Текст книги "Наш Сталин: духовный феномен великой эпохи"

ИДЕОСФЕРА

В результате низвержения Троцкого и его сторонников в стране – прежде всего, среди активной части населения – образовался огромный лагерь проигравших, недовольных, затаивших ненависть и жаждавших реванша. Троцкистские кадры, «скатываясь» с верхних этажей власти, оседали на других уровнях государственной иерархии, концентрировались вокруг художественной интеллигенции – людей, «имеющих голос», пишущих, разговаривающих с большой аудиторией. Они были многочисленны. Сфера идеологии и культуры стала их последним бастионом, – здесь они решили дать бой сталинской политике.

Состоялась мобилизация сил. Сторонники реванша заняли места в творческих организациях и учреждениях культуры, издательствах, высших учебных заведениях. Они уверенно хозяйничали во всех областях культурной жизни – литературе, музыке, живописи, театре. Их принимали в таких привилегированных организациях как Общество старых большевиков и Общество бывших каторжан и ссыльных. Они контролировали отдел печати ЦК ВКП(б). Все, кто уклонялся от «чисто» классового подхода, квалифицировались как классовые враги, «национал-шовинисты». На местах орудовали троцкисты, высланные из Москвы.

Подобная ситуация в идеосфере была сугубо опасна. По словам академика И. П. Павлова, русский человек «не способен воспринимать действительность как таковую. Для него существуют только слова. Его условные рефлексы координированы не с действиями, а со словами» (Молодая гвардия. – 2002. – №4. – С. 284). Отсюда иррациональная вера людей в то, что изречено, а особенно – что написано. Поэтому у нас так велика роль агитации, пропаганды, идеологии, роль газет, журналов, литературы, радио, телевидения. Поэтому на идеосферу было обращено пристальное внимание Сталина.

Здесь, как и в политике, безраздельно господствовал классовый подход к решению всех проблем. В литературе и искусстве господствовали каноны «пролетарской культуры», что поставило под вопрос само существование русской национальной культуры в ее классических формах. Именно в ней адепты «революционного» западничества видели главное препятствие на своем пути. Поэтому борьба в идеосфере стала не менее ожесточенной, чем в сфере политики. Это была борьба сторонников русского социализма против «варягов», наводнивших страну и торопливо внедрявших западные суррогаты под видом революционной культуры. Это была борьба за спасение России от троцкистского, «красного» фашизма. Сталин действовал здесь так же целенаправленно и последовательно, как и в политике.

Плацдармом борьбы стало искусство во всех его видах и жанрах. Еще до революции в страну проникли с Запада идеи авангардизма. Пролетарская культурно-просветительская организация «Пролеткульт» была международной организацией, насаждавшей неприятие национального, отвергавшей самобытные традиции в духовной культуре. Всеволод Мейерхольд, назначенный заведующим театральным отделом Наркомпроса, объявил себя «вождем театрального Октября». «Втаскивая» в театр безумное прочтение русской классики, он настаивал: «Дурачество и кривляние необходимы для современного театра», «на сцене не нужно бояться непристойности» и т. п. После революции он призывал «произвести денационализацию России». «Великому революционеру Троцкому» он посвятил спектакль «Земля дыбом», в котором на сцене справляли естественные надобности.

Журнал «Искусство коммуны» провозгласил: «Мы претендуем, чтобы нам позволили использовать государственную власть для проведения своих художественных идей!» Адепты троцкизма призывали ломать все, веками создававшееся народом: «Хлам! Глаза бы не глядели. Перед Европой стыдно». Казимир Малевич вещал чисто по-европейски: «Настоящий художник не тот, кто подражает природе, а тот, кто выражает себя…» И выразил нечто предельно черное.

Сносились исторические памятники, православные храмы. В одну ночь исчезли вековые деревья на Садовом кольце. В 1930-м был взорван Чудов монастырь, в 1931-м – храм Христа Спасителя, в 1932-м исчезли Красные ворота, в 1933-м – Сухарева башня. В Москву приехал архитектор Ле Корбюзье. Предстояло снести весь ее исторический центр и застроить стеклянными зданиями-коробками на американский манер. «До каких пор, – восклицал идеолог конструктивизма К. Л. Зелинский, – мы должны беречь кирпичные кости Ивана Грозного? Двести, триста или пятьсот лет простоят эти стены? Надо разобрать Василия Блаженного и Исторический музей» [107].

Но проект новой Москвы затребовали наверх. Представляя его руководителям партии, архитектурный «перестройщик» манипулировал макетами сооружений русских зодчих, отбрасывая их в сторону и заменяя кубическими зданиями из бетона и стекла. Сталин медленно накалялся. Когда проектант откинул макет Василия Блаженного, он не вытерпел:

– Положи-и на место! – процедил он и решительно вышел из зала.

Обсуждение проекта провалилось. Исторический центр Москвы уцелел от разрушения (Молодая гвардия. – 2002. – № 2. – С. 280—281).

Взрывы, уничтожавшие достояние русской культуры, были своеобразным прологом к генеральному сражению, в котором должно было заговорить стрелковое оружие. Это началось в следующем, 1934-м, в Смольном. Но об этом – позже, а пока – разговор о литературе, которая у нас всегда находилась на гребне общественных, в том числе, политических, событий. Здесь идеологическая борьба в те трудные времена приняла острые формы, вплоть до попыток физической расправы с противниками, на чем сегодня тоже спекулируют, приписывая жертвы этой борьбы «злокозненной» воле Сталина.

В литературе был установлен жесткий идейный диктат, орудием которого был избран боевой «расстрельный» жанр – критика. При этом «критики» были тесно связаны с теми политическими органами, в которых все еще господствовали троцкисты. Пушкин, Гоголь, Тютчев были объявлены «буржуазными» писателями. На Достоевского был наложен запрет. Объектами их нападок стали наиболее талантливые писатели-современники, не разделявшие троцкистские взгляды: Есенин, Булгаков, Платонов, Шолохов, Фадеев, Маяковский (после отхода от их группы) и даже такой литературный гигант, как Горький.

Одним из главных идеологов «пролетарской» критики в литературе стал Бухарин. В первом издании Большой Советской Энциклопедии под его редакцией А. С. Пушкин – «выразитель узко-дворянских настроений», Л. Н. Толстой – «буржуазно-феодальный писатель», Ф. И. Тютчева сей «интернационалист» называл «черносотенцем». В «Правде» были опубликованы его «Злые заметки», в которых он клеймил «есенинщину» как проявление «юродствующего quasi-народного национализма». В есенинском творчестве он видел поэтизацию рабского исторического прошлого, но, разумеется, «не заметил» лирического пафоса русского патриотизма. Для него «есенинщина – это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня», поэтому, призывает он, «по есенинщине нужно дать хорошенький залп» (Правда. – 1927. – 12 февраля). В прошлом русского народа Бухарин видел только беспросветный мрак невежества, пьянства и хулиганства, рабской покорности, отсутствия самодисциплины, неуважения к труду, обломовщины и многих других пороков (Правда. – 1927. – 12 января).

Подобные взгляды шли вразрез с представлениями Сталина, который вынашивал замысел возрождения страны на основе национальной культуры, и этот замысел уже обретал черты реальности. Не случайно же провалилась попытка государственного переворота, предпринятая Троцким в день десятилетия Октябрьской революции: он не понял, что общество уже отторгает революционный радикализм, что оно переживает подъем национального самосознания и патриотизма. В отличие от него Сталин хорошо понимал, что национальная культура пронизывает все сферы общественной жизни, что именно она определяет «генотип» общества. Поэтому он пристально наблюдает за литературным процессом в стране.

Штабами литературной оппозиции сделались созданные в 1925 г., после распада «Пролеткульта», «Российская ассоциация пролетарских писателей» (РАПП), «Левый фронт искусств» (ЛЕФ) и журнал «На посту». Здесь преследовалась великая русская литература, здесь слово «патриот» было по существу ругательным: господствовала ультрареволюционность «интернационалистов», готовых пожертвовать Россией во имя мировой революции. «Творческие» силы тесно сомкнулись с карательными органами, которые тоже оставались гнездом троцкистов. Их литературную группировку возглавлял Леопольд Авербах, непосредственно связанный с ОГПУ. По сути дела литературная критика выражала взгляды Лубянки, а поэтому стала страшной силой. Публицист Михаил Кольцов, заканчивая свои разгромные статьи, предлагал жертвам его нападок, не теряя времени, отправляться в тюрьму: «Вас там ждут».

Начатая в 1925 г. в журнале «Россия» публикация романа Михаила Булгакова «Белая гвардия» была прекращена по указанию сверху, журнал был закрыт. Тогда писатель пишет пьесу «Дни Турбиных», в основе которой – сюжет и образы «Белой гвардии». Появление спектакля на театральной сцене, где тогда диктаторствовала «мейерхольдовщина», произвело впечатление разорвавшейся бомбы. «Комсомольская правда» назвала автора «новобуржуазным отродьем», ненавидящим рабочий класс и его коммунистические идеалы. Критика спектакля была призывно-уничтожающей:

«Классовый враг на сцене!», «Долой белую гвардию!», «Ударим по булгаковщине!», «Разоружим классового врага в театре, кино и литературе!», – и таких «рецензий» были сотни. Театры один за другим стали отказываться от пьес Булгакова (Молодая гвардия. – 2002. – № 2. – С. 274—275).

Сталин любил театр, особенно выделял Большой и МХАТ. Спектакль по булгаковской пьесе, который шел только во МХАТе, он смотрел пятнадцать раз! В общей сложности это около сорока часов, – почти двое суток. И ни разу не ушел, не дождавшись, пока стихнут последние восторженные аплодисменты. Иногда приглашал в ложу актеров или отправлялся к ним за кулисы. Н. П. Хмелеву, исполнявшему роль Алексея Турбина, улыбаясь, сказал: «Вы знаете, я просто влюбился в усики вашего героя!» (Там же, с. 276—277).

О чем же он думал, сидя в самом углу директорской ложи с погасшей трубкой и переживая события на сцене? Ведь он видел чуждый ему мир людей в погонах, с которыми воевал под Царицыном и Петроградом, на Северном Кавказе и в Донбассе. Может быть, слушая, как они рассуждают о судьбах России, и помня, как самоотверженно они сражались «за единую и неделимую», он задавался вопросом: почему же они, служа Отечеству, с такой яростью воевали с его народом? Чтобы отстоять Россию, надо было победить ее народ?

Можно предположить, что с каждым просмотром он все отчетливее видел классовую ограниченность не только «белой идеи», но и вообще – абсолютизированного, противопоставленного национальному, классового подхода в политике. Он понимает неоднозначность производимого пьесой впечатления, – кому-то она кажется поэтизацией белогвардейщины. Но это его не смущает, – в письме В. Н. Билль-Белоцерковскому от 2 февраля 1929 года он пишет, что от нее все-таки больше пользы, чем вреда: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, с большевиками, ничего не поделаешь» [158, с. 328].

Именитых борцов с русской культурой Сталин сурово одергивал, как говорится, невзирая на лица. Так было с популярным тогда Демьяном Бедным, который издевательски перетолковывал Евангелие («Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна»), с презрением отзывался о русской народной культуре, требовал убрать Минина и Пожарского с Красной площади и т. п. В декабре 1930-го, после появления в «Правде» его стихотворных фельетонов «Слезай с печки» и «Без пощады», где русский мужик предстает как пьяница и лежебока, Сталин не выдерживает: Секретариат ЦК принимает специальное постановление, в котором дается критическая оценка идейной позиции автора.

Демьян пишет Сталину письмо, полное обиды и раздражения, с концовкой на грани шантажа: «С себя я снимаю всякую ответственность за дальнейшее». Сталин отвечает эмоционально и резко: «Десятки раз хвалил Вас ЦК, когда надо было хвалить. Десятки раз ограждал Вас ЦК (не без некоторой натяжки!) от нападок отдельных групп и товарищей из нашей партии. Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК, когда они допускали отдельные ошибки. Вы все это считали нормальным и понятным. А вот когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали <…>. На каком основании? Может быть, ЦК не имеет права критиковать Ваши ошибки? Может быть, решение ЦК не обязательно для Вас? Может быть, Ваши стихотворения выше всякой критики? Не находите ли, что Вы заразились некоторой неприятной болезнью, называемой «зазнайством»? Побольше скромности, т. Демьян…» [163, с. 23—24].

Сталин, давая в письме отповедь измышлениям о том, «что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения», «что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще», возмущенно бросает: «И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ» [Там же, с. 25].

Но тема обломовщины со временем всплывает вновь. 21 января 1936 года она была затронута в газете «Известия»: Н. И. Бухарин назвал ее «универсальной чертой» русского национального характера. Вскоре «Правда» поместила в связи с этим редакционную статью, в которой легко угадывается авторство Сталина: «Вряд ли тов. Бухарин сумеет объяснить с точки зрения своей «концепции», как это «нация Обломовых» могла исторически развиваться в рамках огромнейшего государства <…> И никак не понять <…> как русский народ создал таких гигантов художественного творчества и научной мысли, как Пушкин и Лермонтов, Ломоносов и Менделеев, Белинский и Чернышевский, Герцен и Добролюбов, Толстой и Горький, Сеченов и Павлов» (Правда. – 1936. – 10 февраля).

Впрочем, и «т. Демьян» не сделал должных выводов из того сталинского письма. Он пишет либретто комической оперы «Богатыри», подвергая осмеянию крещение Руси, выдавая разбойников того времени за революционеров, черня при этом богатырей русского былинного эпоса. Политбюро ЦК 14 ноября 1936 года отвечает на это специальным постановлением «О пьесе «Богатыри» Демьяна Бедного», в котором отмечается, что она «а) является попыткой возвеличить разбойников Киевской Руси как положительный революционный элемент, что противоречит истории и насквозь фальшиво по своей политической тенденции; б) огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа; в) дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры» [35, с. 333].

Комитету по делам искусств при СНК Союза ССР было рекомендовано снять спектакль с репертуара, главе комитета П. М. Керженцеву предложено написать статью для «Правды» в духе принятого решения. Уже на следующий день статья была опубликована. Спектакль был подвергнут в ней жесткой концептуальной критике. Постановление Политбюро ЦК было поддержано ведущими театральными коллективами страны и многочисленными собраниями творческой интеллигенции, а также рядом выдающихся литературных и театральных деятелей страны. Сталин продемонстрировал таким образом всю серьезность своих намерений: негативизация истории русского народа будет решительно пресекаться.

В 1933-м в Россию окончательно вернулся Максим Горький, полностью принявший сталинский проект и ставший главой советской литературы. Сталин часто заглядывал к нему в особняк у Никитских ворот, где они подолгу и неторопливо беседовали у камина. Это была труднейшая пора: литературная жизнь в стране напоминала открытую войну двух лагерей. Маститый писатель был объявлен «замаскировавшимся врагом». В ситуации разбирался ЦК ВКП(б). Появилось его постановление «О выступлении сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». Это была мощная защита. Но то был Горький, живой классик, защитить же каждого советского писателя постановлением ЦК было, конечно, невозможно.

Сталин во многих случаях вынужден вмешиваться лично. Шел 1932-й год, революционеры от литературы продолжали «избиение» Булгакова. В «бухаринском» издании Большой Советской Энциклопедии его охарактеризовали как выразителя интересов «правобуржуазных слоев» общества. Он писал пьесы, их «рубили»; он писал оперные либретто, но сама их тематика («Минин и Пожарский», «Петр Великий», «Мертвые души», «Война и мир») вызывала ярость «критики». Наметилось было сотрудничество с театром сатиры, однако вмешался Мейерхольд, заявив, что он не позволит «белогвардейцу пролезть на эту сцену». Уловив момент предельной занятости Сталина, сняли его спектакль во МХАТе. Все его пьесы были запрещены. Для автора это был жизненный крах, у него не было средств к существованию. В отчаянии он пишет письмо Сталину. Через некоторое время в его квартире раздался телефонный звонок:

– Я извиняюсь, товарищ Булгаков, что не смог быстро ответить на ваше письмо. Но я очень занят. Ваше письмо меня заинтересовало. Мне хотелось бы с вами переговорить лично. Я не знаю, когда это можно сделать, так как, повторяю, я крайне загружен, но я вас извещу, когда смогу вас принять.

Таким было начало разговора. А в конце Сталин говорит: «Вы где хотите работать? В Художественном театре?.. А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся…» [53, с. 18]. Последнее многозначительное замечание, конечно же, не было импровизацией: Сталин никогда не бросал слов на ветер. На следующий день, едва Булгаков переступил порог любимого театра, где, несмотря на разгромную критику, шел «скандальный» спектакль по его пьесе, ему сообщили, что он «проведен приказом» на должность режиссера.

Сталин высоко ценит Булгакова за его смелость в борьбе с врагами русской культуры. Когда он был принят (по ходатайству Сталина) на работу в Художественный театр, один московский драматург встретил его в клубе писателей и спросил, на какую роль его туда пригласили, Булгаков ответил резко и громко: «На должность штатного контрреволюционера с хорошим окладом» [132, с. 138]. В одной из бесед с Горьким Сталин эмоционально замечает: «Вот Булгаков! Тот здорово берет! Против шерсти берет!.. Это мне нравится!» [Там же, с. 43]. Ему всегда нравились те, кто, заботясь о стране и народе, готов «брать против шерсти».

Вопрос о соотношении и взаимосвязи классового и национального в развитии страны был глубоко осмыслен Михаилом Шолоховым в романе-эпопее «Тихий Дон». Писатель ярко и масштабно выразил идеологию и психологию народной жизни. Сегодня его имя известно каждому русскому человеку. Но не все знают, что он сумел реализовать свой талант и «состоялся» как великий писатель благодаря вниманию и поддержке со стороны Сталина. Без его покровительства он был бы просто уничтожен. Ядовитая критика не прекращалась с выхода в свет первой книги романа. Появилась версия о плагиате: не роман, а «воспоминания белогвардейца». Автора обвинили в политической безграмотности.

Его первая встреча со Сталиным состоялась в 1931 г. и была связана с публикацией третьей книги «Тихого Дона» в журнале «Октябрь». Публикация была прекращена в январе 1929 года, потому что рапповские руководители усмотрели в книге искажение исторической правды и оправдание контрреволюционного восстания, поднятого донским казачеством в тылу Красной Армии в 1919 г. Шолоховская трактовка тех трагических событий не случайно была встречена в штыки в троцкистской среде: писатель увидел и талантливо обрисовал, как политическая борьба, опирающаяся на «ортодоксию» классового подхода «в чистом виде» и не считающаяся с нравственными нормами, выработанными тысячелетней народной культурой, порождает экстремизм, сеет злобу и ненависть, оживляет первобытные инстинкты и ведет к самоистреблению народа. Сознавая эти «издержки» гражданской войны, писатель сумел подойти к их оценке с позиций и классовой, и общенародной правды.

Немногие смогли тогда понять и оценить этот проницательный, панорамный взгляд. А. М. Горький, зная, какие силы противятся публикации, понял, что «пробить» ее продолжение можно только с опорой на авторитет Сталина: если он «даст добро», никто не решится запретить. Горький устраивает встречу Шолохова со Сталиным у себя на подмосковной даче.

Рассказ писателя об этой встрече записал ученый-шолоховед К. И. Прийма. Он отмечает, в частности, что Сталина интересовала историческая достоверность описания в романе верхнедонского восстания. Шолохов ответил, что описание основано на документах, каковых в архивах предостаточно. Восстание изначально не носило характер классового столкновения. Донские казаки в ответ на воззвание Донбюро и Реввоенсовета Республики открыли свой фронт и побратались с Красной Армией. Однако троцкисты, вместо примирения, обрушили против них массовые репрессии. «Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого, а затем скатились в лагерь контрреволюции… В этом суть трагедии народа!..» – пояснил Михаил Александрович. Подводя итог, Сталин констатировал: «Изображение хода событий в третьей книге «Тихого Дона» работает на нас, на революцию!» Горький согласно кивнул: «Да, да…» За всю беседу Сталин ничем не выразил своих эмоций, был ровен, мягок и спокоен. А в заключение твердо сказал: «Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем!» (Молодая гвардия. – 2000. – № 5-6. – С. 234—235).

Это была счастливая встреча, это было «сотворчество понимающих». Оба они понимали революцию не только как классовое столкновение, но и как национальное народное движение. Сделав несколько принципиальных замечаний писателю по содержанию «Тихого Дона», Сталин санкционировал его дальнейшую публикацию. Благодаря поддержке вождя Шолохову была присуждена Сталинская премия 1-й степени.

Остро чувствовавший пульс общественной жизни Сталин посоветовал тогда Шолохову на время приостановить работу над «Тихим Доном», чтобы снять «общественную напряженность» (Там же, с. 230). Вот ведь как:

«диктатор» не может не считаться с позицией общественных кругов, не заинтересованных в представлении обществу правды революции во всей ее полноте, а также и с мнением тех, кто не понимает этой правды.

Понятно, вместе с тем, желание вождя видеть изображение талантливым писателем сложнейших процессов коллективизации. Так появилась первая книга романа «Поднятая целина» В начале 30-х Сталин пишет Л. М. Кагановичу из Сочи: «В «Новом мире» печатается новый роман Шолохова «Поднятая целина». Интересная штука! Видно, Шолохов изучил колхозное дело на Дону. У Шолохова, по-моему, большое художественное дарование. Кроме того, он – писатель глубоко добросовестный, пишет о вещах, хорошо известных ему». Когда же редакция «Нового мира» отказалась печатать главу «Поднятой целины» о раскулачивании, писатель, как и в случае с «Тихим Доном», обратился к Сталину. Прочитав рукопись, Сталин сказал: «Что там у нас за путаники сидят? Мы не побоялись кулаков раскулачивать, чего же теперь бояться об этом писать? Роман надо печатать» [55, с. 12]. Без его одобрения и поддержки «крамольная» глава не была бы напечатана.

Писатель Николай Корсунов вспоминает, что однажды в разговоре о той первой их беседе с вождем на вопрос: «Какое впечатление произвел на вас тогда Сталин?» – Михаил Александрович ответил:

«Был внимательным, ровным. Чувствовалось в нем обаяние, умение расположить к себе. Проявил терпение к моей некоторой горячности, было-то мне всего двадцать шесть… Да и время было другое. Тогда невозможно было даже представить в лице Сталина тирана… А в 37-м наша встреча, возможно, могла закончиться совсем иначе и для меня, и для книги. Но тогда Сталин сказал Горькому, что доводы товарища Шолохова убедительны. События в третьей книге «Тихого Дона», в частности в 6-й части, написаны исторически верно. В общем, именно Сталин разрешил, помог мне напечатать «Тихий Дон» и «Поднятую целину» так, как я хотел» (Молодая гвардия. – 1999. – № 5. – С. 231—232).

Шолохов писал Сталину и по другим вопросам, в том числе, о продовольственном положении на Дону. Сталин незамедлительно откликался на его письма, в результате чего многие жители Дона были спасены от голода, «организованного» там врагами сталинской власти. Но ему этой смелости и настойчивости не простили. Может быть, говоря о 37-м, он имел в виду тот предельный накал политической борьбы, исключавший всякие компромиссы и вынуждавший «рубить сплеча». Известно, однако, что чуть позже, в 38-м, Сталину пришлось спасать уже не произведения Шолохова, а самого писателя.

Его ненавистники, по-видимому, опасались дальнейшего разоблачения своих позиций: ведь у него как среди белых есть заблудившиеся, но субъективно честные русские патриоты, так и среди большевиков есть экстремисты, алчущие крови, способные «спалить Россию в костре мировой революции». Им было недостаточно сплетен о плагиате. Пользуясь попустительством Ежова, к тому времени уже утратившего те качества, благодаря которым он был вознесен на всемогущую Лубянку, они попытались уничтожить писателя физически.

В 1937—1938 гг. Ростовскими органами НКВД было создано «дело», в котором Шолохову приписывалось участие в подготовке антисоветского восстания. Уже были арестованы руководители Вешенского района, но Шолохов, узнав о грозящем аресте, тайно уезжает в Москву и является в Кремль, к Сталину. Устроив разбирательство на специальном совещании, Сталин распорядился наказать виновных, а арестованные и сам Шолохов были спасены от неминуемой расправы. На этом совещании Сталин говорил, что секретарь Ростовского обкома партии Евдокимов два раза приходил и требовал санкции на арест Шолохова, который контактирует с бывшими белогвардейцами. Сталин сказал ему: «Как же писатель должен писать о белогвардейцах и не знать, чем они дышат» (Советская Россия. —2005. – 22 февраля).

Иногда удивляются: почему же Сталин спасал людей, попавших в «лапы» врагов, вместо того чтобы отстранить этих врагов от власти? Не надо упрощать положение. Враги ведь старались не обнаруживать себя, арестовывали людей, только собрав соответствующие улики, а Сталин, естественно, не мог сам разбираться в каждом отдельном случае, как это было с Шолоховым. Поэтому ему приходилось в одних случаях полагаться на ходатайства авторитетных людей, в других – на собственное чутье, либо на то и на другое одновременно. Так, Л. М. Леонов, в борьбе с разрушителями русской культуры поступавший нередко наперекор рапповскому руководству, не однажды рисковал попасть в руки троцкистского ОГПУ. Искусствовед В. А. Десятников, друживший с писателем, рассказывает:

«Шесть раз заносился топор над головой Леонова. Но не суждено ему было умереть на Лубянке, в лагере, тюрьме. Щитом, оградившим писателя, как он сам считал, были предельной значимости слова Горького, сказанные о нем Сталину в 1931 году в присутствии самого Леонова. Что это были за слова, Л. М. так и не сказал: дескать, неудобно даже произносить. Сталин в тот раз только ус крутил и три четверти минуты смотрел на Леонова испытующим, тяжелым взглядом. Леонов выдержал этот взгляд, не спрятался «за ширму», как говорили в окружении вождя. Сталин, кивнув головой, лаконично ответил Горькому: «Понимаю».

Автор продолжает: «Спустя пять лет Горький умер, но слова его о Леонове крепко запомнил Сталин. И сказанная Сталину фраза, думаю, была предельно лаконична: такие писатели, как Леонов, рождаются в России раз в сто лет» (Молодая гвардия. – 1999. – № 2. – С. 295).

Слова Горького для Сталина были, несомненно, очень значимы, но у него, как видно отсюда, был и свой способ проверки искренности человека. Другой леоновский знакомец, писатель Сергей Харламов, утверждает, что «обмен взглядами» произошел в ответ на реплику Леонова о наказании: «Накажите, накажите меня, Иосиф Виссарионович, но сделайте это сами, другим не поручайте», и взгляд вождя, долгий, пристальный, немигающий взгляд в упор «зрачок во весь глаз», сорок секунд, и он вынес этот взгляд, не отвел глаза, и был спасен» (Завтра. – 1999. – № 21).

Только личное покровительство Сталина спасло тогда Анну Ахматову, благодаря его содействию был освобожден из заключения и ее сын Лев Гумилев. Многие годы спустя, в дни 70-летнего юбилея вождя поэтесса напишет стихи, преисполненные благодарности:

 
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
 

Заступничество Сталина спасло тогда многих писателей, мысливших в рамках не классового только, но и национального, или, как мы теперь сказали бы, цивилизационного подхода. Без его поддержки они были бы уничтожены антироссийской троцкистской машиной. Пытались травить Алексея Толстого за повесть «Хлеб», где главным героем был Сталин. Даже мертвого Владимира Маяковского пришлось защищать от нападок, которые прекратились только после того, как 5 декабря 1935 года «Правда» опубликовала сталинские слова: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

Но борьба в идеосфере продолжалась. Джек Алтаузен призывал «расплавить» Минина и Пожарского. Исаак Бабель был солидарен с Демьяном Бедным: «Грязная, косматая старуха, чудовищная Россия…» (Молодая гвардия. – 2002. – № 4. – С. 247). Для Александра Безыменского Русь – «распроклятое слово». А ведь таким литераторам было несть числа. Можно ли было оставлять все как есть? Разумеется, нет: такое состояние дел в литературе препятствовало развитию народного самосознания.

Сталин принимает ряд мер. Общество старых большевиков и Общество бывших каторжан и ссыльных вместе с их журналом и издательством были закрыты после ряда троцкистских вылазок; заодно была ликвидирована и Еврейская секция ВКП(б). После того как «Правда» обрушилась на пьесу А. Н. Толстого о Петре Великом, Сталин поспешил вмешаться: редактора сменили. Появилось постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций». В 1932 г. решением ЦК был ликвидирован РАПП – бастион троцкизма в идеосфере. Разорено гнездо хозяйничавших в литературе троцкистствующих «литературоведов».

Сталин высказывается за создание единого, свободного от групповщины Союза советских писателей и активно участвует (во главе специальной комиссии ЦК, которая и определила творческий метод советской литературы как «социалистический реализм») в подготовке его первого съезда. Он состоялся в августе 1934 года и работал целых две недели. Председателем Союза был избран А. М. Горький. В выступлении на этом съезде вождь под гром аплодисментов назвал писателей «инженерами человеческих душ» и приравнял литературу к важнейшему государственному делу. Писатели, полагал он, должны помочь советскому народу осуществить грандиозные пятилетние планы. Этой линии он придерживался неукоснительно, опираясь прежде всего на тех литераторов, которые глубоко выражали народную правду. В начале 1936 года был создан Комитет по делам искусств при Совнаркоме СССР.