нибудь другое. Наш нервный век, – век сильных ощущений и быстрых перемен, если и терпит идиллию, то на минуту, в виде краткого отдыха.

Теперь и роман также должен быть полон действия, силы, жизни. Он, может быть, не особенно обработан, это простят, но он должен шевелить нас, заставлять думать и чувствовать»…

Я не стала читать дальше… Неудача была ясной.

____

Когда Окромов вернулся домой – письмо было получено в его отсутствии, – я протянула ему этот листок.

Он прочел, слегка побледнел и долго сидел, опустив письмо на колени.

Я подошла к нему, положила ему на плечо руку.

Он бессознательно, с несколько досадливым выражением отстранил ее.

– Ты очень расстроен?

– Да.

– Я мешаю тебе, без меня ты…

– Глупости! – оборвал он меня и заходил по комнате. – Глупости! – А сам, значит, понял, хоть я не окончила этой фразы. Понял… Следовательно, думал об этом ранее!..

– Я это вижу.

– Ведь выхода другого нет? – круто обернулся он. – Ведь нет другого выхода! О чем же говорить?

– Хочешь я уйду, чтобы не мешать тебе?

– Только этого и недоставало! Здесь в этом гнезде, кажется, мы оба поглупели.

И взглядом, полным ненависти, он обвел все окружавшее нас и столь дорогое мне, связанное с воспоминаниями о долгих счастливых часах и минутах, здесь проведенных.

– Что же ты думаешь делать?

– Ничего пока.

– То есть как ничего?

– А что прикажешь мне делать?

– Да ведь должен кто-нибудь позаботиться об этом…

– Ах, оставь, пожалуйста… И без тебя тоска!

Я замолчала.

Он опять в нервном волнении заходил по комнате.

IV

Мы жили корреспонденциями, которые Окромов писал оттуда, эксплуатируя швейцарские газеты коротенькими очерками, изредка научными статьями в серьезных изданиях, слишком серьезных, чтобы платить достаточно. Но это печаталось медленно, с большими исключениями. Мы уже не могли доставлять себе многих удовольствий, до тех пор скрашивающих утомительное для него однообразие нашей жизни. Он должен был отказаться от лодки, наем ее стоил немало. Я не могла предпринимать поездок в окрестности. Из двух комнат мы переселились в одну, из хорошего отеля – в темный и плохонький. В дождливые дни мы сидели молча в крохотной клетушке, где двум нашим кроватям едва хватало места. Мы урезали, насколько могли, наш обед, Окромов должен был перестать курить. Я уже давно не носила перчаток, бросила пение, потому что у нас не было рояля. Будничная проза действовала медленно, но неумолимо. День за днем, час за часом, шаг за шагом, она подкрадывалась незаметно, по-воровски выводила одну паутинку за другой и опутывала нас ими все больше и больше.

Вместе с этим Окромов стал как-то опускаться.

Только теперь я могу понять, какое тяжелое время переживала тогда. Это было началом конца, но я еще принуждала себя улыбаться и шутила. Но и эти улыбки, и эти шутки были одинаково неудачны. Они не могли обмануть никого. Я сказала, что Окромов стал опускаться. Действительно, он ходил в старом платье, сапоги его часто оказывались разорванными. Он поседел окончательно. С лица его сбежало так нравившееся мне выражение спокойной самоуверенности и нравственного превосходства. Взамен, в его глазах, смятенной улыбке явилось что-то, точно извиняющееся, стыдливое. Казалось, он сделал нечто, чего ему совестно, что, он думает, замечено и осуждено окружающими. Тысячи мелочей, незаметных на первый взгляд, отравляли нашу жизнь каждую минуту. Нужно было перестать читать, потому что в местной библиотеке ангажемент стоил довольно дорого. Сколько раз, я помню, Окромов брался за перо, начинал работу. Несколько спустя я заходила к нему, он сидел с опущенной головой, перо лежало на столе.

– Что?

– Не могу. Ничего в голову не лезет. Какая-то пустота там. Обидно даже, право.

– Отдохни.

– Я уж и то все отдыхаю. Ведь это ужасно! Этак мы пропадем совсем. Посмотри, ты обносилась вконец. Страшно, на что мы с тобою похожи.

Действительно, было страшно.

Раз я заснула и проснулась разом, точно меня кто-нибудь толкнул. Окромов еще не ложился, он писал. Когда я подняла голову, то увидела, что он плачет бессильными, больными слезами.

Я встала и подошла к нему, он не слышал.

Оказалось, что на бумаге было выведено две или три строчки.

Не прошло и двух дней после этого, мы пошли гулять, и на набережной Луганского озера Окромов вдруг вздрогнул. Прямо нам навстречу, как оказалось потом, шел его знакомый. Отойти назад было невозможно. Мы столкнулись почти лицом к лицу. Тот с удивлением взглянул назад на Окромова и неуверенно спросил его:

– Неужели Окромов?..

Он побледнел, крепко прижал мой локоть к себе и пробормотал по-французски:

– Что вам угодно? Я не имею чести вас знать.

– Извините, я принял вас за другого.

Окромов приподнял порыжевшую шляпу и пошел далее.

– Почему ты не признал его?

– С ума сошла, в этих лохмотьях! Хорошо было бы. Это сейчас разгласилось бы в наших университетских кружках. Мои враги обрадовались бы этому и стали бы лицемерно сожалеть меня.

____

Неделю после того он ходил мрачнее тучи.

Под влиянием нужды и разочарований и наши отношения стали портиться. Начались ссоры: сначала это были вспышки, проходившие очень быстро и оставлявшие в душе только чувство стыда за них, потом они обратились в длившиеся долго ссоры, принимавшие личный характер, во взаимное раздражение, после которого мы целые дни не говорили друг с другом. Целые дни!.. А когда начиналась новая ссора, то она шла обыкновенно с того самого, на чем остановилась прежняя. Такая жизнь стала невыносимой. Окромов раз бросил мне в лицо упрек:

– Да ведь кому же я обязан тем, что попал в такое положение?

Я вздрогнула, точно от удара хлыста.

Это уже не было словом, сказанным сгоряча. В этой фразе обнаружилось то, что он думал про себя. О, Боже, как этих сильных людей низводят в грязь нужда и лишения! Ведь не говорила же я ему, что ради него тоже разбита вся моя жизнь.

Я, помню, вышла тогда на улицу. Накрапывал дождь. Было холодно. Сан-Сальвадор весь прятался в тучи. Деревушки под ним не было видно вовсе. Мне пришла в голову судьба моей матери, и меня точно что-то потянуло к воде. Хотелось, как она, разом положить конец всем тревогам моим и мукам. Я бы так и сделала, быть может, да воспоминание о Леле вдруг меня остановило. Моя девочка точно подбежала ко мне и обняла меня своими маленькими ручонками. Я видела ее, зажмурив глаза.

«Нет, надо жить, надо жить!» – повторяла я.

На другой день Окромову перевели из Петербурга 1000 франков за какую-то работу. Эта случайность была точно откровением свыше.

Он вдруг повеселел, принес мне половину.

– Пожалуйста сшей себе что-нибудь, вот пятьсот франков. Здесь не то, что в Питере, портнихи дешевы.

В этот день я была с ним так ласкова, что наше прошлое вернулось на один вечер. Мы долго сидели в сумраке ночи в аллее и болтали с ним.

– Что это с тобою? – улыбался он. – Как будто ты уезжать собираешься. Этак нежничают только перед долгою разлукой.

– А что бы ты сделал, если бы я действительно умерла или уехала?

– О, я бы долго не утешился!..

Прежде он говорил «я бы тоже умер» и был также искренен, как и сегодня.

– Нет, в самом деле, что бы ты сделал: ну, положим, опустили меня в могилу.

– Разумеется, пришлось бы, как это ни печально, вернуться в Одессу. В Петербурге твой муж, а в Одессе до сих пор моя кафедра свободна.

____

Он сказал это – и мое решение было сделано.

Всю ночь, пока он спал, я плакала.

Когда первые лучи рассвета разогнали мрак, я поднялась на локти и долго смотрела ему в лицо.

Я знала, что не увижу его больше. Сердце щемило, еще минута, и я бы, кажется, задохнулась от тоски и муки. Я бросилась к окну. Отворила его. Вдали сверкнул Лугано – я и ему кинула прощальный взгляд. Вон горы, просветы между ними, белый парус лодки…

Прощай, мое счастье… Прощай!..

Потом я опять подошла к постели, села на нее и, стараясь тише дышать, опять загляделась на Окромова. Он во сне откинул руку, я ее поцеловала…

– Что ты? – спросил он меня, проснувшись немного спустя.

– Ничего.

– Что ты сидишь и смотришь так на меня?

– А разве нельзя?

– Ну, вот! Я не об этом…

– Я только что проснулась…

– Сегодня мы делаем поездку вокруг Сан-Сальвадора.

– Я не поеду. Пожалуйста, поезжай ты один. У меня пропасть дела.

– Один я пойду пешком.

– Вот и отлично, все будет дешевле! – пошутила я.

Он оделся, выпил свой кофе и несколько раз беспокойно поглядывал на меня.

– Какая ты сегодня странная.

– Чем это?

– Торжественная. Точно что-нибудь великое собираешься сделать.

– А может быть и собираюсь.

– Великое здесь? – он презрительно оглядел нашу крошечную комнатку.

Когда он подошел к дверям, я остановила его.

– Ты меня и не поцеловал.

– Да ведь я часа через два вернусь.

– Все-таки надо проститься. Ну поцелуй меня, что тебе стоит.

Он подошел улыбаясь. Я порывисто обняла его и прильнула к нему всем существом моим. Забилась и заплакала.

– Что ты?.. Что ты?

– Так, ничего.

– Что значат эти слезы?

– Нет, нет, ничего, так… Прощай.

– До свидания, моя радость!

– Прощай!.. – невольно подчеркнула я.

«Его радость»! – когда-то была ею, только не теперь!

Надо было торопиться. Когда его шаги замерли внизу на улице, я высунулась в окно и следила за ним, пока он обернулся. Еще раз улыбнуться ему, еще раз увидеть это лицо, которое я никогда, никогда не увижу… Никогда!

– Прощай! – крикнула я ему.

Он обернулся и засмеялся.

«Прощай!» – еще раз повторила я про себя и, присев к столу, живо написала ему несколько слов:

«Я тебе сказала «прощай», а не «до свидания», дорогой мой, милый, ненаглядный! Я уезжаю, я ухожу от тебя, потому что люблю тебя больше жизни, больше всего в мире. Прощай, моя радость, мое сердце! Я изломала твою жизнь, я отняла у тебя свободу, счастье, средства, славу… Все это я возвращаю тебе обратно. Живи и только изредка вспоминай о своей далекой, безвозвратной для тебя, глубоко и долго тебя любившей Анне.

«Прощай моя жизнь… О, если бы знал ты, как тяжело мне ехать отсюда!.. Смерть легче… Поезжай скорей в Россию и не кляни мою память за все зло, какое я сделала тебе… Ты не найдешь меня. Я спрячусь ото всех и постараюсь уж никому более не быть в тягость…

Прощай, Александр. Прощай навсегда. Анна».

Как коротко было мое счастье!..

____

Слава Богу, в вагоне было пустое купе. Я забилась в угол и, глядя оттуда на знакомые картины Луганского озера, на эти горы, рыдала и билась. О, как мне хотелось вернуться назад, к нему!..

Прощай мое сердце…

Ни судьба, ни жизнь не хотели дать нам счастья…

Прощай, мой свет, моя радость…

И теперь повторяю я все одно и то же.

Прощай…

Не могу писать сегодня больше. Разбередила старую рану.

Теперь мне не заснуть до утра. Все будет оно передо мною, мое прошлое.

Прощай, мой милый.

Где он теперь? Может быть, забыл меня, женился, ласкает детей, ласкает другую… О как душно… какая тоска!

Я отворила окно.

Ночь слишком тепла, ей не освежить меня… Прощай, прощай, моя радость!..

V

Я уже тогда решила, что мне не жить больше!

Кому и зачем нужна была моя разбитая жизнь? Прежде всего, разумеется, не мне. Чему у меня мог бы научиться мой ребенок? Нервности, вечному недовольству настоящим? Избави Бог мою Лелю от такой, именно, именно муки. Я знала, что она и без меня вырастет счастливой и веселой девочкой. Тетя писала мне, что с отцом, т. е. моим мужем, совершился какой-то неожиданный и негаданный поворот. Он выписал их обоих из Крыма. Одиночества ли испугался Ларионов, не знаю, но они обе поселились у него в доме. Он ласков с девочкой, сам ее учит, она сидит у него по целым дням в кабинете и засыпает по вечерам на диване близ его письменного стола. Тетя хвалила характер Лели, ровный и спокойный, не то, что мой, сообщала, что здоровье ее прекрасно. Теперь, во все эти последние дни, когда во мне зрело решение расстаться с Окромовым, также могуче и страстно подымалось в моем сердце желание увидеть и расцеловать мою девочку хоть раз, а потом умереть, – да, умереть.

К чему, в самом деле, еще дальше тянуть эту агонию?..

Если бы знали вообще, как это все равно, как не страшна смерть! Напротив, от нее веет таким строгим спокойствием, что при самой мысли о том, что придет она, наконец, молчаливая, торжественная, и положит свою холодную руку на мою пылающую и больную голову, мне всегда делалось и делается хорошо и легко. Я верующая, я знаю, что там, за рубежом, начнется другая жизнь, будут новые чувства. Земное горе и земная тьма отойдут навсегда. Та мистическая тьма светлей земного дня. Я и теперь жду ее, как освобождения. Здесь я бьюсь, как в тюрьме, в ее оковах, за ее решетками. Настанет счастливый час, загремят все затворы, щелкнет замок и передо мною откроется выход в спокойную и молчаливую бесконечность. И чего бояться смерти? Разве может быть что-нибудь хуже этой жизни?

Итак, я ехала в Петербург опять.

Эти несколько дней были для меня ужасны.

Я живо представляла себе отчаяние Окромова, его поиски. Я мучилась сама и за него, и за себя, хотя тысячу раз повторяла себе, что иначе нельзя было и сделать, что мы были друг другу в тягость. Я отнимала у него его будущее, он заставлял меня страдать своим вечным недовольством, мрачностью и даже упреками.

____

Да, не будь этих упреков, все было бы иначе!..

Я ехала домой, хоть издали посмотреть на свою Лелю, а между тем, подъезжая к границе, чуть не вернулась назад. Я боялась этого свидания, чем дальше, тем больше. Может быть, он, мой муж, приучил ее ненавидеть меня. Я всегда была мнительна, как все нервные люди. «Мать твоя была дурная женщина». Я даже слышала голос, каким он должен был произносить это. «Где она, папа?» – «Она умерла»…

Мне казалось святотатством явиться к ней, моей Леле, из-за гроба, куда меня уложили ради нее. Видеться с Ларионовым у меня не хватило бы сил. Это строгое лицо, с отпечатком раз и навсегда сложившихся убеждений, чуждое снисхождению и порыву, оно мне представлялось уже, и невольно сердце замирало, я опускала свою повинную голову и не находила слов на его вопросы: «Зачем ты здесь? Что тебе нужно?..»

Надо было сделать это иначе. Я увижу Лелю, когда ее поведут гулять, и подойду к ней, как посторонняя. Ведь она еще только начинала говорить тогда, когда я ее оставила. Следовательно, она и не помнит меня… Или напишу тете, чтобы она хоть на один день привезла ее ко мне в гостиницу, где я займу номер…

А потом… Потом все равно – смерть, и чем скорей, тем лучше…

Я говорила уже, что чуть не вернулась с границы назад.

Сердце щемило… Тоска душила такая, что казалось нет мне никакого исхода. В Петербург я приехала совсем больною и остановилась в гостинице «Англия», выходящей на Исаакиевскую площадь. Мой муж со своими давно переехал на Малую Морскую. Мне доставляла печальную отраду мысль, что моя Леля так близко ко мне… несколько минут, – и она могла бы меня увидеть. Но только не такою бледною и измученною, какою я явилась сюда. Надо было отдышаться, оправиться, успокоиться. Дочь, пожалуй, еще испугалась бы меня.

Я целые дни проводила у окна, глядя в сквер, не увижу ли тетю с моею девочкой. Мое окно было очень высоко, и вся площадь собора было подо мною. За нею поднимался весь стройный, мрачный, цельный Исаакий, с громадным золотым куполом, покоившимся на его темной массе. Темно-красные колонны, серый мрамор, черные барельефы и черные силуэты ангелов по углам, с светильниками в руках, были как нельзя больше к лицу этому серому небу, этой сумрачной погоде. Налево – такой же темный и мрачный тонул в высоте шпиль реформатской церкви. По другую сторону, за рекой, тянулись дома Васильевского острова, тоже темные и мрачные. По утрам рано меня будили колокола Исаакия, вечером я следила, как отгорал на его куполе прощальный и скучный отсвет тусклого северного дня.

____

Так прошло несколько дней.

Раз я видела сверху моего мужа.

Он проходил мимо подъезда, как раз под окном, в которое я смотрела. Как он понурился за это время. Он шел, заложив руки назад и глядя себе под ноги. Мне казалось даже, что он сгорбился. Когда он отошел дальше, я увидела его волосы из-под шляпы. Ларионов поседел и поседел сильно.

Верно, и ему недаром досталась жизнь! Только на школьной скамье кажется она светлой и розовой…

VI

Наконец я оправилась достаточно.

С сильно бьющимся сердцем я сначала пошла в Казанский собор и, склонив колени перед Богородицей, жарко молила Ее послать мне хоть минуту счастья, сделать меня достойной увидеть, обнять и поцеловать свою дочь, а потом… потом послать мне смерть, потому что здесь, в этой жизни, мне уже нечего делать.

В соборе в это время не было никого. Перед иконою горели свечи, и в трепетном блеске их, мне казалось, дрожал кроткий лик Пречистой… Я не осмеливалась поднять к нему своего лица. Я склонилась на колени, и вся ушла в свою печаль. Слезы как-то невольно лились сами, и мало-помалу, словно туча с неба, отчаяние сходило прочь с моей души. Я встала бодрой и полной надежды, и, когда, наконец, решилась поднять свои глаза на Непорочную, мне чудилось, что Она улыбнулась мне из Своего золотого оклада.

Я пошла на Морскую. Вот дом, где живет мой муж. Я спросила у дворника, где его квартира, он указал мне на нижние окна. Я заглянула в одно из них, это был его кабинет. Меня поразило то, что большой мой портрет, писаный масляными красками, висел на обыкновенном своем месте, над диваном. Неужели он не был выброшен на чердак вместе со всяким другим не нужным хламом? Вон на письменном столе – большая резная рама. В ней тоже мой портрет. Что значило все это?..

Не желая обращать внимания на себя, я перешла на другую сторону улицы и опустила на лицо двойную вуаль.

Мне осталось ждать недолго. Из подъезда того дома вышла прехорошенькая девочка лет четырех-пяти, чистенькая, отлично одетая, веселая, с горячими южными глазками. Вслед за нею показалась бонна. Я пристально вгляделась в ее лицо, доброе и простое, и успокоилась немножко.

Стараясь не быть замеченной, чтобы не показаться странной, я пошла за ними. Я знала, что это моя девочка. Я рассмотрела и большую родинку над левой бровью ее и другую на шейке. Разумеется, это была она, именно она! С сильно бьющимся сердцем (я боялась, что оно разорвется у меня раньше, чем я успею услышать ее голосок), я следила за ее походкой, жадно старалась уловить движение пухлых ручек, от чулок пробегала к ее юбочке, смотрела, как причесана. Мне хотелось крикнуть ей: «Леля!», – и должна была молчать; броситься к ней, схватить, зацеловать ее – и не могла. Я должна была идти поодаль.

О, в эти полчаса пути до Летнего сада я страдала и мучалась как никогда.

Я была виновна, но и наказание оказывалось страшно. Я смотрела на эти крошечные пальчики и вспоминала, как они царапали, бывало, грудь мне, когда я кормила ее, как потом они ласкали меня, трогая за лицо, за губы, как эти маленькие ручонки обнимали меня, этот пухлый ротик говорил мне: «Мама, мама!» А теперь я не смела подойти к ней, дотронуться до нее.

____

В Летнем саду бонна уселась на скамье у памятника Крылова.

Я подсела к ней рядом.

– Чья это такая прелестная девочка?

А у самой при этом вопросе забилось сердце – вдруг окажется не моя!

Бонна посмотрела на меня благодарно, должно быть очень любила мою Лелю.

– Это сударыня дочка профессора Ларионова.

– Какая хорошенькая!

– А уж и умница какая… Не нахвалишься ею… Не смотрите, что растет без мамаши, такая-то вострушка.

– Где ее мать? – не без труда принудила я проговорить себя.

– А ихняя маменька в теплых краях за границею живут. Они здоровьем слабы. Леля, Лелечка! – подозвала она ее.

Маленькая девочка подбежала и уставилась на меня любопытными живыми глазками.

Я и теперь вся дрожу, когда вспоминаю эти минуты. Я должна была казаться спокойной, улыбаться, шутить, даже начала играть с Лелей, целовала ее, как целует посторонняя! Хоть вуаль моя была полуопущена, но, должно быть, я очень изменилась, если меня не узнали по портретам, висевшим у мужа в кабинете.

Тем не менее, как я не удерживалась, но бонна заметила мое внимание.

– Верно у вас был ребенок… – сочувственным тоном проговорила она. – Уж это всегда так, материнское сердце видно.

– А у вас были дети? – спросила я ее, чтобы отвлечь внимание от себя.

– Как же, двое, и оба померши. Один такой же маленький, как Лелечка. Потому я к ней и привязалась так.

Леля, видимо, полюбила меня; она, правда, отбегала играть, но опять подходила ко мне, садилась на мои колени, обнимала меня ручонкой и, уставясь на меня любопытными глазками, слушала мои рассказы. Я начала ей передавать уцелевшие в памяти сказки, слышанные когда-то в моем детстве; она перестала играть, вся обратилась в слух.

– Что ж, ты знаешь, где твоя мама?

– Нет, она больная. Она живет где-то далеко. Я хочу, чтобы она была такая, как ты. Хочешь быть моей тетей?

– А разве у тебя нет тети?

– Есть. У меня бабушка есть – добрая, хорошая. Только она не может играть и гулять со мною, она старенькая уже.

– Ну, а твоя мама какая? Тебе папа говорит когда-нибудь о ней?

– Папа много говорит о ней. Папа ее любит очень. Папа говорит, что она хорошая.

Я вздрогнула, чуть не уронила с колен мою девочку. Та поняла это по-своему.

– Ты устала, тетя, держать меня.

Но я, напротив, крепко охватила ее, чтобы она как-нибудь не ушла.

– У меня точно такая же дочка была, как ты…

О, сколько мне надо было усилий, чтобы не разрыдаться тогда же…

Когда я вспоминаю то время, не могу понять, где я взяла столько силы.

____

Так прошло несколько часов.

Было уже пять пополудни. Пора было расстаться с девочкой, а завтра… завтра смерть.

– Смотри же Лелечка, люби свою маму. Она хоть и далеко, а, верно, молится о тебе и любит тебя.

– Я люблю. У меня мама хорошая.

– Вы, верно, сейчас домой пойдете? – обернулась я к бонне.

– Да. Что же это твой папа запоздал так? Давно ему пора быть, – заботливо говорила она девочке.

– Зачем? – спросила я.

– Да ведь он каждый день заходит сюда за Лелей, и мы уже возвращаемся вместе.

Я вспыхнула вся. Что я наделала? Надо было сейчас же бежать домой. Сейчас, сию минуту. Я вскочила, но было уже поздно.

Не успела я сделать двух шагов по направлению к выходу, как прямо передо мною вырос мой муж… Бледный, с ярко горящими глазами… Он узнал меня сразу и остановился как вкопанный. Схватясь рукою за сердце, точно я боялась, чтобы оно не разбилось, я хотела пройти мимо, виновно наклонив голову. Я уже пошла, поравнялась с ним.

– Анна! – прозвучало вслед. – Анна, вернись! Тебя Сам Бог послал дочери. Ничего не изменилось дома, все также… Мы оба много виноваты.

Я остановилась, не поднимая головы. Деревья сада, статуи, земля, на которой я стояла, – все это с неимоверною быстротою кружилось вокруг меня. Еще минута, и, казалось, это движение подхватит меня и унесет с собою.

– Постараемся помириться с жизнью. Возьмем ее такою, как она есть. Я теперь никому не отдам тебя.

И деревья, и статуи, и земля слились в одно марево. И я очнулась… очнулась, чтобы услышать, как плачет моя Леля.

Тетю чуть не убила радость, когда она увидела меня снова!..

Мне казалось, что рай вернулся ко мне.

Если бы только не голос совести, не эта вечная казнь покаянная.