Текст книги "Наш Сталин: духовный феномен великой эпохи"

ИМЯ

Вслушаемся в звуки его имени: Сталин… Сталин!.. Сталин!!. Оно гипнотизирует, оно обладает магическим свойством вызывать поток ассоциаций, всплеск эмоций, волнений, чувств. По-видимому, объясняется это некой предельной обобщенностью стоящего за ним образа, его цельностью и простотой, лишенной конкретных деталей. Все это вместе взятое создает особую эмоционально-чувственную и умственную напряженность, связывающую его образ с самыми различными гранями человеческой духовности. Это образ-символ, обладающий огромным потенциалом воздействия на чувства и разум человека. Анри Барбюс в 1935 г., не скрывая восхищения, писал: «Это – железный человек. Фамилия даёт нам его образ: Сталин – сталь. Он несгибаем и гибок, как сталь» [14, с. 183].

В его облике символично буквально все: сурово-аскетичный внешний вид, спокойно-сосредоточенное выражение лица, проникновенный взгляд, размеренные движения рук и логика мыслей, ореол особой значимости всех его поступков. В нем ощущается гармония ума и характера, мышления и действия, жизни и деятельности. В нем – непреклонная вера в чудодейственные возможности человеческого духа. Эта вера способна творить подлинные чудеса. У него просят полгода для завершения какого-то проекта, – он дает две недели и делает это так убедительно, что чудо почти мгновенного творения свершается. Его самые фантастические замыслы наполнены такой жизненностью, что непременно становятся явью. Вот такие ассоциации мгновенно вспыхивают в сознании, едва только произносится это имя – Сталин.

Символизация имени – дело не художников, не ученых, не публицистов. Это дело – народное. Для народов, живущих интенсивной духовной жизнью, явление символизации очень характерно. В условиях же безраздельного господства духовного фактора жизни имя того, кто этот дух олицетворяет собой, становится главным символом. Имена выразителей народной души приобретают ценность планетарную. Они, по словам Н. К. Рериха, как белоснежные вершины гималайские, в лучах света посылают друг другу привет. Они выходят за пределы личности и становятся символами. А символы имеют огромное значение для развития общества, для воспитания новых поколений. Символы – это центры, вокруг которых выстраиваются и культура, и общественное сознание. Они и в самом деле как вершины в горах, структурируют сознание людей, ориентируют человека в историческом опыте народа. Они воспринимаются душой и вызывают высокие чувства, они наполнены неким мистическим смыслом, поскольку связывают настоящее с прошлым и будущим. В настоящем они актуализируют прошлое и высвечивают будущее.

Русская культура – «символическая»: в ней имя, образ могут приобрести сакральный смысл, стать святыней, знаменем. Символ поднимает дух, окрыляет и вдохновляет. Не случайно, когда Сталин поставил в порядок дня задачу возрождения русского духа, он начал именно с восстановления символов, обрядов, ритуалов. В 30-х годах к нам вернулась новогодняя елка. Впечатляющим было возвращение армейских ритуалов, особо значимых для подъема боевого духа войск в условиях надвигавшейся войны. Начиная с Курской битвы боевой путь нашей армии метился традиционными артиллерийскими салютами с иллюминацией.

Но наиболее ярко символизм советской эпохи проявился в сакрализации сталинского имени – наделении его священным, возвышенным содержанием. Победы, трудовые успехи, зримые перемены в жизни человека, – все это связывалось в народе с именем, за которым стоял образ человека, самоотверженно отстаивающего и воплощающего в жизнь его, народные, интересы, желания, мечты, идеалы. Имя Сталина стало символом всего, что представлялось великим, светлым, святым. Им все это и освящалось.

Одна из высочайших гор Памира называлась «Пик Сталина», – и это был символ его величия. Его имя присваивали городам, и они тоже становились символами: Сталинград символизировал его военные победы, Сталино и Сталинск – символы индустриализации, Сталинабад и Сталинири – символы сталинской национальной политики. Его имя получил Беломорско-Балтийский канал – первенец ландшафтных преобразований, – и это тоже было символично: сталинский путь вел к масштабному обустройству окружающей природной среды.

Его именем называли все грандиозные свершения тех лет, все значимые вехи нашего пути. Сталинской стала уже тогда именоваться великая эпоха в жизни руководимого им народа и государства. Сталинскими назывались пятилетки того времени. Сталинской вошла в историю принятая тогда Конституция СССР. Сталинскими были победоносные удары Советской Армии по врагу… Сталинский план строительства коммунизма в нашей стране… Сталинский план преобразования природы… Сталинские обильные урожаи на колхозных полях… И везде его имя – по бесспорному праву, ибо и гениальные замыслы, и их грандиозные исторические итоги были рождены силой его ума, энергии, воли.

Его именем обозначали все «прорывное» и героическое. Любимых им и народом летчиков называли «сталинскими соколами». Когда Чкалов и его товарищи готовились к своим дальним перелетам, на обоих бортах фюзеляжа делалась надпись «Сталинский маршрут». Это было подобно клятве перед решительным боем: экипаж тем самым принимал на себя высочайшую ответственность за ход и исход предстоящего полета. Во время войны для перегонки американских самолетов по заданию Сталина была проложена сверхсекретная трасса Аляска – Сибирь. Она пролегала над земным «полюсом холода», где морозы доходили до 70 градусов, где самолеты на аэродромах покрывались ледяным панцирем, смазочное масло приобретало твердость камня, а резина становилась хрупкой. И этот труднейший по метеоусловиям маршрут герои-летчики просто не могли назвать иначе как «Сталинской трассой». Для гитлеровцев она так и осталась неизвестной, а ведь по ней прошли около 8000 самолетов.

Его именем называли и вообще все самое передовое, прогрессивное, надежное, особенно в новейшей технике того времени. Первый советский (и первый в мире) серийный дизельный трактор получил имя «Сталинец». В 1937-м он стал экспонатом Всемирной выставки в Париже и удостоился высшей ее награды. В годы войны им буксировали орудия крупного калибра. Этим же гордым именем окрестили признанный тогда лучшим в мире советский зерноуборочный комбайн. Самый мощный в Европе (и оставшийся таковым во всей истории советского паровозостроения) магистральный пассажирский паровоз рассекал бескрайние просторы страны под именем «Иосиф Сталин». Так же был назван лучший тяжелый танк военной поры. Высокопрочное стекло называлось «сталинитом», – и это тоже ассоциировалось с его «стальным» именем. Всего не перечислить…

А ведь помимо этого его имя носили городские улицы и площади, корабли и заводы, колхозы и совхозы, газеты («Сталинский путь», «Сталинское знамя», «Сталинская новь» и т. п.) и высшие учебные заведения (к примеру, Московский институт стали имени Сталина). Новорожденных девочек называли именем Сталина (с ударением на «и»). Носители его имени исчислялись, по-видимому, десятками, если не сотнями тысяч, и остановить это половодье сталинской хронотопонимики было невозможно: все сущее в пространстве и во времени хотело именоваться сталинским. И неспроста: носить это имя – значило не что иное, как быть лучшим. Напомним хотя бы эпизод из романа Михаила Шолохова «Поднятая целина», когда на общем собрании вновь созданного гремяченского колхоза предлагается присвоить ему имя Сталина:

– Я тоже за то, чтобы имени Сталина колхоз назвать, но это ответственное название, – внушал Давыдов, – опозорить его невозможно! Тогда уж надо так работать, чтобы перекрывать всех окружающих.

– С этим мы в корне согласны, – сказал дед Щукарь.

– Понятно! – Разметнов улыбнулся. – Я, дорогие товарищи, авторитетно, как председатель Совета, заявляю: лучше прозвания имени товарища Сталина не могет быть.

Назваться сталинским именем – значило сделать ответственный шаг, совершить поступок. Его совершили и на этот раз: «Собрание единогласно присвоило колхозу имя Сталина», – сообщает писатель.

Объектов, связанных с его именем, было бы еще больше, но на все предложения такого рода, с которыми к нему обращались и которые требовали его санкции, он неизменно накладывал резолюцию: «Против. И. Ст.» Предлагалось даже переименовать Москву в город Сталинодар. Вождь резко отверг это предложение. «Москва – это исконное, всем народом любимое название, и менять его было бы непозволительной глупостью», – сказал он.

Конечно, уже в самой вездесущности сталинского имени была выражена любовь к нему. Важно, однако, что символизация его имени имела особое значение для общественного поведения людей. Имя это обладало ни с чем несравнимым магнетизмом: оно неудержимо притягивало к себе. Оно вселяло трудовой энтузиазм, окрыляло и вдохновляло. Ныне утверждают, что людей заставляли поклоняться его имени. Мы, однако, хорошо знаем, что на фронте люди шли в атаку с именем Сталина, – неужели заставляли? Факты, известные нам из печати, убедительно говорят о вздорности подобных суждений. К примеру, комсомолец А. Калюжный, раненый в Сталинграде, в предсмертной записке пишет, что боевым кличем его товарищей было «За Родину! За Сталина!» Неужто под диктовку писал? Через 60 лет после Победы на сталинградской земле прозвучал голос несравненной Александры Стрельченко: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина…», – и сразу после этих слов зал, в котором много ветеранов войны, взрывается долго не смолкающими аплодисментами, – это по чьему же указанию?

Солдат той великой войны Василий Решетников рассказывает в своей документальной повести о том, что значило для бойцов имя Сталина, какой глубокий сакральный смысл несло оно в себе: «Когда упоминали имя «Сталин», то все в окопах вставали и принимали команду «смирно», хотя такую команду нам никто не давал. Это говорит о том, какая была любовь к Сталину» [121, с. 260]. Он поясняет: «…В нас была воспитана любовь и преданность к Родине. Обычно при наступлении звучал такой призыв: «За Родину! За Сталина! Вперед! Ура!» [120, с. 276]. Вспоминая штыковой бой под Одессой, он отмечает: «Когда поднялись из окопов, наш командир роты тов. Волков первым произнес: «Братцы! За Родину! За Сталина! Ура!» Когда услышали «За Родину! За Сталина!», то, конечно, ни один не мог где-то остаться в стороне или позади. Рванулись, сколько было сил, на врага» [Там же, с. 284].

Другой фронтовик, В. Ф. Шмелев, вспоминает о докладе Сталина по случаю ноябрьских праздников 1941 года: «Сталин в докладе поставил очередные задачи войскам и тылу и сказал уверенно, что победа будет за нами. И мы поняли, что победа действительно будет за нами: ведь с нами – Сталин! На фронте почти все боевые подвиги совершались с его именем, в атаку шли с кличем «За Родину! За Сталина!». Мы ему верили, и это зачастую играло чуть ли не решающую роль» (Военно-исторический журнал. —2007. – № 6. – С. 78).

А разве не показательно, что благоговейное отношение к его имени свято сохранялось и там, где советская власть переставала существовать – в условиях немецкой оккупации. В. Любезный из Брянска, сын Героя Советского Союза, рассказывает, что мальчишкой своими глазами видел, как в 1943-м у деревни Обжи на Брянщине с криком «За Родину! За Сталина!» сам взорвал себя гранатой наш партизан, окруженный немцами (Советская Россия. – 1993. – 6 марта).

Другой случай произошел в 1942-м на оккупированной немцами территории Белоруссии. Уверовав в свои успехи, оккупанты стали открывать начальные школы, и 1 сентября мальчик из многодетной семьи пошел учиться в третий класс. Конечно, не было ни книг, ни тетрадей, постоянно мучил голод. Учительница, по-видимому, желая помочь бедствующей семье, уговорами и угрозами заставила мальчика прочитать на новогоднем утреннике стихотворение неизвестного автора, порочащее Сталина и Красную Армию. По окончании присутствовавший на утреннике немецкий офицер поднялся на сцену, похвалил мальчика и дал ему денег. Возвратившись домой сам не свой, мальчик все рассказал матери. Она заплакала: «Что же ты, сынок, наделал?» Десятилетия спустя, полковник Советской Армии И. Боборыкин рассказывает: «Следом за мной к нам пришла школьная техничка тетя Маруся. Все соседи звали ее «Маруся-украинка». Она была энергичной, напористой. Поздоровавшись с мамой, сразу перешла к делу:

– Люба, ты знаешь, шо зробыв твой байстрюк? – Мама молчала. – Це ж вин у школе про Сталина поганый стишок рассказав. Ругав Сталина, ругав Красну Армию. Ты шо, забыла, хто у Красной Армии воюеть? То ж наши сыны и чоловики воюють, то ж воны там кровь свою проливають. За Родину, за Сталина! А вин шо сказав? – Мама молчала. – Гляди, Люба, придуть наши с фронту – тебе и твоему байстрюку усе успомним!»

Больше за то злополучное выступление его никто никогда не упрекал, но суровый урок, преподанный тетей Марусей, он запомнил на всю жизнь и сегодня истолковывает его так: «Все дело в том, что Сталин был народным кумиром» (Советская Россия. – 2000. – 15 апреля).

Народ верил ему и преклонялся перед ним. Весь народ – от безвестного партизана и школьной технички тети Маруси до ставшей народной героиней юной красавицы Зои Космодемьянской, которая взошла на свою Голгофу и приняла смерть со словами: «Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь! С нами Сталин! Сталин придет!..» Здесь, в этих предсмертных словах – Вера, Надежда и Любовь самого народа, выраженная устами лучшей из лучших «простых» людей, если подходит слово «простые» для характеристики ярчайших выразителей народного духа. Магия его имени и его слова побуждала людей идти на подвиги, на самопожертвование, но не покориться врагу.

В свете сказанного совершенно естественно, что сталинское имя было тысячекратно восславлено в стихах и песнях. А. Т. Твардовский называл его «имя-знамя». С. Я. Маршак в стихотворении под названием «Великое имя», не называя его носителя, пишет, что все великое, совершенное нашим народом, неотделимо от этого имени, – и каждому ясно без слов, чье это имя. Для А. А. Суркова «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет». С. Я. Алымов в стихах, ставших песней, поэтизирует всенародность сталинского имени: «Это имя мы носим повсюду с собой, с ним открыты все шири, все дали». М. В. Исаковский воспринимает его трепетным биением своего чуткого сердца:

 
В славном, радостном имени – Сталин
Мы и силу и волю слили.
 

Алексей Сурков писал в день Победы, что его образ незримо присутствовал в солдатских рядах: «Он рядом с нами в грозный час стоял на боевом посту». Ощущение солдата, что он «рядом», поднимало дух, прибавляло силы, ибо в бою нет ничего ценнее надежного плеча, а символическое сталинское плечо как раз и было самым надежным. Поэт-фронтовик написал и о том, что значила мобилизующая сила его имени в момент атаки, когда надо было подняться и выпрямиться во весь рост: «Мы с именем его вперед как львы бросались на врага».

Не случайно же фашисты стремились во что бы то ни стало взять город, носящий имя Сталина. Конечно, стратегическая важность Сталинграда была бесспорной, но дело не только в этом: Гитлер понимал, что его взятие может серьезно поколебать веру советского народа в победу. А защитники города считали его оставление равносильным осквернению святыни. Поэтому Сталинград, по словам бывшего командующего 62-й армией, Маршала Советского Союза В. И. Чуйкова, «мог быть взят противником лишь при одном условии: если бы все до одного его защитники были убиты» [204, с. 336]. Поэтому и значение сталинградской победы состояло не только в том, что она нанесла смертельную рану фашистскому зверю. Само имя Сталинграда было ярким символом мужества, стойкости, несгибаемой воли советского человека. Сталинград своим именем призывал к высшим проявлениям духа, звал на подвиги, вселял уверенность в победе.

Тихон Хренников написал на слова Виктора Гусева сразу ставший знаменитым «Марш артиллеристов». Он был написан для кинофильма «В шесть часов вечера после войны», но его стали петь еще до выхода фильма на экраны. Композитор рассказывал, как он приехал в начале 1945 года с концертом в войска 1-го Белорусского фронта и там исполнил этот марш, после чего его не отпускали… три месяца. Песня вызывала у бойцов такое воодушевление, что каждый вечер, после боев его просили об одном и том же – спеть: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!»

Ярослав Смеляков, человек исключительно трудной судьбы, не однажды побывавший в лагерях, поэт, отличающийся особой пронзительностью стихотворной строки, пишет, что имя Сталина, слившись с Победой, звучит как призыв, как вдохновение, как счастье, как клятва верности, как торжество жизни, вызывая всплеск радостных эмоций и чувств:

 
Отец и Вождь, Призыв и Вдохновенье,
Командующий армии труда.
Мы это имя – Сталин – без волненья
Произносить не сможем никогда.
 

Если же нечто вызывает в вас глубокое душевное волнение, будьте уверены, что перед вами символ высшего. И при жизни Сталина, и потом его имя и стоящий за ним образ символизировали глубинный смысл бытия. В этой символизации заключена одна из «загадок» культа его личности, такого непонятного для тех, кто чужд высшим ценностям нашей народной культуры. Писатель-ветеран Михаил Лобанов отмечает: «Да, наше поколение причастно к великой истории, и это ощущение грандиозности, величия ее живет в нас, особенно теперь, когда уже не стало великой державы и наступил разгул разрушительных сил с их «пятой колонной», политическими предателями и ничтожествами. Я счастлив, что был современником Сталина. Он жил в моем сознании как воплощение самой страны. Помню, как я выходил зимними вечерами из университетской библиотеки на Моховую, смотрел на обвеваемые метелью суровые зубчатые стены Кремля и думал: здесь живет Сталин, здесь – центр мира. Кремль для меня был связан с именем Сталина» [91, с. 186].

Наши враги, взявшись за разрушение великой державы, прежде всего стерли с лица земли символы нашей боевой славы, надеясь, что это приведет к забвению деяний предков и потере силы духа в последующих поколениях. Нас лишили памяти о нашей героической истории. И разве случайно, что первым они стерли имя Сталина? Они и сегодня понимают, что Сталинграду нельзя возвращать его имени, – это станет боевым сигналом и вызовет цепную реакцию борьбы за восстановление всего ценного, что было в прошлом, в конечном счете, за возрождение Советского Союза.

Имя Сталина, его образ и поныне являются символами величия – символами созданной им народной державы, символами эпохи, позволившей человеку впервые в столь полной мере обрести высший смысл бытия. Его имя будет жить в веках, пока жив русский народ, пока жива память о единой семье у всех народов, населявших великий Советский Союз. Несмотря на яростные попытки вытравить это имя из народного сознания, оно сегодня возвращается к нам в прежнем ореоле и вновь становится знаменем борьбы и грядущих побед.

ВДОХНОВЕНИЕ

Народная любовь к вождю нашла впечатляющее выражение также и в сакрализации, освящении его образа. И это тоже было – по своей сущности и глубинным истокам – деянием самого народа. Сакрализация и имени его, и образа стала порождением архетипических глубин народного сознания. Творение же сталинского образа было, конечно, делом писателей и композиторов, скульпторов и живописцев, театральных деятелей и кинематографистов – всех, кто создавал уникальный феномен художественной сталинианы во всех видах и жанрах искусства. Это была своего рода гражданская канонизация образа Сталина, которая произошла «явочным порядком» еще при жизни вождя.

Сегодня, пытаясь оценить этот факт, нередко акцентируют внимание на том, что пропаганда сталинского образа грешила безвкусицей, что она была не всегда уместной, а нередко и просто назойливой. Что ж, при тех масштабах, которые приняло преклонение перед ним, подобные эпифеномены были просто неизбежны. Об этом не однажды говорил и сам Сталин. Говорил еще в 30-х годах в беседе с немецким писателем Лионом Фейхтвангером: рабочий и крестьянин сам не создает портреты и бюсты, – он доверяет художникам… Говорил он и о том, что видит в неумеренных и неуместных проявлениях любви, в одних случаях, намерение дискредитировать его, в других – недостаток культуры, присущий пока значительной массе «простого» народа.

В дни 60-летия Сталина любителей сочинять панегирики вождю мягко и с достоинством увещевал со страниц «Правды» Михаил Шолохов: «Мне кажется, некоторые из тех, кто привычной рукой пишет резолюции и статьи, иногда забывают, говоря о Сталине, что можно благодарить без многословия, любить без частых упоминаний об этом и оценивать деятельность великого человека, не злоупотребляя эпитетами» [114, с. 142].

Нет сомнения в том, что славословие в адрес Сталина было для некоторой части «творческой интеллигенции» своеобразным способом самоутверждения. Делалось это с надеждой обрести за счет эксплуатации его имени и образа мнимую популярность, а иногда и просто – ради карьеры. Корней Чуковский записывает в дневнике 5 июня 1930 года: «Вечером был у Тынянова. Говорил ему свои мысли о колхозах. Он говорит: я думаю то же. Я историк. И восхищаюсь Сталиным как историк. В историческом аспекте Сталин как автор колхозов, величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин называться гениальнейшим человеком эпохи. Но, пожалуйста, не говорите об этом никому. – Почему? – Да, знаете, сколько прохвостов хвалят его теперь для самозащиты, что если мы слишком громко начнем восхвалять его, и нас причислят к той же бессовестной группе» [205, с. 9].

Впрочем, было тогда немало и тех, кто пользовался подобным славословием для сокрытия враждебных взглядов и намерений. Из числа делегатов I съезда писателей СССР многие потом были арестованы. А ведь там Сталина славословили подчас сверх всякой меры, – это была «ложь во спасение» со стороны тех, кто держал камень за пазухой, дыша презрением к трудовому народу, его духовным ценностям, его государственной власти. В среде тогдашней (как, впрочем, и нынешней) интеллигенции проходил глубокий водораздел: на одной стороне – подлинно народные таланты, одухотворенные патриотизмом, воодушевленные грандиозными планами Сталина, на другой, говоря его же, сталинскими, словами, – «проклятая каста»: карьеристы, любители славы и материального комфорта, легко поддающиеся влиянию чужой идеологии, а нередко и убежденные враги.

Понятно, что не эта «каста» творила шедевры литературы и искусства, создавая его образ. Такие произведения были не чем иным, как пропитанными духом народности искрометными порывами вдохновения их творцов. Как-то иначе истинные шедевры и не рождаются. Тот, кто считает, что они создаются по заказу, глубоко ошибается: «вменить в обязанность» кому-либо их создание – дело абсолютно безнадежное. Подлинный художник утверждает и формирует своим творчеством ценности народной культуры, воспроизводя ее архетипы и традиции. Что же касается «социального заказа», то он сам по себе, помимо веления души, никак не может привести к созданию художественной ценности.

Шедевры так называемого «культового» искусства той эпохи создавали народные художники, тонко чувствовавшие глубинную духовную связь сталинского образа, всей жизни и деятельности вождя с идеалами народа. Именно народная любовь к великому вождю была питательной почвой для всех лучших произведений художественной сталинианы. Мастера кисти, резца, слова, кинематографа воспроизводили его образ в художественных формах, создавая произведения, полные вдохновения, веры и любви. Эти чувства проникали в сердца художников как из глубинных пластов народного сознания, так и из непосредственных впечатлений.

В дневниковой записи К. И. Чуковского от 22 апреля 1936 года очень красноречиво выражены чувства всеохватывающей любви к вождю, разлитые в атмосфере X съезда ВЛКСМ:

«Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы», – и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко заслоняет его!» (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…» [205, с. 165].

Это ведь – в дневнике, не предназначенном для публикации! Спрашивается, что же еще, какие «заказчики», кроме своего сердца, нужны были для того, чтобы этим сердцем обратиться к созданию любимого образа?

Борис Пастернак, автор двух, первых в нашей литературе, стихотворений о Сталине, по свидетельству Корнея Чуковского и Надежды Мандельштам, «просто бредил Сталиным». В доме Михаила Булгакова тоже царил настоящий культ Сталина. Во МХАТе говорили: «Единственная тема, которая его интересует, это тема о Сталине». Сам Михаил Афанасьевич под впечатлением телефонного разговора с ним писал в письме В. В. Вересаеву: «Поверьте моему вкусу: Сталин вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно». И далее: «В отношении к генсекретарю возможно только одно – правда, и серьезная» [27, с. 252].

На исходе жизни, будучи уже неизлечимо больным, Булгаков одновременно с «Мастером и Маргаритой» пишет пьесу о молодости вождя, стремясь показать зрителям, из какого материала и каким образом выковываются такие стальные люди. Он назвал свое произведение «Батум» по имени города, где начиналась революционная деятельность Сталина. Булгаковский Сталин – убежденный революционер с удивительно цельным, полным колоссальной уверенности в себе, сильным и жестким нравом. Его семинарская риторика заставляет пасовать пред ним любого противника. 16 января 1939 года жена писателя Елена Сергеевна отметила в дневнике: «Миша взялся, после долгого перерыва, за пьесу о Сталине. Только что прочла первую (по пьесе – вторую) картину. Понравилась ужасно! Все персонажи живые» [53, с. 248].

МХАТ готовил спектакль, но Сталин выступил против постановки пьесы. В дневниковой записи Е. С. Булгаковой от 18 октября 1939 года значится: «Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу «Батум» он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить» [Там же, с. 297]. Предположительно, поводом к этому послужило то, что к 60-летнему юбилею вождя Детиздат ЦК ВЛКСМ готовил издание цикла рассказов о его детских годах. Рукопись книги была отправлена ему на отзыв. 16 февраля 1938 года он пишет в издательство: «Я решительно против издания «Рассказов о детстве Сталина». <…> …Книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личности вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. <…> Советую сжечь книжку» [171, с. 249]. Не увидели света и подготовленные тогда переводы его юношеских стихотворений. Подобных примеров можно привести множество, – все они свидетельствуют о том, что Сталин неприязненно относился к возвеличиванию своей персоны.

Пьеса Булгакова, по-видимому, попала в число неудавшихся юбилейных акций… Но сталинский образ буквально пленил великого драматурга. В ноябре—декабре 1939 года он находился на лечении в правительственном санатории в Барвихе, где его состояние временно улучшилось. Он тут же попытался вернуться к задуманной еще в мае 1939 года пьесе «Ласточкино гнездо» – тематическому продолжению «Батума», которое могло бы составить с ним дилогию о Сталине. Не мог Булгаков расстаться с любимым образом даже после того как «по вине» прототипа потерпела фиаско постановка первой ее части.

Незадолго до смерти М. А. Булгакова его друзья, народные артисты Союза ССР В. И. Качалов, Н. П. Хмелев и А. К. Тарасова в письме на имя А. Н. Поскребышева, секретаря Сталина, писали: «Булгаков часто говорил, как бесконечно он обязан Иосифу Виссарионовичу, его необычной чуткости к нему, его поддержке. Часто с сердечной благодарностью вспоминал о разговоре с ним Иосифа Виссарионовича десять лет назад, о разговоре, вдохнувшем тогда в него новые силы. Видя его умирающим, мы, друзья Булгакова, не можем не рассказать Вам, Александр Николаевич, о положении его, в надежде, что Вы найдете возможным сообщить об этом Иосифу Виссарионовичу» [132, с. 440]. Конечно, спасти Булгакова от смерти Сталин был не в силах, но, как полагают исследователи жизни и творчества писателя (имея в виду сложность отношении его с руководством Союза писателей), только благодаря ходатайству Сталина в «Литературной газете» появились фотография и некролог: «Умер Михаил Афанасьевич Булгаков – писатель очень большого таланта и блестящего мастерства…» И похоронили его с почетом на Новодевичьем кладбище.

Вот так, несмотря на понятные протесты самого Сталина, становилось фактом великое и неповторимое явление советской духовной культуры – художественная сталиниана. Образ Сталина стал предметом вдохновения не только для литераторов, но и для творцов всех искусств. Самые любимые народом поэты, композиторы и исполнители давали жизнь прекрасным песням о нем. Художники-живописцы создавали замечательные портреты и другие посвященные ему гениальные полотна. Знаменитые режиссеры и актеры кино творили его экранный образ. Были многочисленные барельефы и бюсты, были и монументальные, поистине гигантские скульптурные его изображения. Многие из них были отмечены такой изумительной пластикой и художественной достоверностью, что и сегодня воспринимаются как вершины искусства. Они чаруют внутренней силой и жизненностью, властно привлекая к себе.

Отметим прежде всего бесспорно великолепные произведения монументального искусства, уничтоженные впоследствии хрущевскими вандалами. Именно эти художественные шедевры были призваны навсегда утвердить его образ в сознании народа. Они поражали своей грандиозностью и – в то же время – особой изысканностью, утонченным изяществом. Они будили чувство величия происходящего, его величавости – наполненности духовным содержанием.