Текст книги "Наш Сталин: духовный феномен великой эпохи"

Черчилль в своих мемуарах о второй мировой войне приводит очень характерный в этом отношении пример. Когда они впервые встретились в августе 1942 года, он изложил «русскому диктатору» секретный план операции «Торч» в Северной Африке. Сталин так быстро схватил суть ранее не знакомой для него проблемы, что это привело Черчилля в истинное восхищение: «Очень немногие из живущих людей могли бы в несколько минут понять соображения, над которыми мы так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Он все это оценил молниеносно» [200, с. 514].

Уверенно владея необходимой информацией по всем обсуждавшимся вопросам, он был способен буквально на ходу анализировать их и предлагать свои решения. Генерал А. Брук, начальник английского генерального штаба, который имел большой опыт работы с Черчиллем, был поражен тем, как советский руководитель, несмотря на то, что его не сопровождали эксперты, вел дела: «Ни в одном из своих высказываний Сталин не допустил стратегической ошибки, всегда быстро и безошибочно схватывая особенности ситуации» (Наш современник. – 1999. – № 12. – С. 189).

Эти достаточно красноречивые свидетельства дополняет еще один отзыв крупного западного политического деятеля, характеризующий личностные качества Сталина. Премьер-министр Великобритании А. Иден, встречавшийся с ним в годы войны, в бытность министром иностранных дел, вспоминал:

«Сталин изначально произвел на меня впечатление своим дарованием, и мое мнение не изменилось. Его личность говорила сама за себя, и ее оценка не требовала преувеличений. Ему были присущи хорошие естественные манеры, видимо, грузинского происхождения. Я знаю, что он был безжалостен, но уважаю его ум и даже отношусь к нему с симпатией, истоки которой так и не смог до конца себе объяснить. Вероятно, это было следствием прагматизма Сталина. Быстро забывалось, что ты разговариваешь с партийным деятелем… Я всегда встречал в нем собеседника интересного, мрачноватого и строгого, чему часто обязывали обсуждаемые вопросы. Я не знал человека, который бы так владел собой на совещаниях. Сталин был прекрасно осведомлен по всем его касающимся вопросам, предусмотрителен и оперативен… За всем этим, без сомнения, стояла сила» (Там же, с. 187).

Допускал ли он ошибки – в теории и на практике? Говорят, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Какие-то неизбежные ошибки, надо полагать, делал и он, но, по-видимому, они не имеют отношения к основным направлениям его деятельности, где все было тщательно им продумано. Во всяком случае, мой опыт изучения его наследия не выявил ни единой ошибки «системного» характера, и у меня нет оснований не доверять заявлению А. А. Зиновьева, который на основании своих научных оценок пришел к выводу, что все сталинские решения были оптимальны.

Таким образом, факты и оценки, которыми мы располагаем, позволяют думать, что сталинский интеллект представлял собой некий редкостный и – в какой-то мере – таинственный, до конца не разгаданный и по сей день, психологический феномен. Это было замечательное соединение логики, глубины мышления и интуиции с превосходной памятью и энциклопедичностью знаний, сочетание способности к мгновенной «расшифровке» смысла той или иной проблемы с умением ясно и точно сформулировать свое отношение к ней. Образуемое тем самым сложное системное качество психических процессов порождало особую потенциальную энергию сталинского интеллекта, придавало ему необыкновенную силу и проницательность, делало его активным, мобильным, действенным.

Это был своего рода гигантский айсберг, который на поверхности событий выступал в виде его сочинений, речей, призывов, лозунгов и политических решений, двигавших мировую историю.

ХАРАКТЕР

Принятие таких решений и проведение их в жизнь предполагает не только их продуманность и осмысленность. Здесь, помимо знаний и ума, нужен характер: воля, мужество, решительность, внутренняя собранность, настойчивость, и – в то же время – выдержка, осторожность, взвешенность. Без этих черт характера Сталин, при всей энциклопедичности его знаний и необыкновенных качествах интеллекта, не мог бы состояться как великий государственный деятель.

Приведем в связи с этим один пример из нашей истории. Николай II, не обладая выдающимся умом, все-таки был, по мнению знавших его, человеком неглупым, способным осмысливать события. Но с его характером невозможно было эффективно править империей: он оказался не в состоянии справиться с негативными процессами, подрывавшими жизнеспособность государства. Он проиграл две войны подряд и развалил империю, отрекшись в конце концов от престола. С. Ю. Витте заметил, оценивая его в своих мемуарах: «Царь, не имеющий царского характера, не может дать счастия стране» (Правда. – 2017. – 3—6 марта).

Сталин был в этом отношении полной противоположностью. Поистине легендарной в контексте его деятельности как в мирные, так и в военные годы, предстает сталинская воля. Она была мотором, двигавшим народ на великие созидательные свершения, и это уже тогда чувствовали и понимали многие. Максим Горький, открывая I Всесоюзный съезд советских писателей, говорил, что в стране «неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина». Позднее, уже после войны, поэт Алексей Сурков напишет: «На богатырские дела нас воля Сталина вела».

Твердость его характера с очевидностью проявлялась как выдержка и хладнокровие в самых трудных ситуациях. Кажется, всего лишь раз в жизни, да и то на считанные минуты он был «выбит из седла». Было это 22 июня 1941-го. Как вспоминает Г. К. Жуков, в пять часов утра в кремлевском кабинете Сталина собрались члены Политбюро и военные руководители, уже знавшие о нападении. Сталин был бледен и сидел за столом, держа в руке набитую табаком трубку. После того как В. М. Молотов, которому было поручено связаться с германским посольством, сообщил, что правительство Германии объявило нам войну, «И. В. Сталин молча опустился на стул и глубоко задумался. Наступила длительная, тягостная пауза» [57, с. 240].

Но это состояние не помешало ему тут же начать напряженную работу. В течение одиннадцати часов подряд он провел 29 встреч и совещаний с государственными, военными и хозяйственными руководителями, принимая политические решения первостепенной важности. На другой день, 23 июня, он начал работу в 3 часа 20 минут, на сей раз – 21 встреча, в последующие дни – до 30 совещаний в день. За первую неделю войны 174 встречи. И каждый раз – решения, распоряжения, директивы… Это только в рабочем кабинете, где все встречи фиксировались в специальном журнале, но они могли быть, кроме того, на даче или в кремлевской квартире, – о них мы знаем лишь по свидетельствам мемуаристов.

И так всю долгую войну. А ведь было ему уже за шестьдесят, и нетрудно представить себе, что государственное руководство в экстремальных условиях потребовало от него буквально сверхчеловеческого напряжения всех физических и душевных сил. Многие видели тогда его посеревшее от бессонных ночей лицо, покрасневшие от электрического света глаза, быстро поседевшие волосы…

Генерал П. А. Белов был вызван в Кремль в ноябре 1941-го. Г. К. Жуков представил его Сталину, стоявшему посреди ярко освещенного кабинета с большим письменным столом. Годы спустя П. А. Белов вспоминал: «Я не видел его с 1933 года. С тех пор он сильно изменился: передо мной стоял человек невысокого роста с усталым, осунувшимся лицом. За восемь лет он постарел, казалось, лет на двадцать» [16, с. 43]. В свою очередь, маршал Г. К. Жуков описывает одну встречу с ним уже в конце войны: были видны тяжелейшее утомление, усталость, перенапряжение всех сил. С. И. Кавтарадзе, товарищ его революционной молодости, виделся с ним в последний предвоенный год и потом тоже отмечал, что очень заметно он постарел именно за годы войны, предельно утомленным выглядел во время Потсдамской конференции.

Выдержать такое напряжение сил мог только человек, очень крепкий духом. В самые трудные дни он не только сам оставался спокойным и уверенным, но и вдохновлял буквально всех. А. С. Яковлев, знаменитый авиаконструктор, бывший тогда заместителем наркома авиапромышленности, позднее вспоминал: «В первые месяцы войны мы находились под впечатлением неудач, наши войска отступали, всем было очень тяжело. Сталин никогда не показывал вида, что и ему тяжело. Я никогда не замечал у него растерянности, наоборот, казалось, что настроение у него бодрое, отношение к людям терпимое. Он понимал, видимо, что в такие моменты людей нужно поддержать, подбодрить» [210, с. 489].

Характер человека с очевидностью проявляется в общении. Сталин был, особенно в молодости, открыт для непосредственного общения, неизменно весел: любил шутку, остроту, каламбур, мог рассказать и «непечатный» анекдот. И обладал завидной способностью очаровывать собеседника. Г. Хильгер пишет: «Он умел расположить к себе партнера любезностью, производящей естественное впечатление, и усыпить его бдительность доброжелательностью, умело выставленной напоказ» [117, с. 268].

По-видимому, невозможно объяснить природу всемирного сталинского авторитета без учета и таких черт его личности, как таинственный «магнетизм» и некая «магнетическая загадочность». Умудренный жизнью Ш. де Голль заметил: «Авторитет того же происхождения, что и любовь, которую невозможно объяснить иначе как действием неизъяснимого очарования» [103, с. 173]. При этом де Голль полагал, что авторитета нет и без некоторой тайны, ибо то, что слишком хорошо известно, мало почитается. Что ж, и это свойство личности было не чуждо Сталину. А. А. Громыко, мы помним, улавливал в его взгляде тысячу загадок. М. Джилас говорил о нем как «поистине загадочной личности» [52, с. 12].

Обычно люди, приглашенные к Сталину, сильно волновались перед встречей, особенно перед первой. Но он своей манерой общения быстро снимал напряжение. И. Х. Баграмян, будучи начальником штаба Юго-Западного направления, после доклада присутствовал на ужине у Сталина. «… В этот вечер И. В. Сталин пригласил на ужин Б. М. Шапошникова, А. М. Василевского, С. К. Тимошенко, Н. С. Хрущева и меня. На ужине была также группа генералов из управления Южного фронта. Во время ужина Сталин очень искусно создавал непринужденную, товарищескую обстановку. Его вниманием не был обойден ни один из сидящих за столом. Каждому он сумел сказать что-либо существенное и приятное либо в форме краткого тоста, либо остроумной реплики» [13, с. 188].

По словам Н. К. Байбакова, много лет работавшего в правительстве Сталина, он «никогда не допускал, чтобы его собеседник стушевался перед ним, терялся от страха или от почтения. Он умел сразу и незаметно устанавливать с людьми доверительный, деловой контакт. Да, многие из выступавших у него на совещании волновались, это и понятно. Но он каким-то особым человеческим даром умел чувствовать собеседника, его волнение и либо мягко вставленным в беседу вопросом, либо одним жестом снять напряжение, успокоить, ободрить. Или дружески пошутить» (Правда. —2013. – 1—6 ноября).

Близко сходясь с людьми, он, тем не менее, никогда не допускал фамильярности. Рассказывают, что Алексей Толстой (как известно, писатель с графским титулом), будучи во время застолья навеселе, обратился к нему: «Иосиф, передай мне вон тот штоф!». Сталин усмехнулся: «Шутить изволите, Ваше сиятельство!»

Его способность, на первый взгляд, сугубо «житейская», расположить к себе кого угодно благотворно сказывалась на его дипломатической деятельности. В. М. Бережков, не раз участвовавший в его беседах с иностранными гостями, в обаянии личности Сталина видел серьезный фактор его дипломатических успехов: «Способность Сталина играть роль любезного хозяина, его умение очаровывать собеседника вызывали готовность искать с ним общий язык» [22, с. 345]. Несомненно, за всем этим стояла яркая личность, что хорошо видели его собеседники. Это производило на них магическое впечатление и способствовало успеху переговоров. В первые недели войны, когда многим казалось, что СССР не выдержит натиска, высокопоставленные иностранные посетители были настроены весьма пессимистически. Но после бесед со Сталиным они уезжали из Москвы в полной уверенности, что советский народ будет сражаться и победит.

«В кабинет, где всегда царила тишина, – рассказывает В. М. Бережков, – едва доносился перезвон кремлевских курантов. Сам «хозяин» излучал благожелательность, неторопливость. Казалось, ничего драматического не происходит за стенами этой комнаты, ничто его не тревожит. У него масса времени, он готов вести беседу хоть всю ночь. И это подкупало. Его собеседники не подозревали, что уже принимаются меры к эвакуации Москвы, минируются мосты и правительственные здания, что создан подпольный обком столицы, а его будущим работникам выданы паспорта на вымышленные имена, что казавшийся им таким беззаботным «хозяин» кремлевского кабинета прикидывает различные варианты на случай спешного выезда правительства в надежное место. После войны он в минуту откровения сам признался, что положение было отчаянным. Но сейчас он умело это скрывает за любезной улыбкой и показной невозмутимостью. Говоря о нуждах Красной Армии и промышленности, Сталин называет не только зенитные, противотанковые орудия и алюминий для производства самолетов, но и оборудование для предприятий, целые заводы» [Там же, с. 237—238].

Посланцы союзных держав недоумевают: доставка и установка оборудования, налаживание производства потребуют многие месяцы, если не годы, а западные военные эксперты утверждают, что советское сопротивление рухнет в ближайшие четыре—пять недель. О каком же строительстве новых заводов может идти речь? Даже оружие посылать русским рискованно – как бы оно не попало в руки немцев. Но если Сталин просит заводы, значит, он что-то знает, о чем не ведают ни эксперты, ни политики в западных странах. Его олимпийское спокойствие сильнее всех доводов: Гопкинс, Бивербрук, Гарриман заверяют Рузвельта и Черчилля, что Советский Союз выстоит и что есть смысл приступить к организации военных поставок стойкому советскому союзнику.

Наконец, еще одно суждение – человека, по своему служению чуждого лести, верховного иерарха Русской Православной Церкви того времени – Патриарха Алексия. На молебне по случаю 70-летия Сталина он говорит:

«Всякий, кто лично знаком с нашим Вождем, поражается обаянием его личности; он покоряет собеседника своим внимательным отношением ко всякому делу; ласковостью; своей необыкновенной осведомленностью во всяком деле; силой и мудростью слова; быстрым и благоприятным решением каждого представленного ему дела и вопроса» [5, с. 173].

Эти и многие другие свидетельства современников позволяют смело утверждать, что такие слова, как простота, спокойствие, вежливость, внимательность, любезность, доброжелательность, кроме того – обаяние, очарование, – лучше всех других рисуют «психологический профиль» личности Сталина. В сердцах многих – близких людей, соратников и подчиненных, производственников и военных, ученых и деятелей культуры, – всех, кому приходилось с ним встречаться, запечатлелся именно этот образ простого и обаятельного, добросердечного и заботливого человека, внимательного и остроумного собеседника.

Однако за видимым спокойствием и внешней простотой стояла сложнейшая, труднопостижимая архитектоника его внутреннего мира, сплетенная нередко из противоречивых движений души. Д. Кеннан, долгое время работавший в американском посольстве в Москве, пытается проникнуть в эту сложность: «Смелый, но осторожный, легко впадающий в гнев и подозрительный, но терпеливый и настойчивый в достижении своих целей. Способный действовать с большой решительностью или выжидательно и скрытно – в зависимости от обстоятельств, внешне скромный и простой, но ревниво относящийся к престижу и достоинству государства… Принципиальный и беспощадно реалистичный, решительный в своих требованиях в отношении лояльности, уважения и подчинения. Остро и несентиментально изучающий людей – Сталин мог быть, как настоящий грузинский герой, большим и хорошим другом или непримиримым, опасным врагом. Для него трудно было быть где-то посередине между тем и другим» (Диалог. – 1996. – № 10. – С. 74).

М. Джилас видел в его личности редкое сочетание глубины ума с эмоциональностью натуры: «При разговоре со Сталиным изначальное впечатление о нем как о мудрой и отважной личности не только не тускнело, но и, наоборот, углублялось. Эффект усиливала его вечная, пугающая настороженность. Клубок ощетинившихся нервов, он никому не прощал в беседе мало-мальски рискованного намека, даже смена выражения глаз любого из присутствующих не ускользала от его внимания» [52, с. 156]. «…Сталин был – насколько я заметил – живой, страстной, порывистой, но и высокоорганизованной и контролирующей себя личностью. Разве, в противном случае, он смог бы управлять таким громадным современным государством и руководить такими страшными и сложными военными действиями?» [Там же, с. 153].

Но, обладая этой крепчайшей внутренней собранностью, он не был неким мыслящим роботом: ему был присущ весь сложный комплекс человеческих эмоций и чувств, ярких и нередко противоречивых. При всей его обычной сдержанности он мог вспылить, мог не сдержать раздражение и гнев. И все-таки типичным для него было стремление подавить в себе вспышку гнева и скрыть своё возмущение. Как говорил адмирал И. С. Исаков, «он умел прятать свои чувства и умел это очень хорошо»: «Для этого у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней… Все это были средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить своих чувств, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое спокойствие». И. С. Исаков отмечал и еще один, особенно значимый для дела, прием Сталина: «Задержать немного решение, которое он собирался принять в гневе» (Правда. – 2013. – 1—6 ноября).

Маршал Г. К. Жуков, опираясь в оценке характера Сталина на личный опыт общения с ним, отмечает: «Трудно сказать, какая черта характера у него преобладала. Человек разносторонний и талантливый, И. В. Сталин не был ровным. Он обладал сильной волей, характером скрытным и порывистым. Обычно спокойный и рассудительный, временами он впадал в острое раздражение. Тогда ему изменяла объективность, он резко менялся на глазах, еще больше бледнел, взгляд становился тяжелым, жестким. Не много я знал смельчаков, которые могли выдержать сталинский гнев и отпарировать удар» [57, с. 309)].

На этом основании еще с хрущевских времен рассуждения о «диктаторстве» Сталина приправляют баснями о том, что ему нельзя было возражать, тем более – спорить с ним. Вы, читатель, наверняка не раз встречали такие суждения, что, дескать, по характеру Сталин был жестоким, мстительным, беспощадным. Что не терпел никаких возражений, никакого несогласия с ним. Что человек, отважившийся сказать нечто, расходящееся с мнением Сталина, рисковал головой. Поэтому все окружающие Сталина люди старались ему угодить, а если не получалось, – отправлялись в небытие. И т. д., и т. п. Но попросите тех, кто так говорит, назвать факты: к примеру, кто был наказан потому, что сказал Сталину суровую правду, возразил ему и т. д., – эти факты вам не назовут, ибо все утверждения подобного рода – чистейшей воды вымысел, мистификация.

Действительные факты говорят совсем о другом: он мог иногда потерять самообладание, но никакой эмоциональный срыв, случившийся с ним, не решал чью-либо судьбу. В нем, в конечном счете, всегда побеждал разум. А в человеке он превыше всего ценил именно правдивость, искренность и прямоту, смелость и глубину суждений. Если человек сделал ошибку, но готов ее исправить, Сталин не терял доверия к этому человеку, он помогал ему. Будучи сам «человеком с характером», он высоко ценил это качество и в других людях. Впрочем, обратимся к реальным, а не вымышленным фактам.

Генерал И. Р. Апанасенко, командовавший Дальневосточным военным округом, был вместе с Г. А. Борковым, секретарем Хабаровского крайкома ВКП(б), вызван в Москву в октябре 1941-го. Сталин говорит ему, что трудное положение в связи с нехваткой войск заставляет снять их с востока. Называет дивизии, Иосиф Родионович согласно кивает и тут же договаривается с секретарем крайкома о дополнительной мобилизации для формирования новых дивизий. Но вот Сталин говорит, что надо отправить под Москву также противотанковые орудия… Тут вдруг, рассказывал Г. А. Борков, стакан с чаем, стоявший перед Апанасенко, полетел по длинному столу влево, стул из-под него отпрянул назад, – генерал вскочил… «Ты что делаешь!?» – кричал он Сталину. – «А если японец все-таки нападет, я чем буду защищать Дальний Восток? Этими лампасами?» – хлопнул он себя по бедрам, имея в виду, что ему недавно было присвоено очередное генеральское звание. И что же Сталин? А он его увещевает: «Да что вы, товарищ Апанасенко! Да успокойтесь, пожалуйста. Разве можно так волноваться из-за этих пушек? Да оставьте их у себя» [102, с. 67—71].

Вот таких генералов, способных смело отстаивать интересы порученного дела, Сталин и любил больше всех. Когда угроза японского нападения миновала, он вызвал Иосифа Родионовича к себе и назначил заместителем командующего фронтом. Сказал при этом: «Ты не обижайся. У тебя нет еще опыта современной войны. Повоюй немного заместителем командующего, а потом я дам тебе фронт». Только не довелось: заместитель командующего Воронежским фронтом, генерал армии И. Р. Апанасенко геройски погиб в разгар боев с фашистами на Курской дуге (Наш современник. – 2003. – №8).

Другой случай описал артиллерийский конструктор В. Г. Грабин. 4 января 1942 года он был вызван в Кремль, на заседание Государственного Комитета Обороны. Военные, участвовавшие в заседании, говорили о несовершенстве конструкции поставляемых на фронт артиллерийских орудий. Говорилось и о том, что серийное их производство тормозится чехардой, вызванной постоянной модернизацией пушек и переменами в технологии на крупнейшем заводе, где В. Г. Грабин возглавлял конструкторское бюро. Вся работа заводского коллектива подверглась резкой критике, но главный конструктор упорно отстаивал свои позиции. Возникла ситуация крупного конфликта. Сталин заявил, что при такой организации дела Грабин оставит армию без пушек.

Василий Гаврилович глубоко раскрывает весь драматизм ситуации:

«Атмосферу этого заседания может вполне характеризовать лишь один эпизод. В очередной раз, когда я пытался возразить Сталину и защитить правильность выбранной нами позиции, обычная выдержка и хладнокровие изменили ему. Он схватил за спинку стул и грохнул ножками об пол. В его голосе были раздражение и гнев.

– У вас конструкторский зуд, вы все хотите менять и менять! – резко бросил он мне. – Работайте, как работали раньше!

Таким Сталина я никогда не видел – ни прежде, ни позже.

ГКО постановил: нашему заводу изготавливать пушки по-старому.

В тяжелом и совершенно безнадежном настроении покинул я Кремль. Меня страшила не собственная моя судьба, которая могла обернуться трагически. Возвращение к старым чертежам и к старой технологии неизбежно грозило не только резким снижением выпуска пушек, но и временным прекращением их производства вообще. Вот теперь-то страна действительно останется без пушек!

Ночь я провел без сна в бомбоубежище Наркомата вооружения.

Выполнить приказ Сталина – беда. Но как не выполнить приказ самого Сталина?!

Выхода не было.

Рано утром 5 января, совсем еще затемно, ко мне подошел офицер и предложил подняться наверх, к телефону. Я не пошел: если хотят арестовать, пусть арестовывают здесь. Тяжелая апатия охватила меня, мне уже было все равно. А в том, что меня ждет, я почти не сомневался: мой спор со Сталиным носил – если не вникать в его суть – характер вызова, а квалифицировать это как саботаж или вредительство – за этим дело не станет.

Через некоторое время офицер появился снова.

– Вас просят к телефону, – повторил он и добавил: – С вами будет говорить товарищ Сталин.

Действительно, звонил Сталин. Он сказал:

– Вы правы…

Меня как жаром обдало.

– То, что вы сделали, сразу не понять и по достоинству не оценить. Больше того, поймут ли вас в ближайшее время? Ведь то, что вы сделали, это революция в технике. ЦК, ГКО и я высоко ценим ваши достижения, – продолжал Сталин. – Спокойно заканчивайте начатое дело» [44, с. 537—538].

Если в предыдущем случае эмоции перехлестнули через край у Апанасенко, то здесь – у Сталина. Там он, тонкий психолог, понял генерала, не ответил тем же эмоциональным взрывом, а предпочел согласиться с ним. Здесь же, в напряженной обстановке, когда на фронтах складывалась тяжелейшая ситуация, он сам поддался настроению и эмоциям участников заседания. Но, переосмыслив вскоре доводы конструктора, Сталин пошел на беспрецедентный шаг – отмену только что принятого постановления возглавляемого им высшего органа власти в стране – Государственного Комитета Обороны.

Смелость и принципиальность, которую проявлял человек, отстаивая свою точку зрения, Сталин высоко ценил даже в том случае, если был не согласен с его позицией. И. Х. Баграмян пишет, что приказ маршала С. К. Тимошенко об отводе войск Юго-Западного фронта из Киевского укрепрайона на тыловые позиции в сентябре 1941-го противоречил общей стратегии Верховного Главнокомандования, поэтому Сталину пришлось его отменить. При этом маршал, исходя из оперативной обстановки на южном направлении, твердо отстаивал свою правоту, «и Верховный Главнокомандующий посчитал эту принципиальность не только правомерной, но и похвальной» [13, с. 197].

Не менее показателен в этом отношении случай, происшедший перед началом Сталинградской наступательной операции 19 ноября 1942 года. Генерал В. Т. Вольский, командующий танковым корпусом, который должен был действовать на острие главного удара, направил Сталину письмо, в котором писал о том, что наступление не будет иметь успеха, ибо операция недостаточно продумана. Сталин после дополнительных консультаций с Генштабом позвонил в Сталинград, выслушал генерала и сказал, что он неправ, что операция хорошо продумана и подготовлена, но тут же предупредил, что его корпус остается на направлении главного удара. Потом в телефонном разговоре с А. М. Василевским он поинтересовался, как действовал корпус генерала Вольского. Услышав, что действовал он отлично, попросил Александра Михайловича: «Найдите что-нибудь и вручите генералу в качестве подарка от меня». Нашли трофейный пистолет, сделали пластинку с соответствующей надписью и вручили В. Т. Вольскому от имени Сталина. Как рассказывал А. М. Василевский, из глаз боевого генерала брызнули слезы. Разве это не говорит о том, как высоко ценил Сталин самостоятельное и смело высказанное, пусть даже ошибочное, суждение?

И так было не только в военных и политических делах. Тихон Хренников воспроизводит эпизод с обсуждением в Комитете по Сталинским премиям книги Константина Седых «Даурия». Против нее и на секции, и на пленуме был один человек – председатель литературной секции Александр Фадеев. Он говорил, что в книге неверно показана роль партии, искажены некоторые события и т. д.

На Политбюро он изложил свою точку зрения, отметив, что секция, которую он возглавляет, с ним не согласна. Сталин говорит: «Товарищ Фадеев, ведь это же не публицистика, это же художественное произведение. Я считаю, что там великолепно показана роль партии. И ведь в художественном произведении, в романе не обязательно с абсолютной точностью показывать отдельные исторические эпизоды, мелкие факты, которые запечатлелись в вашем сознании, когда вы там жили. Это прекрасная книга». Фадеев резко возражает: «Товарищ Сталин, я с вами не согласен, я категорически против этой книги». И развивает свои аргументы. Сталин – свои: «Товарищ Фадеев, нельзя же так. Это ведь литературное произведение, которое читается с захватывающим интересом, выразительно воспроизведена одна из блестящих страниц нашей революции на Дальнем Востоке». К согласию они так и не пришли. Но спор завершился не единоличным решением Сталина, а обращением его к членам Политбюро: «Каково ваше мнение?» Они высказались «за», и «Даурия» получила Сталинскую премию, несмотря на возражения председателя литературной секции (Советская Россия. —2003. – 10 июня).

В поведении Фадеева это было не исключением, а скорее правилом. По воспоминаниям К. Симонова, он, точно так же, при обсуждении романа Антонины Коптяевой «Иван Иванович» говорил, вопреки мнению Сталина, что его «не следует отмечать премией, а Сталин настаивал на своем». Фадеев сказал: «А это уж ваша воля», – но своего мнения не изменил (Советская Россия. – 2001. – 11 декабря). Однако именно такого принципиального человека Сталин предпочитал видеть на посту руководителя Союза советских писателей. Это ли не свидетельство того, насколько импонировали Сталину открытость характера и честность человека! Если он смело и твердо отстаивал справедливость и интересы дела, он всегда мог рассчитывать на сталинскую поддержку.

Сам же Т. Н. Хренников вопреки уже одобренному Сталиным мнению председателя Комитета по делам искусств Н. Н. Беспалова, что давать Сталинскую премию музыканту Павлу Нечипоренко как-то несолидно, потому что он балалаечник, в своем выступлении темпераментно отстаивал право балалайки на общественное признание. Сталин, внимательно выслушав композитора, согласился с ним, – доводы профессионала оказались достаточными для перемены ранее высказанной им точки зрения (Советская Россия. – 2003. – 10 июня).

Нечто подобное было и в отношениях с учеными. Сегодня в качестве примера «преследования» ученых сталинским руководством называют арест и смерть в заключении академика Н. И. Вавилова. Однако факты опровергают наличие какого-либо предвзятого отношения Сталина к нему. Так, его брат академик С. И. Вавилов стал президентом АН СССР уже после ареста и смерти Николая Ивановича. Что же касается содержания его исследований, то оно пользовалось благосклонностью соответствующих государственных инстанций и самого Сталина. Академик Д. Н. Прянишников, учитель Н. И. Вавилова, тоже вложивший душу в это научное направление, бурно и активно протестовал против его ареста, более того, он представлял арестованного ученого к Сталинской премии, выдвигал его кандидатуру на выборах в Верховный Совет СССР. До конца своих дней он не переставал восхищаться талантом своего ученика, называл его непризнанным гением. Но это не помешало присуждению самому Д. Н. Прянишникову Сталинской премии через год после этих событий (Советская Россия. – 2003. – 5 июня).