Текст книги "Наш Сталин: духовный феномен великой эпохи"

ТЕОРЕМА

Основой мировоззрения Сталина была теория марксизма, и марксистом он стал отнюдь не случайно: тогда, в конце XIX – начале ХХ вв., марксизм выступил как самая передовая «социальная технология», позволяющая разрешить острейшую для страны проблему ликвидации социального неравенства и вывести Россию из исторического тупика, в котором она к тому времени оказалась. В марксизме была заключена революционная программа переустройства общества – социального структурирования, опирающегося на принципы равенства и справедливости. В нем также содержалась программа движения страны по пути технико-технологического и социального прогресса.

Однако учение Маркса воспринималось и истолковывалось в среде российских марксистов по-разному. Сложившиеся в XIX в. два взгляда на исторический путь России и перспективы ее развития своеобразно преломились в пролетарском движении, в том числе и в рядах социал-демократической партии. Ее меньшевистское крыло однозначно ориентировалось на марксистскую концепцию единого пути развития мировой истории и победы социалистической революции одновременно во всех «цивилизованных» странах, а поэтому рассматривало революцию в России как пролог мировой пролетарской революции.

Эта идейная позиция логически вытекала из марксистской теории общественно-экономической формации, которая утверждает, что основой развития общества выступает способ производства, определяемый уровнем развития производительных сил. Следствием этой теории является понимание исторического процесса как линейного прогрессивного движения человечества от первобытности к коммунизму – через обязательный ряд переходных ступеней. Движение от капитализма к коммунизму начинают, в соответствии с этой теорией, страны, достигшие наиболее высокого уровня развития производительных сил. В начале века таковыми были страны Западной Европы. Отсюда парадигма мышления и политическая стратегия своеобразного «революционного» европоцентризма: ориентация на Запад как оплот пролетарской революционности.

Соответственно, в среде российской социал-демократии господствовали космополитизм и прозападный настрой, неверие в революционные потенции русского народа, тотальное отвержение не только идейных оснований, но и всей архитектоники российской государственности. Тогдашние интеллигенты-социалисты в значительной своей части не видели предпосылок социализма, заключенных в общинной культуре русского крестьянства, столь непохожей на европейскую. Напомним, в связи с этим, знаменитую метафору «первого русского марксиста» Г. В. Плеханова: Россия еще не смолола той муки, из которой можно испечь пирог социализма.

Плеханов оказался тогда в лагере меньшевиков, но подобные воззрения были характерны и для ведущих теоретиков большевистской партии, которые оценивали социокультурный уровень страны по степени ее технико-экономического развития, а поэтому считали, что именно Европа находится в авангарде общественного прогресса. Отсюда следовало, что в отсталой России движение по пути социализма возможно только вслед за европейскими странами.

Эта точка зрения была если не единственной, то абсолютно преобладающей, ее последовательно придерживался и вождь большевистской партии – бесспорно величайший из стратегов пролетарской революции – В. И. Ленин. Еще в начале века он считал главной задачей революционных сил «встряхнуть» Россию, освободить ее от феодальных остатков и двинуть по пути капиталистического развития – вслед за передовыми европейскими странами. Впоследствии русской революции им отводилась роль «прорыва в слабом звене капиталистической системы», и под его руководством партия большевиков блестяще совершила этот «прорыв».

Октябрьская революция и последовавшее за ней стремительное шествие советской власти по всей стране стали триумфом ленинской стратегии и тактики. Сталин, восхищаясь политической прозорливостью Ленина, явленной им в бурях Октября, говорил: «Ленин был рожден для революции. Он был поистине гением революционных взрывов и величайшим мастером революционного руководства. Никогда он не чувствовал себя так свободно и радостно, как в эпоху революционных потрясений» [151, с. 61].

Авторитет Ленина как вождя победоносной революции непререкаем. Вместе с тем, взятие политической власти в стране – это только первый акт социалистической революции. За ним следует более или менее длительный процесс переустройства общества на началах социализма. Ленин рассматривал этот переход исключительно в интернациональном ключе. Он не предполагал, что Россия пойдет по пути социализма самостоятельно, не ожидая пролетарских революций в странах Европы. Утверждая обратное, обычно ссылаются на знаменитую ленинскую статью «О лозунге Соединенных Штатов Европы» (1915 г.), в которой содержится допущение, что социализм может победить «первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране» [75, с. 354]. Однако из контекста статьи следует, что автор говорит о капиталистически развитых странах, а вовсе не таких, как Россия. Миссию же страны победившей революции он видит в том, чтобы поднимать восстания в других странах, не исключая применение в этих целях вооруженной силы [Там же].

Позже убежденность в том, что Россия пойдет к социализму только вслед за передовыми странами Европы выражалась Лениным многократно – в докладах, речах, статьях. На ней основывалась политика РКП(б) после завоевания ею государственной власти. На VI съезде Советов, 8 ноября 1918 года, Ленин говорит: «…Полная победа социалистической революции немыслима в одной стране, а требует самого активного сотрудничества, по меньшей мере, нескольких передовых стран, к которым мы Россию причислить не можем. Вот почему вопрос о том, насколько мы достигнем расширения революции и в других странах и насколько нам удастся до тех пор дать отпор империализму, стал одним из главных вопросов революции» [77, с. 153]. И этот вопрос пытались решить не только теоретически. Вспомним, что в 1920-м был предпринят «поход на Варшаву» с целью «пощупать штыком» готовность польского пролетариата к революции.

В феврале 1921 года, на исходе гражданской войны, выступая на отраслевом съезде рабочих, Ленин снова утверждает, что «коренная, главная задача и основное условие нашей победы есть распространение революции, по крайней мере, на несколько наиболее передовых стран» [78, с. 311]. Не менее определенно он высказывается год спустя, в феврале 1922-го: «…Мы всегда исповедовали и повторяли ту азбучную истину марксизма, что для победы социализма нужны совместные усилия рабочих нескольких передовых стран» [81, с. 418]. Да и в одной из последних своих работ «Лучше меньше, да лучше» (март 1923 года) он, размышляя о перспективах мирового революционного движения, делает вывод: «Мы стоим, таким образом, в настоящий момент перед вопросом: удастся ли нам продержаться при нашем мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму?» [85, с. 402]. При этом он по-прежнему уповает на то, что «весь мир уже переходит теперь к такому движению, которое должно породить всемирную социалистическую революцию» [Там же, с. 403].

Такова позиция Ленина, – он, как видно из приведенных высказываний, придерживался ее до конца своих дней. Но в наиболее отчетливой форме мысль о подчинении российской революции задачам мирового революционного движения выявилась у Л. Д. Троцкого и нашла свое выражение в теории «перманентной революции». Эта теория ставила во главу угла интернациональные интересы пролетариата, реализацию которых она связывала с пролетарской революцией в передовых капиталистических странах. В «Истории русской революции» Троцкий, основываясь на факте интернационализации производительных сил капитализма, заключает, что создание «замкнутого», «национального» социалистического общества в принципе неосуществимо, поскольку социализм – явление интернациональное. После Октября он уточняет смысл своей революционной схемы: «…Социалистическая революция становится перманентной в новом, более широком смысле: она не получает своего завершения до окончательного торжества нового общества на всей нашей планете» [192, с. 287].

Отсюда следует: все, что мешает единству мирового пролетариата, – культурные традиции, государственная идеология, – должно быть отринуто и уничтожено. Отсюда же ориентация на методологию классового подхода, который, будучи односторонне понятым и возведенным в ранг идейно-политической доминанты, вел к подчинению интересов трудящихся в каждой отдельной стране «интернациональным» интересам пролетариата. Троцкизм полагал, что миссия русской революции – пробить брешь в единой системе капитализма и создать плацдарм для «возбуждения» революционных взрывов в европейских странах. Он ставил своей задачей направить революционную энергию российского пролетариата на сокрушение национальных границ и тем самым способствовать мировой пролетарской революции. Наша революция рассматривалась троцкистами как способ создания большой дубины, ударами которой можно разбить существующие буржуазные государства.

Троцкизм выступил наиболее характерным проявлением претензий на руководство революционным преобразованием мира, которое намеревались осуществить с опорой на российский плацдарм, не останавливаясь при этом перед гибелью самой России, ее народа, ее культуры и государственности. В этом смысле троцкизм – предтеча современного «вестернизированного» глобализма. Все устремления троцкистов были космополитичны, связаны с «мировой цивилизацией», каковой признавалась цивилизация западная. Вот заключение самого Троцкого: «Опрокинутая Октябрьским переворотом дворянская культура представляла собою, в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам. Оставаясь недоступной русскому народу, она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества» [193, с. 310]. В более ранней работе «Итоги и перспективы» (1905 г.) он писал, что «вся русская наука есть искусственный продукт государственных усилий, искусственная прививка к естественному стволу национального невежества» [190, с. 16].

Троцкисты проповедовали идею культурной неполноценности как «низов», так и «верхов» русского народа. Троцкий еще в дореволюционные годы в статье «Лев Толстой» называл русское дворянство «обиженным историей», «не имевшим гордого сословного прошлого». Что уж говорить о жизни крестьянина на Руси: «Стадное, полуживотное существование ее крестьянства до ужаса бедно внутренней красотой, беспощадно деградировано…», жизнь его веками «протекала вне всякой истории: она повторялась без всяких изменений, подобно существованию пчелиного улья или муравьиной кучи» (Пер. с нем.: Neue Zeit. – 1908. – September). Такое «полуживотное» существование народа, разумеется, не могло породить в нем даже малейшие проявления духовной культуры.

Не испытывая ни уважения к русскому народу и русской культуре, ни тем более – любви к ним, троцкисты не могли увидеть в русском народе самостоятельной революционной силы. Они считали безнадежными попытки поставить его в авангарде социального преобразования мира и даже усматривали в нем контрреволюционные потенции, что, кстати, не было лишено основания: на роль тарана мировой революции русский народ вряд ли годился. «Русские – социально чуждый элемент в России. В опасную для советской власти минуту они могут стать в число ее врагов» (Патриот. – 2014. – 4 марта), – публично заявил тогда Троцкий.

Свое понимание методов революционного обновления мира он излагал в духе западного «антропологического материализма»: «Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род <…> снова поступит на радикальную переработку, и станет <…> объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки» (Правда. – 1923. – 29 сентября). Прочь традиции, революционная переделка всего и вся, в том числе, телесной основы человека, – вот идейное кредо троцкизма.

Абсолютизация интернационально-классового подхода, последовательное проведение его простиралось до физического уничтожения «нереволюционного» населения страны. Г. Е. Зиновьев, идейный сподвижник Троцкого, будучи членом ЦК РКП(б) и председателем Петросовета (а с 1919-го – главой Коминтерна), заявил во влиятельной тогда газете «Северная коммуна»: «Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожить» (Северная коммуна. – 1918. – 17 сентября).

Таким образом, в идеологии троцкизма по существу не оставалось места самобытному развитию России. Сам Троцкий, бывший меньшевик, называл революционные события в России прологом мировой революции пролетариата, «мостом к революции на Западе». Отсюда вытекала и основная задача – «встраивание» русской революции в мировой революционный процесс, возглавляемый наиболее развитыми капиталистическими странами. Российскому пролетариату надлежало лишь способствовать движению «цивилизованных» стран к социалистической революции и по мере возможности «подталкивать» это движение.

Троцкий и его сторонники своей идеологией и политикой обрекали Россию на пресловутое «вхождение в мировую цивилизацию», которое в наше время стало лейтмотивом политики российских «реформаторов-демократов». Эти поздние духовные наследники, казалось бы, давно позабытых апостолов мировой революции стремятся сегодня «освободить» Россию от последствий «октябрьского переворота» 1917 года, чтобы достигнуть все той же цели: двинуть ее по пути «прогрессивного» Запада. При этом их не останавливает факт культурной деградации и физического вымирания российского населения, – они готовы им пожертвовать ради интересов своих западных хозяев.

Среди большевистских теоретиков Сталин был наиболее последовательным противником подобной идейной ориентации. Отвергая обвинения в отступлении от марксизма, он так «позиционировал» себя: «Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего» [140, с. 187]. Творческий марксизм требует, прежде всего, обогащения его идеями, рожденными в недрах народной культуры.

Многие еще помнят, как в полемике с руководством Коммунистической партии Китая идеологи хрущевской КПСС пытались опровергнуть идею «китаизированного марксизма». Какой еще «китаизированный»? – марксизм един, – вещали они. Но история зло посмеялась над незадачливыми «марксистами»: там, где исповедовали «единый марксизм», социализма уже нет, – зато он по-прежнему существует (во всяком случае, в виде социального ориентира) там, где и в те времена утверждали «китаизированный марксизм» и ныне продолжают придерживаться этой идеологии. Позиция тогдашних «теоретиков» по этому вопросу явилась одним из следствий отказа КПСС от идеологии и практики сталинизма. Это был реванш троцкистского «интернационализма», игнорирующего национальные особенности страны.

В отличие от «ортодоксальных» марксистов, Сталин был мыслителем, сумевшим «русифицировать» марксистское учение: он воспринимал его через призму российской истории, прежде всего – в контексте русской национальной культуры. Он видел предпосылки построения социализма не только в высоком уровне развития производительных сил страны, но и в особенностях духовной культуры народа, делающих Россию более «восприимчивой» к социализму, нежели страны Западной Европы. Именно на этом было основано его еще дооктябрьское предположение о том, что именно Россия явится страной, прокладывающей путь к социализму.

В этом направлении эволюционировал и Ленин, но именно Сталин наиболее определенно поставил национально-цивилизационный фактор в центр своей политики и в течение десятилетий с уверенностью шел по этому пути. Он по существу выражал подходы к пониманию исторических изменений, позднее обоснованные в рамках теории «локальных цивилизаций», которая, в отличие от формационной теории, не отдает безусловный приоритет материальной культуре, а рассматривает в качестве основы общественных изменений все культурные пласты, присущие той или иной цивилизации. В их числе – традиции общественного жизнеустройства и духовная культура народа.

Чтобы осмыслить и достойно оценить эти идейно-теоретические воззрения Сталина, надо поставить их в рамки обрисованной в предыдущем разделе исходной альтернативы русской историософской мысли. Идеология сталинизма так или иначе наследовала славянофильской идее, и сам Сталин в свои поздние годы не считал зазорным причислять себя к последователям этого течения: «Мы, новые славянофилы-ленинцы, славянофилы-большевики, коммунисты…» [182, с. 361].

Однако, будучи противником западничества, Сталин не был и славянофилом в буквальном смысле слова: отдавая должное славянофильской идее культурной самобытности страны, он считал необходимым преодоление одностороннего традиционализма и включение западного опыта в ткань русской культуры. Сталину, в отличие от «старых» славянофилов, была ясна целесообразность обогащения русской национальной культуры достижениями других культур. В этом качестве он рассматривал и культуру других народов нашей страны, и культуру европейских наций, достижения которых он считал возможным «встроить» в организм русской культуры, не разрушая при этом ее глубинные архетипы.

Подчеркнем в связи с этим, что революционный марксизм был нужен России не только для разрешения острейшего социального противоречия между трудом и капиталом. Марксистская «социальная технология» была ей необходима также и в силу все большего отставания от Запада в технико-экономическом отношении. Сталин прекрасно понимал, что в таком состоянии страна не сможет сохранить свою государственную самостоятельность и культурную самобытность. Нужен был рывок вперед – создание новой России – в соответствии с марксистской социально-экономической программой.

Вместе с тем, было бы ошибкой трактовать перспективы российской цивилизации узко экономически. У нас духовная культура – первейшее дело, «первее», нежели экономика, – поэтому необходимо было сплочение народа вокруг общей идеи, которая издавна трактовалась как «русская идея». Чтобы «проектировать» новую Россию, в марксистскую теорию надо было «встроить» идею «соборности», идею общенародного единства, которая позволила бы стране выстоять в борьбе за свою государственную самостоятельность и культурную самобытность.

Нельзя допустить, полагал Сталин, чтобы обострение классовых конфликтов привело к самоистреблению народа и к гибели государства. В борьбе за изменение классовой природы государства нельзя идти до его разрушения, тем более – до уничтожения носителей государственности. В духовной культуре, в искусстве классовые акценты временны, преходящи: рано или поздно здесь на первый план выходит общенациональное содержание ценностей культуры. Интеллигенция же – в силу своего общественного положения как носителя национальной культуры – призвана выступить социальной базой консолидации общества на этой основе.

Но отсюда следовало, что надо отказаться от присущей «интернационалистскому» марксизму абсолютизации классового подхода к пониманию и преобразованию общества. Этот подход надо было соединить с национально-цивилизационным, «государственническим» подходом. Интернационализм чреват недооценкой национальной специфики, преувеличением роли общих интересов классовой борьбы на международной арене. «Классический» марксизм, опиравшийся на анализ западноевропейского капитализма, утверждал первенство интернационально-классовых интересов пролетариата перед национально-государственными интересами, что было вполне оправданно, учитывая цивилизационное единство западных стран. Однако такой подход превращался в свою противоположность, будучи распространенным на Россию, – этого не понимали европейски ориентированные вожди российской социал-демократии, находившиеся многие годы в эмиграции.

Сказанное, впрочем, не означает, что Сталин не сумел оценить всемирное значение нашей революции. Еще в декабре 1924 года он говорил, что «победа революции в одной стране, в данном случае в России», имеет международное значение: «Она есть вместе с тем начало и предпосылка мировой революции» [152, с. 396]. Поэтому неправы те, кто считает «победу революции в одной стране чисто национальным и только национальным явлением» [Там же, с. 400—401]. Но здесь же он разъясняет свое понимание места и роли Октября в мировом революционном процессе: «…Появился такой новый фактор, как огромная Советская страна, лежащая между Западом и Востоком, между центром финансовой эксплуатации мира и ареной колониального гнета, которая одним своим существованием революционизирует весь мир» [Там же, с. 397].

Как следует отсюда, продолжение нашей революции он видел не в воспламенении мирового революционного пожара, не в политике «экспорта революции», а в том влиянии, которое Советская страна, ее успехи в созидании нового общества оказывают на умы людей в других странах. Сталинская логика, недоступная его оппонентам «слева» и «справа», опиралась на понимание исторической миссии России, выработанное классиками русской философии, которое легко укладывалась в сознание Сталина, пронизанное токами русской народной культуры. Поэтому совершенно не случайно он становится во главе «большевиков-державников».

Свою твердую и неизменную позицию по этому вопросу он с предельной ясностью излагает в беседе с американским газетным магнатом Р. Говардом, состоявшейся в марте 1936 года. В связи с заявлением Сталина, что Советский Союз не собирается навязывать свои порядки другим народам, между собеседниками состоялся такой диалог:

«Говард. Означает ли это Ваше заявление, что Советский Союз в какой-либо мере оставил свои планы и намерения произвести мировую революцию?

Сталин. Таких планов и намерений у нас никогда не было.

Говард. Мне кажется, мистер Сталин, что во всем мире в течение долгого времени создавалось иное впечатление.

Сталин. Это является плодом недоразумения.

Говард. Трагическим недоразумением?

Сталин. Нет, комическим. Или, пожалуй, трагикомическим.

Видите ли, мы, марксисты, считаем, что революция произойдет и в других странах. Но произойдет она только тогда, когда это найдут возможным или нужным революционеры этих стран. Экспорт революции – это чепуха. Каждая страна, если она этого захочет, сама произведет свою революцию, а ежели не захочет, то революции не будет. Вот, например, наша страна захотела произвести революцию и произвела ее, и теперь мы строим новое, бесклассовое общество. Но утверждать, будто мы хотим произвести революцию в других странах, вмешиваясь в их жизнь, – это значит говорить то, чего нет и чего мы никогда не проповедовали» [169, с. 106].

Трактовка Сталиным взаимосвязи национального и интернационального в политике основывалось на его теоретических воззрениях. Он был крупнейшим марксистским теоретиком национального вопроса. В социал-демократической среде обычно считалось, что национальный вопрос касается лишь российских «инородцев», страдающих от великорусского гнета. Поэтому задача революции трактовалась здесь как освобождение инородцев от этого гнета. Сталин понимал национальный вопрос намного глубже и диалектичнее. Теории наций и национальных отношений он посвятил свои книги «Марксизм и национальный вопрос», «Национальный вопрос и ленинизм», «Марксизм и вопросы языкознания», а также целый ряд статей, докладов и других устных выступлений.

Для Сталина нация есть «исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры» [139, с. 296]. Эти признаки нации выступают факторами ее внутренней сплоченности, что и определяет роль нации в общественных процессах. Из сталинской теории следует, что нация – это самодостаточная форма общности людей: она сама обеспечивает все необходимые условия своего существования. Этим она принципиально отличается от класса, всегда занимающего лишь определенное место в системе общественного производства, осуществляемого, как правило, в рамках национальной общности. Каждый общественный класс, находясь в какой-либо экономической системе, нуждается в наличии других классов, ее образующих. Нация, в предельной абстракции, могла бы существовать одна. В реальности же каждая нация так или иначе включена в единую систему – мировое сообщество наций.

В сталинском понимании нация предстает тем более сплоченной и единой, чем гармоничнее классовые отношения внутри нее. Однако и при наличии классовых антагонизмов нация не исчезает, в ней не возникают некие «две нации», представленные противоположными классами. Каждый класс занимает в обществе свое место, но между ними существует и экономическая взаимозависимость, и духовно-культурная общность.

В одной из своих последних теоретических работ – в книге «Марксизм и вопросы языкознания» – Сталин глубоко проанализировал роль языка как фактора национальной консолидации, независимого от классовых отношений. А ведь именно язык составляет реальный культурный базис нации, – он существенно обусловливает ценностные ориентации, менталитет, верования и другие составляющие национальной культуры. Этот факт, конечно, не отменяет особенностей духовной культуры различных классов и социальных слоев, но между ними всегда есть нечто существенно общее. Единство нации обусловлено всеми четырьмя ее признаками и является тем более глубоким, чем интенсивнее выражен каждый из них.

В процессе становления наций формируется национализм как идеология и политика национальной консолидации. На этом этапе национализм выступает как идейно-политическая позиция национального достоинства, способствующая сплочению нации и защите ее самостоятельности. В этом качестве национализм сыграл в XX в. выдающуюся роль в развитии национально-освободительного движения. Однако в русле этой же тенденции, проявляющейся при иных условиях, национализм становится идейной и эмоционально-психологической позицией национального превосходства, крайним выражением которой явился немецкий фашизм. Заметим, что вспышки национализма в этой («нацистской») форме происходят и по сей день, но серьезные политики, умудренные историческим опытом, остерегаются педалировать национальные чувства, чтобы избежать рецидивов нацизма и противостояния на национальной почве.

Национализм исторически был более или менее острой проблемой для России, одна из важнейших особенностей которой – ее многонациональность. Несомненно, что культурам народов нашей страны присуща фундаментальная общность культурных архетипов, таких как коллективизм, государственность, духовность, – что, собственно, и сделало возможным существование множества наций и народностей в едином государстве. Сталин, при всем том, понимал, насколько опасны для нашего государства проявления «местного» национализма, которые становятся «оборотной стороной», своего рода «эпифеноменом» развития национального самосознания. Четко различая грань между национализмом как фактором сплочения нации и национализмом, стремящимся к ее обособлению, он всемерно поощрял и развитие наций в социально-экономическом отношении, и расцвет национальных культур. При этом он внимательно отслеживал проявления национального «местничества» и жестко пресекал их.

Располагая и глубокими теоретическими знаниями в этой области, и «наркомовским» опытом, Сталин прекрасно понимал, что политические и административные рычаги здесь могут сыграть лишь вспомогательную роль. Основные же факторы национальной сплоченности заключены в социально-экономическом и идейно-психологическом сближении народов. Осмысливая этот факт в теоретическом плане, он как раз в социальном единстве и культурной общности советских народов увидел источник принципиально иного феномена общественного сознания, а именно – советского патриотизма.

Сталин хорошо знал, что патриотизм как в его специфически русской, так и общероссийской ипостаси, всегда был главной духовной крепостью, стоявшей на пути западной экспансии, направленной на расчленение и порабощение России. Патриотическое сознание объединяло лучших ее сынов – независимо от их национальной принадлежности. При этом патриотизм нашего народа исторически сомкнулся с его государственническими воззрениями и чувствами. Сталин отчетливо видел, что возникновение социалистического общества создает новый социальный фундамент патриотизма: любовь к Родине соединяется с присущим ей достоинством справедливого общественного строя. Фактом становится патриотизм нового, высшего типа – как всеобщее чувство любви трудового народа к социалистическому Отечеству. При этом Отечество в своих существенных чертах отождествляется с народным государством. Не случайно же в годы войны самым духоподъемным стал боевой призыв, в котором имя Родины накрепко соединилось с именем Сталина как символом Советского государства.

Так патриотизм занял одно из важнейших мест среди идеологических оснований сталинизма и его политической стратегии. Патриотизм стал советским, государственным патриотизмом, – именно в этом качестве он оказался в фокусе всех проявлений массовой социальной активности. Поэтому и на воспитание патриотизма, побуждающего к трудовым свершениям и ратным подвигам во имя настоящего и будущего Советского государства, направляются неослабные усилия Сталина. Заметим в связи с этим, что в начале 90-х именно «националистическая карта» была разыграна врагами советского строя. Национализм – и «местный» и «великорусский» – как антипод советского, т. е. общероссийского, патриотизма стал, едва только для этого созрели необходимые социальные и политические предпосылки, идейной основой сепаратизма, разрушившего великое государство, дотоле казавшееся нерушимым.

Наконец, подчеркнем еще один важный акцент в идеологии сталинизма. В далеком 1913 г. в работе «Марксизм и национальный вопрос» Сталин отмечает: «В России роль объединителя национальностей взяли на себя великороссы» [139, с. 304]. Позднее, в советские годы, он приходит к мысли, что русский народ – «самая советская нация», что именно русскому духу наиболее близок идеал коммунистического общественного жизнеустройства. Другие народы России тоже оказались «предрасположенными» к социализму – уже в силу своей приобщенности к русской культуре. Однако Сталину представляется особо ценным именно национально-русский характер советской власти, отчетливо выражающей своеобразие русской народной культуры. Он говорит о том, насколько значимы для советской государственности «истинно русские настроения» как феномены национального характера.