Текст книги "Наш Сталин: духовный феномен великой эпохи"

Интенсивно эксплуатировалась тема «нарушений социалистической законности» и «сталинских репрессий», от которых пострадали якобы невинные люди. Осквернение истории Великой Отечественной войны и дискредитация Великой Победы были начаты с «ошибок» Сталина перед войной и в первые ее месяцы. Неудачное для нас начало войны связали с «уничтожением командных кадров армии» в 1937 г. Потом полились словесные потоки о решающей роли в войне рядового солдата, появилась некая «окопная правда». Это было направлено на протаскивание тезиса о том, что победил, дескать, народ вопреки «ошибкам» Сталина. Последовало десятилетие россказней о «сплошном бегстве», «повальной сдаче в плен», «сокрушительных поражениях» наших войск, фантастических цифрах наших потерь.

«Дегероизация» всей истории сталинской эпохи постепенно становилась фактом. Ложь была изощренной – человеку трудно было в нее не поверить, редкие голоса выражали осторожное сомнение, народ был ошеломлен и растерян. Настойчиво распространявшийся миф о «сталинских репрессиях» разъедал сознание советского общества. На этой почве прорастали ядовитейшие всходы нигилистического отношения к прошлому – предвестники будущего тотального распада нравственности. «Вестернизированная» полуинтеллигентная «тусовка» запела «блатные» песни, все исконно русское и советское эта публика стала презирать. Русские мелодии вытеснялись западными ритмами, грация вальса – неуклюжими телодвижениями, вера и верность – ложью и карьеризмом, святость подвига на поле боя – пиететом перед теми, кто предпочел плен.

Самую неприглядную роль в идеологической дискредитации сталинизма сыграла так называемая «творческая интеллигенция». В ее среде требуемые «кадры» быстро нашлись, в том числе и среди тех, кто раньше воспевал Сталина. Некоторые авторы сами стали переделывать в угоду новым идеологическим веяниям тексты своих произведений, особенно стихов и песен. На несогласных был оказан мощный психологический нажим. Отказ от участия в антисталинской кампании означал отлучение от литературной работы, от издания написанного, от театральной сцены, от киносъемок и т. д., – многие пошли на сделку с совестью.

Тексты любимых народом песен искажались и против воли авторов. Вот свидетельство уже из 90-х: «В свое время Хренников написал музыку к кинофильму «В шесть часов вечера после войны», в котором звучит ставший необыкновенно популярным задорный «Марш артиллеристов». Телеэкран дает фрагмент этого фильма с закадровым звучанием марша. Путем монтажной перебивки мы тут же переносимся в домашний кабинет композитора и слушаем первоначальный вариант марша в его собственном исполнении. Они различаются только первой строкой: «Артиллеристы, Сталин дал приказ…», – бодро, с энергичным нажимом поет автор. «Артиллеристы, точный дан приказ…», – убеждает нас армейский хор из «оттепельной» эпохи. А Хренников гнет свое: Сталин дал приказ… И так несколько раз подряд» (Советская Россия. – 1999. – 8 июля).

Книги, в которых был представлен образ вождя, перестали издаваться. Такая судьба постигла, например, «Счастье» П. А. Павленко. В особо значительных произведениях, которые нельзя было замолчать, делали правку. В «Молодой гвардии» А. А. Фадеева имя Сталина упоминается всего один раз: «Долой гитлеровских двести грамм, да здравствует сталинский килограмм!». Слово «сталинский» поменяли на «советский». Правку делали и в мемуарных произведениях. Так, в цитированных ранее воспоминаниях А. А. Игнатьева были сделаны купюры. Образ Сталина стирался отовсюду, даже с живописных полотен. Вот один малоизвестный, но красноречивый эпизод. К. Г. Рянни, личный телеграфист В. И. Ленина, изображенный на картине выдающегося советского художника Игоря Грабаря «Ленин у прямого провода», рассказывал, что первоначально рядом с Лениным на картине стоял Иосиф Виссарионович, но после XX съезда художник заменил его другим образом.

Многие представители творческой интеллигенции, обласканные советской властью и самим Сталиным, ставшие нередко многократными лауреатами Сталинских премий, включились в кампанию «разоблачений» и «развенчаний». Другие надеялись очернением прошлого сделать карьеру при новых властителях. Наступила эпоха «трансформизма», пересмотра «позиций», предательства идеалов. Даже те, кто преклонялся перед вождем и прославлял его, под влиянием изменений в массовом сознании, посеянных пропагандой, отказались от «устаревших» взглядов и убеждений.

Впрочем, все – по-разному. Не сразу и сдержанно пошел на это А. Т. Твардовский. Когда уже многие были готовы клеветать на Сталина, он весомо подтвердил свои прежние мысли и чувства: «Да, это было наше счастье, что с нами жил он на земле». Потом в поэме «За далью – даль» оценки Сталина неоднократно переписывались, но и в последней ее редакции все еще много от прежнего взгляда на него. А в кабинете поэта на даче даже в самые лихие хрущевские годы висел портрет вождя, закуривающего трубку. По словам дочери поэта В. А. Твардовской, он висит там и по сей день. Круче развернулся И. Г. Эренбург, мемуарным произведением которого «Люди. Годы. Жизнь» воспользовались тогда как орудием сокрушения «основ».

Прологом «оттепельного похода» литераторов «новой генерации» явилась публикация в 1956 г., в одном из осенних номеров «Нового мира» повести никому не известного тогда писателя Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Повесть была направлена против партийно-научных бюрократов, ретроградов и консерваторов. Именно под этим флагом началась борьба против руководящих и управленческих кадров, воспитанных сталинской эпохой. Их обвинили в неприятии «свежего воздуха общественных перемен». Вокруг произведений такого рода организовывались шумные кампании широкого обсуждения, поддержки со стороны «мыслящей по-новому» интеллигенции, студенческой молодежи. Враги советского строя и традиционно русских духовно-национальных ценностей торжествовали, хотя, понимая, что их время еще не пришло, действовали пока вкрадчиво и осторожно, в то время как нападки на Сталина совершались уже открыто, от имени партии.

На теме войны спекулировали Александр Некрич («1941 год»), Василь Быков («Мертвым не больно»), Григорий Бакланов («Мертвые срама не имут»), Алесь Адамович («Сыновья уходят в бой»), Александр Солженицын («Пир победителей»). Витийствовали поэты Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский… Все это происходило с одобрения и поощрения литературных «мэтров» той поры – Всеволода Иванова, Константина Паустовского, Валентина Овечкина, Владимира Тендрякова… Вся эта «оттепельная» интеллигенция, а на самом деле – типично «полуинтеллигентная» публика, мнившая себя «элитой» России, как раз и пошла потом в поддержанное западными субсидиями диссидентское движение. Сегодня те из них, кто еще жив, стали записными «демократами», а некоторые и вовсе отправились на жительство к своим – на Запад.

В верхах же процесс шел поэтапно – от съезда к съезду. В 1959 г., на XXI съезде КПСС громили «антипартийную группу» и всех причастных к «культу личности Сталина», славословили Хрущева. Но точки над «i» в отношении хрущевской клики к Сталину поставил XXII съезд партии в октябре 1961 года. После яростной «критики» Сталина было принято решение о выносе его тела из Мавзолея. Попытавшийся возразить первый секретарь ЦК КП Узбекистана Н. А. Мухитдинов был немедленно снят со своего поста. Перезахоронение тела вождя было проведено спешно и тайно, под покровом ночи.

Прошла волна переименований всего и вся. Не стало на карте страны героического Сталинграда. То, что раньше носило гордое сталинское имя, получало нередко странное, нелепое, в лучшем случае – какое-нибудь серенькое название: Волгоград, Донецк, Новокузнецк, Душанбе. И это только города, а ведь переименований были сотни тысяч, если не миллионы. Это был апофеоз хрущевской «десталинизации» – первой в своем роде, проведенной методами жесткого партийно-государственного насилия и дикого вандализма…

Удар, нанесенный по имени Сталина, ставшим еще при его жизни главным символом советской эпохи, не мог не отозваться во всех сферах общественного бытия. Предательство верхов не могло пройти бесследно, особенно для младших поколений: произошел духовный раскол общества. Пропаганда сеяла внутренний разлад в душах тех, кто по-прежнему жил ценностями и идеалами сталинского времени, – она постепенно ожесточала их. Бесчинства хрущевцев по отношению к вчерашнему вождю изумляли наглостью и хамством. Сознание растерявшихся людей все больше пропитывалось ядом цинизма, безверия, равнодушия. Народ, потерявший знамя, оказавшийся в ценностном вакууме, медленно, но верно превращался в подобие толпы.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что массированная атака на сталинское наследие стала прологом нашего поражения в «холодной войне» с Западом. В этой атаке организаторы «холодной войны» обрели, наконец, то, к чему стремились со времен Аллена Даллеса, – плацдарм для борьбы против «самого непокорного в мире народа» на его собственной территории. Главное заключалось в том, что был подорван идейный базис социализма. Наряду с «десталинизацией» истории шло широкое наступление по всему идеологическому фронту.

В новой программе партии, принятой в 1961 г. на XXII съезде, была выдвинута задача создания материально-технической базы коммунизма в течение двадцати лет. С ее решением было отождествлено построение коммунистического общества и громогласно сказано: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». В дальнейшем оказалось, что построение коммунизма предполагает не что иное как догнать и перегнать США по производству потребительских товаров. В сознание народа была таким образом внедрена мысль о том, что Америка – это и есть некий маяк, на который надо ориентироваться в движении к коммунизму.

Зная сейчас роковые последствия «оттепели», попытаемся оценить этот знаковый факт. Несомненно, что предпосылки хрущевского идейного поворота заключались именно в сфере ценностей и социальных чувств, в сфере социальной психологии. Вместе с Хрущевым у власти утвердились те самые, чувствовавшие себя угнетенными при Сталине, круги общества, которые были ориентированы не на духовное, а на материальное, не на созидание, а на потребление. Это была радикальная смена ценностных приоритетов: народные мечты о правде и справедливости были подменены мещанскими «идеалами» потребительства. Высокий социальный статус стал смещаться от тех, кто создавал великую народную державу, к тем, кто видел в ней источник обогащения, кто хотел урвать от нее побольше – иначе говоря, от созидателей к потребителям. Это был мощный натиск психологии потребительства, вскоре покорившей и теоретические высоты, вплоть до партийной программы.

СОПРОТИВЛЕНИЕ

В обществе все это воспринималось болезненно и неоднозначно. Начну со своих воспоминаний. Я в силу большей к тому времени личностной зрелости переживал его посмертную «казнь», пожалуй, тяжелее, чем когда-то известие о его кончине. Стал ненавидеть и презирать злобного и бессовестного авантюриста Хрущева, руками которого пачкался и разрушался милый моему сердцу образ сталинской России. Я клеймил его везде, где мог и как мог, защищал Сталина в разговорах, в письмах, в стихах, которые я пытался тогда сочинять и читал своим друзьям.

В 1962 г., еще будучи студентом политехнического института, я начал читать по линии общества «Знание» лекции на международные темы. Помню, как-то я сказал о ценности сталинского теоретического наследия на семинаре пропагандистов в райкоме партии и встретил сочувственную реакцию слушателей. Доброжелательно отнеслась к моим словам и председательствовавшая на семинаре работница райкома, но она предостерегла меня о рискованности таких «крамольных» высказываний: если это станет известно там (она показала глазами на потолок), вам навсегда запретят выступать публично…

Мой школьный друг Ленька служил тогда в группе советских войск, дислоцированной в Венгрии. Мы, естественно, не знали, что переписка наша проверяется военной цензурой, и в письмах друг другу писали все, что думали о хрущевщине. Но когда после окончания вуза я попытался «определиться» в качестве штатного лектора обкома партии, мне «дали от ворот поворот». Мой наставник в этих делах Мирон Акимович стал выяснять причины в обкоме, – ему показали копию одного из моих писем…

Существовавшее в стране глухое сопротивление антисталинской идеологии и политике тщательно скрывали от народа. Поэтому серьезной помехой для хрущевцев стала тогда резко отрицательная реакция на антисталинизм советского руководства со стороны политических лидеров народного Китая. В конце марта – начале апреля 1956 года, после обсуждения в китайской компартии доклада Хрущева и сопутствующих материалов состоялось расширенное заседание Политбюро ЦК КПК по итогам этого обсуждения. 5 апреля появилась редакционная статья газеты «Жэньминь жибао», органа ЦК КПК, «Об историческом опыте диктатуры пролетариата». В статье с дипломатичной сдержанностью, но вполне определенно говорилось о величии Сталина и подчеркивалась недопустимость гиперболизации ошибок, связанных с культом его личности.

7 апреля 1956 года А. И. Микоян, прибывший в Пекин, главным образом, для «разъяснения» решений XX съезда о культе Сталина, встречался с Лю Шаоци и Чжоу Эньлаем. Разговор был тяжелый. Китайские товарищи повторили слова Мао Цзэдуна о том, что у Советского Союза, коммунистов всего мира «было два меча – Ленин и Сталин; один выбросили, враги подхватили его и обратили против нас…» 3 мая Мао Цзэдун приехал в особняк к нашему послу П. Ф. Юдину и в ходе многочасовой беседы по существу изложил основы своей программы предстоящей борьбы с «современным ревизионизмом КПСС».

29 декабря в «Жэньминь жибао» была опубликована статья «Еще раз об историческом опыте диктатуры пролетариата», в которой уже совершенно недвусмысленно подчеркивалось: «Сталин имеет великие заслуги в деле развития Советского Союза и развития международного коммунистического движения». В связи с этим, говорилось в статье, ревизионистский «лозунг борьбы со «сталинизмом» должен быть признан ошибочным. Статья фактически открыла путь к открытой полемике с руководством КПСС, обострившейся затем в конце 50-х – начале 60-х гг. Во время XXII съезда КПСС глава китайской делегации Чжоу Эньлай, воспользовавшись публичной критикой на съезде Албанской партии труда – союзницы КПК, сделал резкое заявление и покинул съезд.

О позиции китайского руководства мы знали из передач пекинского радио и от столичных информаторов. А вот о своих «сталинистах» из среды интеллигенции не было слышно практически ничего, – казалось, что их и нет совсем. Но они были и, как могли, противостояли бешеной кампании «официального» антисталинизма.

Прежде всего, это были ближайшие сподвижники Сталина по государственным и ратным делам. В большинстве своем они сохранили верность идеалам сталинизма. Даже в те годы, когда над вождем глумились предшественники нынешних «демократов», эти люди не изменили своих оценок его личности и его деяний. В. М. Молотов, в последние месяцы жизни Сталина подвергнутый им жесткой критике, тем не менее, сохранил все те чувства, которые связывали их десятилетиями. Л. М. Каганович тоже не предал его памяти и написал о нем строки, полные уважения и преклонения перед его гением. В возрасте, близком к сотне лет, вопреки «новейшим» изысканиям «историков», он убедительно отстаивал правоту его исторических решений.

Не предали своих убеждений и сохранили добрую память о вожде маршалы А. М. Василевский, И. С. Конев, К. А. Мерецков, К. К. Рокоссовский, Н. Д. Яковлев, адмирал Н. Г. Кузнецов, генерал армии С. М. Штеменко, наркомы Б. Л. Ванников, В. А. Малышев, И. Ф. Тевосян, Д. Ф. Устинов, А. И. Шахурин, ученые и конструкторы новой техники В. Г. Грабин, С. П. Королев, А. Н. Туполев, А. С. Яковлев, – и это только самые именитые из тех, кто создавал экономическое, научно-техническое и военное могущество сталинской России. Поскольку в хрущевскую пору положительная оценка Сталина в печати была невозможна, они все «молчали» вплоть до ее окончания. Правда, находились среди мемуаристов рангом пониже и такие, кто соглашался каким-нибудь мазком очернить его. Но это были лишь досадные эпизоды.

Тем более прискорбно, что в недобросовестных, уничижительных оценках Сталина как государственного деятеля и полководца, пожалуй, дальше всех пошел в те хрущевские годы маршал Г. К. Жуков. Вряд ли можно сомневаться в том, что это было связано с его политическими амбициями. После смерти вождя сталинский фаворит связывает свою судьбу с Хрущевым. Роль Жукова в укреплении позиций хрущевской клики и низвержении руководителей сталинской формации далеко не последняя. Жуков был ключевой фигурой при аресте Берии, поддержал Хрущева при снятии Маленкова. Когда вопрос об отставке Хрущева обсуждался в Президиуме ЦК, Жуков выступил с угрозой: армия не потерпит смещения руководства партии.

Его политическая карьера оборвалась раньше, чем закатилась звезда самого Хрущева: в октябре 1957 года Жуков был снят с поста министра обороны и отправлен в политическое небытие. Предательство Хрущева в какой-то мере отрезвило Жукова, и его оценки личности Сталина стали более взвешенными, его взгляд на роль Сталина в войне претерпел серьезную трансформацию, о чем свидетельствуют его знаменитые «Воспоминания и размышления».

И все-таки объективно оценить Сталина он оказался не в состоянии, – то ли обида помешала, то ли опасался, что сам он останется в тени сталинской полководческой славы, но он так и не отрешился от налета хрущевщины в этих оценках. Вот красноречивый эпизод. Однажды он в разговоре с журналистом сетовал на то, что, дескать, Сталин сталкивал маршалов лбами. В качестве примера привел факт назначения его, Жукова, командующим 1-м Белорусским фронтом, поскольку этому фронту предстояло брать Берлин. Решение Сталина было сопряжено с перемещением командовавшего этим фронтом К. К. Рокоссовского на другой фронт. Жуков утверждает, что он отказывался, но Сталин и слышать ничего не хотел. С тех пор, говорит он, наши отношения с Рокоссовским никогда уже не были такими теплыми, как прежде.

Между тем, Рокоссовский, якобы затаивший обиду на Жукова, не обиделся на Сталина ни за это, ни за то, что перед войной в тюрьме побывал, – с августа 1937-го он находился под следствием в органах НКВД. Следствие велось по делу «контрреволюционной антиправительственной группы» в Забайкальском военном округе, действовавшей под руководством Гамарника и Тухачевского. В марте 1940-го Рокоссовский был освобожден, поскольку была доказана его непричастность к заговору. И этот умный, мужественный человек винил в происшедшем с ним не Сталина, а заговорщиков и своих недоброжелателей. Об отношении Рокоссовского к Сталину можно судить и по его мемуарам, и по одному характерному эпизоду, о котором пишет близко знакомый с ним Ф. И. Чуев. Когда Хрущев предложил маршалу написать «чернуху» на Сталина, он ответил: «Что вы, Никита Сергеевич, – Сталин для меня святой».

Для Жукова же хрущевское искушение высокой должностью было поистине дьявольским: казалось, уже можно дотянуться до вершины власти… И тут было вдвойне выгодно опорочить Сталина: и своя роль виднее, и благосклонность Хрущева можно приобрести. Так и не сумел он до конца жизни преодолеть эти границы, задаваемые тщеславием. Впрочем, из крупных полководцев, работавших со Сталиным, Жуков все-таки единственный, кто не побрезговал явным оговором.

Были и среди творческой интеллигенции люди, преданные коммунистическим идеалам и национально-государственным интересам, а потому и сохранившие уважение к вождю. Подчеркнем, что это были, как правило, наиболее талантливые художники, вдохновлявшиеся в своем творчестве идеями советского патриотизма.

А. А. Фадеев, автор бессмертного романа «Молодая гвардия» – написанной «кровью сердца» поэмы о духовно-нравственном подвиге советской молодежи в годы войны – подвиге, в котором слились воедино героическое и трагическое. Любимец Сталина, многие годы беззаветно служивший его идеологии на посту капитана советского литературного корабля, он гордился этим, и сам, по свидетельству К. Л. Зелинского, говорил: «Я знаю, меня любил Иосиф Виссарионович». Сразу после XX съезда, будучи не в силах ни переступить через прошлое, ни презреть обрушившуюся на него хрущевскую «правду» о Сталине, в страшном душевном разладе покончил жизнь самоубийством.

Бывшая связная штаба «Молодой гвардии» Валерия Давыдовна Борц вспоминала, что 11 мая 1956 года ее в числе пятерых оставшихся в живых молодогвардейцев и А. А. Фадеева пригласил к себе на подмосковную дачу Н. С. Хрущев. Он завел разговор о прощении (за давностью лет) предавшего «Молодую гвардию» Виктора Третьякевича, который был сыном его друга-земляка из села Калиновка Курской области. «Вдруг вскакивает А. А. Фадеев и гневно бросает в лицо Хрущеву, что он – бывший троцкист и еще что-то. Хрущев страшно покраснел. Фадеев жутко побледнел». Встреча была прервана. «До лучших времен», – как сказал Хрущев. (Он очень был взволнован). Через два дня, 13 мая, Фадеев застрелился. Молодогвардейцев больше не приглашали, а Виктора Третьякевича не только «реабилитировали», но и возвели в комиссары «Молодой гвардии» вместо Олега Кошевого (Патриот. – 2003. – № 3. – С. 14).

Остался верным сформировавшемуся у него образу вождя и идеалам сталинской эпохи Е. В. Вучетич – великий скульптор-монументалист, равных которому нет во всей истории этого искусства. Он автор грандиозных мемориалов в Берлине и Сталинграде. Но созданный им гигантский, поистине величественный монумент Сталина, воздвигнутый у входа в Волго-Дон, был уничтожен. Евгений Викторович всегда с раздражением говорил об этом варварстве и возненавидел Хрущева, по указанию которого оно было учинено.

Сохранили образ вождя в своей благодарной памяти А. А. Первенцев, В. А. Кочетов, С. П. Бабаевский, М. В. Исаковский… Не предали великие идеалы М. А. Шолохов, С. В. Михалков, Б. Н. Полевой, А. А. Сурков, Р. Г. Гамзатов и многие другие писатели той эпохи. Сергей Михалков уже в годы нового дикого разгула антисталинизма много раз публично высказывался о Сталине и всегда – с уважением и восхищением. Михаил Шолохов, как и подобает гению, ценил дружественно-критичное отношение к нему со стороны Сталина, и после его смерти решительно пресекал попытки втянуть его в очернение вождя. Устами одного из своих героев писатель утверждает, что он, Сталин, «надолго останется неразгаданным»…

В этом ряду последовательных борцов с антисталинизмом особняком стоит героическая фигура Никоса Захариадиса, возглавлявшего компартию Греции в 1931—1956 гг. В греческой истории прошлого века не было личности более популярной, чем Н. Захариадис. Его боготворили тысячи – сотни тысяч греков, о нем слагали песни. Неоднократный узник греческих тюрем и немецких концлагерей, лидер национального Сопротивления, он после нападения Муссолини на Грецию из тюрьмы обратился к народу и поднял соотечественников на борьбу против фашизма. Он командовал народной партизанской армией в гражданской войне 1946—1949 гг. Правительственные войска, поддерживаемые англо-американскими интервентами, разгромили партизан, в стране был установлен прозападный антикоммунистический режим. Н. Захариадис и другие партизанские командиры и рядовые бойцы, – всего около двух тысяч человек, были тайно вывезены в СССР, как утверждают знатоки, на специальном корабле, присланном Сталиным. Они получили статус политэмигрантов.

Еще до XX съезда в письме партийному руководству Н. Захариадис открыто называл уже вынашиваемые в партийных «верхах» обвинения в адрес Сталина «бесцеремонным нарушением элементарной порядочности». Был приглашен на съезд, но приехать отказался. После «разоблачительного» доклада Хрущева написал в ЦК КПСС о своем категорическом несогласии с осуждением Сталина, вскоре был снят с поста Генерального секретаря ЦК КПГ и исключен из партии взявшими верх в ее руководстве хрущевскими подголосками. Среди греческих политэмигрантов, проживавших в Ташкенте, вспыхнул бурный протест, после чего Н. Захариадис был отправлен в ссылку вначале в г. Боровичи Новгородской области, потом – в приполярный Сургут Тюменской области, где он жил под надзором милиции, лишенный всяких контактов с внешним миром.

Но и здесь своей борьбы за имя и дело Сталина он не прекратил, бескомпромиссно отстаивал свои взгляды, а в 1961 г., в связи с решением XXII съезда о выносе тела Сталина из Мавзолея, в письме на имя Хрущева просил отправить его самого и саркофаг с телом его кумира в Китай (Молодая гвардия. – 2002. – № 10. – С. 63). Не добившись и в брежневские годы разрешения на свободное передвижение по стране и возвращение в Грецию, он решает: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». 1 августа 1973 года Никос Захариадис свел счеты с жизнью. Этот мужественный человек, «невольник чести», оказавшись в хрущевско-брежневском заточении, самом длительном в его героической жизни, предпочел смерть отречению от Сталина. 16 июля 2011 года решением Всегреческой конференции КПГ официально реабилитирован и восстановлен в партии.

Впрочем, все это стало известно только сегодня, а тогда, повторяю, о наших, как и приезжих, «сталинистах» мы ничего не знали, в то время как ниспровергатели «культа личности» безраздельно владели всеми рупорами официальной пропаганды. «Проклятая каста» воспринимала все это одномерно – как проявление «творческой свободы». В годы лютой антисталинской истерии, особенно после выноса его саркофага из Мавзолея, многие представители этой «касты», как говорится, «закусили удила».

В то же время никакого «отторжения» имени и наследия вождя воспитанным им «простым советским человеком» не было, да и быть не могло. Я много раз, заговаривая об этом с разными людьми, убеждался в том, что мои оценки Сталина совпадали с бытовавшими в народе, особенно среди тех людей, которые могли сравнивать сталинское время с дореволюционным и с хрущевским. Эти люди обычно предпочитали не высказывать свои суждения первыми, но мои взгляды почти всегда находили их понимание и поддержку. Однако состояние народного сознания оказалось разорванным. Огульным отрицанием достижений недавнего прошлого была нарушена преемственность поколений: предательство идеалов, которым еще вчера служили наши интеллигенты, особенно губительно действовало на молодежь. В нашем «оттепельном» поколении яростные споры о Сталине были тогда обычным явлением.

Противоречивость этой ситуации описывает С. Ю. Куняев: его бабка, простая деревенская женщина, отвергая нападки на Сталина, рассказывала о том, как много было «правильных» законов при Сталине, и конкретный случай припомнила, как несправедливо обиженная многодетная крестьянка, у которой увели корову в уплату налога, написала Сталину, и он встал на ее защиту: «…И корову ей воротили и девять тыщ ей Сталин на детей дал! Когда Сашка и Юрка начнут что про Сталина говорить – и такой он, и сякой, у меня один ответ: «Выучились вы по сталинскому приказу, а то раньше одни поповские, да дворянские дети учились!» Плюнут и пойдут: «Ничего ты, мать, не понимаешь!» Рассказывала она и о том, как сама видела во время немецкой оккупации, сколько было готовых пойти в услужение к немцам: «Если бы не он – давно бы у нас германская власть была». А теперь его, говорят, из Мавзолея вынесли, осуждает она: «Чего ж теперь его судить! Лежит он, и воины его лежат… И мой Сережа с ними…» [72, с. 66—67].

Конечно, пропаганда делала свое дело: недоброжелателей становилось все больше. Но и в атмосфере стремительно набиравшего властную силу антисталинизма многие не верили официозу и не спешили расставаться с символами сталинской эпохи. В Иркутском политехническом институте, куда я поступил после окончания школы, в большой аудитории стояли огромные гипсовые фигуры Ленина и Сталина. Все мы воспринимали это как должное – ни споров, ни тем более неприятия. У меня еще теплилась надежда, что критика Сталина сойдет на нет, и все это сохранится. Историю партии изучали по знаменитому учебнику «История ВКП(б). Краткий курс». И хотя имя Сталина в печати уже, пожалуй, невозможно было встретить в уважительном контексте, наш преподаватель по этому курсу Михаил Григорьевич Швец нередко, забываясь, называл его Иосифом Виссарионовичем, без фамилии, что, конечно, было свидетельством не просто уважения, а искренней симпатии.

Помню и такой факт, довольно характерный для того времени. Когда надо было написать несколько строчек текста произвольного содержания тем или иным типовым шрифтом, я писал какие-нибудь выдержки из стихотворений о Сталине. Это была форма моего протеста, и я ожидал выговора со стороны преподавателя Ивана Ивановича Пацева, но он принимал молча. А в конце курса, когда альбомы с выполненными работами всем возвращали, он сказал, что мой альбом – наилучший, и он хотел бы оставить его на кафедре, предложив взамен любой из тех, которые там были. Но я-то знаю, что мой альбом ничем особенным не выделялся, кроме «сталинских» текстов. Почти уверен, что именно поэтому он захотел оставить его себе, но вот открыто сказать об этом было тогда уже рискованно.

На летние каникулы я каждый год ездил из Иркутска к родителям по железной дороге. В Новосибирске (я иногда делал в пути остановки на день, чтобы познакомиться с каким-нибудь крупным городом) стоял тогда памятник Сталину. Один раз я встретил в здании какого-то вокзала его красочный портрет в маршальском кителе, – это было уже своеобразным вызовом. На станциях стояли скульптурные изображения Ленина вместе со Сталиным. Их, невзирая на косые взгляды будущих «шестидесятников», убирать не торопились. Станислав Куняев вспоминал, что в 1957 г., приехав после окончания университета в сибирский город Тайшет, он увидел «в сквере возле вокзала памятник – две гипсовые фигуры, покрашенные серебрянкой – сидящий на скамейке Ленин, и над ним Сталин во весь рост, сверху вниз глядит на Ильича» [Там же, с. 90].

Все было снесено и уничтожено в 1961 г., после XXII съезда. Поднявшийся тогда «девятый вал» антисталинизма не только опрокинул все сталинские монументы, но и поставил доброе имя вчерашнего вождя под полный и категорический запрет. Сохранился лишь впечатляющий памятник на его родине, в Гори, недавно тоже демонтированный грузинскими властями. А тогда землякам Сталина удалось его отстоять.

Трудно сказать, много ли оставалось поклонников его культа в нашей молодежной среде, но они, несомненно, были. В 1963-м, проходя преддипломную практику в городе Гусиноозерске, я жил в общежитии и увидел в комнате у рабочих парней его портрет в овале и деревянной раме, какие раньше встречались часто в различных общественных учреждениях, но тогда это было уже редчайшим случаем, – за этим бдительно следили хрущевские опричники. После длительных уговоров ребята согласились подарить мне портрет, взяв с меня клятвенное обещание сохранить его.