Текст книги "Наш Сталин: духовный феномен великой эпохи"

– Не надо ручаться. В списке не вижу одного хорошего писателя.

– Кто же он? – спросил, чувствуя тепло на лице.

– Кубанец, – ответил Сталин.

– Первенцев?

– Нет, не Первенцев.

И тут я так покраснел, что уши мои стали горячими. Не мог понять: какого кубанца мы пропустили? Молчу, не знаю, что сказать, как оправдываться.

– Тот кубанец – Бабаевский Семен, – сказал Сталин. – И не надо краснеть. Кубанец молодой и никому не известен.

Я еще больше покраснел. Стою, как провинившийся школьник, и молчу.

– Ошибку Союза писателей можно исправить, – продолжал Сталин. – Посмотрим избирательные округа, еще не занятые кандидатами. – Взгляд Сталина остановился на Брянске. – Направим кубанца в брянские леса. Пусть молодой писатель посмотрит те места, где героически сражались брянские партизаны» (Советская Россия. – 1997. – 19 июля).

Владимир Десятников приводит в дневнике рассказ писателя Л. М. Леонова. В 1931 г. Горький часто приглашал его в гости. Однажды Леонов смотрел у него книги, вышел, а у Горького в гостях Сталин. После того как Леонова представили, он хотел было откланяться, чтобы не мешать им, но Алексей Максимович оставил его обедать. За столом сидели по одну сторону Горький и Сталин, по другую – Леонов, Ворошилов, полярный летчик Чухновский и Бухарин. Были за столом также сын Горького Максим с женой Надеждой.

– Сталин и Горький вели оживленную беседу, громко смеялись, шутили. Ворошилов тихонько спрашивал меня о делах литературных. Я сказал что-то о Вс. Иванове. Вдруг Сталин, который, оказывается, слушал наш разговор, спросил:

– А что, Всеволод Иванов, похоже, исписался?

– Прежде чем мне ответить, – продолжал Леонов, – Горький сказал Сталину, что я буду и имею право говорить от имени русской литературы, и добавил еще несколько слов обо мне, которые мне и повторять неудобно. Сталин три четверти минуты в упор смотрел на меня и крутил ус. Я выдержал взгляд, хотя это нелегко было, не спрятался «за ширму», как говорили в кругу вождя. Сталин кивнул головой и сказал Горькому:

– Понимаю.

– То, что Горький так меня представил Сталину, и то, что я выдержал его взгляд, наверное, многое сыграло в моей жизни, – заключил Леонов.

Л. М. не стал пересказывать все то, что он сказал Сталину, закончил же он в том духе, дескать, когда вы, товарищ Сталин, чем-то недовольны, то лучше сами топайте ногами и ругайте нас, чем поручать это злым людям.

– Зачем топать ногами – этого не надо, – сказал Сталин и налил всем по полной рюмке для нового тоста (Молодая гвардия. – 2006. – № 1-2. – С. 194).

Отношения с Л. М. Леоновым близкими и теплыми не были, но Сталин ценил в нем силу русского народного таланта, готовность служить интересам Родины, невзирая на происки врагов, и поддерживал его в трудную минуту. В. А. Десятников, отмечая, что Леонов очень редко употреблял вино или водку, рассказывает: «Один-единственный случай был, когда во время войны от огорчения за разгромную критику пьесы «Нашествие» он, придя из Союза театральных деятелей, налил стакан водки, выпил, понюхал луковицу и, что называется, закусил рукавом: ничего в доме не было, семья была в эвакуации. Только закурил – ночной звонок: «Товарищ Леонов, с вами говорить будут». У Леонида Максимовича хмель как рукой сняло. Сразу понял, кто говорить будет: «Слушаю». – «Товарищ Леонов, здравствуйте, это Сталин. Я прочитал вашу пьесу. Хорошую пьесу вы написали. Для какого театра работали?». – «Товарищ Сталин, пока никакой театр не взял, читают…». – «Ничего. Мы посоветуемся. Да-а, я слышал тут мнение товарищей. Они хотят представить вас на премию. Думаю, правильно товарищи решили. Надо поддержать» (Молодая гвардия. – 1999. – № 2. – С. 286—287).

Поэт Владимир Цыбин вспоминает о беседах с Александром Твардовским у Михаила Луконина:

«О своих встречах со Сталиным, насколько мне известно, Твардовский не рассказывал никому. Вот и на луконинских «посиделках» только раз промелькнуло:

– Что бы ни было, а знал, что Сталин сам прочтет и сам составит мнение. И, если поверит в тебя, то никогда в обиду не даст. И эта трубка, далась им эта трубка. Ходит, курит. А я вынул свои папиросы, мол, можно? Махнул трубкой вниз: «Конечно, можно». Я сижу, дымлю. Он ходит – дышит. И разговор состоялся – ум и молча говорит» (Молодая гвардия. – 1997. – № 8. – С. 221—222).

С Михаилом Шолоховым его долгое время связывала дружба, – они писали письма, встречались, проводя вместе многие часы, и Шолохов с неизменной теплотой рассказывал близким людям об этих встречах. Признаваясь, что язык его романов нуждается в чистке, он вспоминает: «Сталин в беседе со мной также обратил внимание на необходимость очищения языка моих произведений от неполноценных, сорных слов. Иосиф Виссарионович, например, обратил внимание на начало 34-й главы «Поднятой целины»: «Сбочь дороги – могильный курган…» «Что за слово «сбочь»? – говорил товарищ Сталин. – Нет его у нас в русском языке. Есть слово «сбоку», есть «обочина». Слова полновесные, звучные, ясные» (Наш современник. – 2000. – № 4. – С. 272).

Но Сталин никогда не пытался «диктовать» писателям свою волю. Известно, что он очень хотел, чтобы Григорий Мелехов в конце концов «пришел к нам». Однако Шолохов поступил по-своему. Он действовал по законам творчества, и Сталин настаивать не стал. Сам Михаил Александрович рассказывал: «Сталин никогда не оказывал на меня политического давления <…> В беседах Сталина со мной не было и тени «нажима», «диктата» или «вмешательства» в мой творческий замысел… Да, наши взгляды на некоторые исторические личности (персонажи «Тихого Дона») были различны. Но Сталин в полемике по «Тихому Дону» проявил больше такта и понимания, чем ортодоксы – вожди РАППа, которые, как известно, на полтора года задержали публикацию третьего тома романа в журнале «Октябрь», а затем препятствовали изданию его отдельной книгой» (Правда. – 2011. —8—11 июля).

В годы войны Сталин видел в лице Шолохова будущего летописца народного подвига, – этим и определялось тогда его отношение к писателю. «Шалости» его он не любил, но прощал их, потому что ему импонировала его нравственная позиция. Писатель Валерий Ганичев, находившийся в дружеских отношениях с Шолоховым, пишет: вспоминаю его рассказ о том, как с передовой Западного фронта он приехал в редакцию «Красной звезды», отдал подготовленный материал и вдруг получил приглашение в ВОКС – Всероссийское общество культурных связей.

«Я, – говорил он, – еще подумал: идти или не идти! Одежды – гимнастерка, галифе помятые, подмасленные, фронтовые. Да и обещал возвратиться поскорее. Но воксовцы звонили, настаивали: «Важная встреча! Нам присылают американскую помощь!» Ладно! Пришел в Дом ВОКСа. Все толпятся вокруг кресла, на котором восседает невзрачный, похожий на скворца человек. Подбегают и ведут к креслу. Представляют по-английски:

– Это наш всемирно известный русский писатель Шолохов!

А он, сидя в кресле, небрежно протягивает мне руку. Разобрало. Я как крикну:

– Встать!

Он и вскочил, обе руки протянул. Оказалось, в прошлом из Одессы. Нагайку казачью помнил. Пригласили за стол. Провозгласили тост. Гость на меня с опаской косится, а Илья Эренбург ему рассказывает: в Калуге его поразило, что в центре города повесили еврейскую девочку. Я даже по столу пристукнул:

– А тебя, Илья, не поразило, что во рвах и на улицах тысячи русских убитых лежали?!

С досады хлопнул полстакана водки и вышел. Кто-то за мной побежал, кто-то просил возвратиться, но я отмахнулся.

Пришел в гостиницу и думаю: сейчас уехать на фронт или утром? Решил утром. А утром – стук в дверь. Открываю… Два капитана с голубыми петлицами:

– Товарищ Шолохов?

– Да…

– Пройдемте…

Ну вот, думаю, говорил же себе, что надо вечером было ехать. Выхожу, сажусь в машину. Те – рядом, с двух сторон. Едем от гостиницы «Москва». Смотрю: если прямо – то на Лубянку к Берии, если направо, то – в Кремль. Повернули направо, еще раз направо, проехали через Спасскую башню в Кремль. Провели меня по коридорам, заводят в кабинет и исчезают. За столом Поскребышев, помощник Сталина. Молчит – и я помолчал, сел. Смотрю на галифе, а они замаслены над коленками. Тушенку в землянке поешь, а руки потом положишь на колени… Пятна получаются.

Звонок. Поскребышев зашел. Через минуту выходит, распахивает дверь, показывает рукой – заходи. Зловеще шепчет: «На этот раз тебе, Михаил, не отвертеться» Я пожал плечами, еще раз подумал: «Надо было вечером уехать» – и зашел. Дверь за мной аккуратно так закрылась.

У окна спиной ко мне стоит Сталин, курит трубку. Молчит. Проходит минута, вторая. Затем тихое покашливание и из дыма трубки жесткий голос с характерным акцентом:

– Товарищ Шолохов, гаварят, вы стали больше пить?

У меня что-то мелькнуло в голове, не объясняться же, и я ответил:

– Больше кого, товарищ Сталин?

Трубка у него вся заклубилась, он запыхал ей, запыхал, головой покачал и, отойдя от окна, с легкой улыбкой пригласил сесть. Прошелся вдоль стола и спросил:

– Скажите, когда Ремарк написал «На Западном фронте без перемен»?

– Кажется, в 28-м, товарищ Сталин.

– Мы не можем ждать столько лет, товарищ Шолохов. Нам нужна книга о тех, кто сейчас сражается за Родину.

А я уже о такой книге думал… Еще мы говорили о солдатах, о генералах, о женщинах, о жертвах… Когда выходил, Поскребышеву под нос кукиш сунул:

– На!» (Советская Россия. – 2000. – 11 мая).

Сталин, как Верховный Главнокомандующий, хорошо представлял себе все стратегические факторы победы. В их ряду он рассматривал и патриотическую литературу. А таковой была не только русская классическая, но и советская литература, создавшая образ человека на войне – впечатляющий, мужественный и красивый образ воина-победителя. Впрочем, М. А. Шолохов при жизни Сталина так и не создал эпического произведения о войне. Может быть, поэтому их отношения после войны уже не отличались прежней теплотой. Тем не менее, Шолохов остался верен дружбе с вождем, пройдя через трудное десятилетие зоологического антисталинизма и последующего многолетнего официального замалчивания имени его великого друга.

Сталина, как мы уже знаем со слов Шолохова, интересовали не только содержательная сторона творчества и общественная деятельность писателей. Его интересовал язык их произведений. А. А. Фадееву он советует переменить характер его писательской речи: язык Льва Толстого (к которому был близок язык произведений Фадеева) труден для массового читателя. «Вот, – говорил Сталин, – возьмите язык Тургенева, Чехова, – простой, ясный, с несложным построением, недлинной фразой. Этот язык доступнее для начинающего читателя, для неопытного читателя». Фадеев ответил:

«Что поделаешь, у каждого писателя свой шаг. Если такой шаг – куда денешься?» (Советская Россия. – 2001. – 11 декабря). Но он и сам сожалел, что в его произведениях мало того, что характерно для стиля Тургенева и Пушкина, ему хотелось подойти к прозе пушкинского типа, которая привлекала его целомудренностью, простотой и краткостью, выразительностью мысли. Впрочем, прозу Фадеева роднит с пушкинской светлое мироощущение, стремление изобразить трогательную чистоту чувства, показать это как «должное, желаемое», т. е. как идеал.

К. М. Симонов, в свою очередь, отмечает, что Сталин великолепно ориентировался во всех литературных тонкостях: «…По всем вопросам литературы, даже самым незначительным, Сталин проявлял совершенно потрясшую меня осведомленность» [134, с. 164]. «Прежде всего он действительно любил литературу, считал ее самым важным среди других искусств, самым решающим и в конечном итоге определяющим все или почти все остальное. Он любил читать и любил говорить о прочитанном с полным знанием предмета. Он помнил книги в подробностях. Где-то у него была – для меня это несомненно – некая собственная художественная жилка, может быть, шедшая от юношеского занятия поэзией, от пристрастия к ней…» [Там же, с. 205].

Примечателен в этом плане отзыв Сталина о «Поднятой целине». «При его способностях Шолохов мог написать шире и лучше, – говорил он А. Н. Толстому в частной беседе. – Главный недостаток «Поднятой целины», да и вообще произведений Шолохова, тот, что отрицательные типы у него слишком ярки – ярче положительных. К тому же у него преувеличенное любование всем казацким… И довольно однообразная тематика…» (Время. – 2000. – № 11). Это уже взгляд, достойный профессионала-литературоведа…

Одна из форм его личной оценки писательского труда – Сталинские премии. В газетах тогда регулярно печатались портреты лауреатов Сталинских премий в области науки, литературы, искусства. Я до сих пор помню многие имена, помню, за что была присуждена премия. Люди эти казались мне избранными самим богом. Сталинская премия, несомненно, была высшим признанием талантливости творения научной или инженерной мысли, произведения литературы и искусства. Писатели, наиболее талантливые в выражении народного духа, получали премию многократно: Алексей Толстой, Александр Твардовский, Константин Симонов, Сергей Михалков, Семен Бабаевский, Ванда Василевская, Вера Панова, Николай Тихонов, Самуил Маршак, Илья Эренбург…

–

Музыка была неизбывной любовью Сталина. После ужина в кругу соратников он нередко предлагал: «Послушаем музыку». Охотно слушал музыкантов-инструменталистов. Его любимцами были молодые музыканты Эмиль Гилельс, Давид Ойстрах, Святослав Рихтер, – все они были удостоены Сталинских премий. Любил симфонию, любил русские народные песни. Но особенно он любил оперу. Наталья Андреевна, дочь А. А. Андреева, рассказывала: «Иосиф Виссарионович не только сам очень любил музыку, но и знал, что этот вид искусства, как никакой другой, будит воображение, заставляет думать, сопереживать. Более других композиторов он любил Римского-Корсакова, Чайковского, Глинку, Бородина. В их произведениях он чутьем угадывал мощь тысячелетней Руси. Русскую тему особенно остро он чувствовал в опере «Псковитянка» и во вступлении к опере «Царская невеста» (Правда. – 2007. – 20—23 апреля).

При этом к музыке он относился так же профессионально, как и к литературе. В молодости обладал замечательным голосом и великолепной манерой исполнения, пел в церковном хоре, его часто приглашали на венчания в качестве певчего. В зрелости был знаком со всем репертуаром Большого театра. Говорят, что нередко бывал там «инкогнито». Но были и «официальные» выходы на спектакли. Композитор Т. Н. Хренников заметил в одном из интервью: «Сталин, по-моему, музыку знал лучше, чем кто-либо из нас. Он постоянно ходил на спектакли Большого театра и часто водил туда Политбюро – воспитывал, так сказать, своих сотрудников» (Завтра. —2006. – №39).

По рассказу композитора, Сталин вместе с В. М. Молотовым и К. Е. Ворошиловым, по приглашению В. И. Немировича-Данченко, был на представлении его первой оперы «В бурю»: «Поставил ее Владимир Иванович Немирович-Данченко, премьера была в 1939 году. Итак, там присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, и им понравилось. Сталин пригласил к себе Немировича-Данченко и меня. Еще раньше предупреждали, чтобы был наготове – но я в тот вечер был в Киеве. Там была премьера той же оперы, дирижировал Рахлин, он никогда не изучал заранее партитуру, и я не мог не быть в Киеве, чтобы хоть верные темпы показать. Но Сталин не обиделся. Во всяком случае, на следующий день в «Правде» напечатали статью, где говорилось, что руководители страны были на премьере оперы «В бурю», и Сталин высказал свою похвалу в отношении спектакля» (Завтра. – 2006. – №39).

Тихон Николаевич говорил и о том, что в СССР музыка, как в классической Древней Греции, была важнейшим государственным делом. Духовное влияние крупнейших композиторов и исполнителей на умы и сердца людей, в первую очередь через радио, было огромным, подчеркивал он. Я же могу засвидетельствовать, что это идущее от вождя предпочтение, отдаваемое классической музыке, хорошо чувствовалась каждым жителем страны, слушавшим радио: из репродукторов очень часто звучала как раз оперная и симфоническая музыка, хотя мы, конечно, и не подозревали, под чьим влиянием это происходит.

Между тем, этот факт лишний раз свидетельствует о том, насколько у нас в России на жизнь народа влияют личные качества «первого лица» в государстве. Для сравнения отметим, что с приходом в Кремль Ельцина на радио и телевидении прочно прописались криминально-детективные, «алкогольные», «блатные», «скандальные» темы и прочая пошлость. Не зря говорят «каков поп, таков и приход». Дирижер Е. Ф. Светланов с горечью признавался: «Придя к семидесяти годам, я полностью разочарован… Сталин бывал и в Большом театре. Очень часто сидел за занавеской. Никто его не тянул, не звал. Сейчас никто не ходит. Это потеря этики. Какое уважение может быть к президенту, если он играет на ложках? …Очень многое зависит от власти и от того, в чьем лице власть представлена» (Советская Россия. – 1998. – 8 сентября).

Именно потому, что власть была представлена в лице Сталина, наша страна получила тогда государственный гимн, музыку которого не рискнула отвергнуть даже антисоветская власть «демократов». В 1943 г., когда явно обозначился коренной перелом в войне с немецко-фашистскими захватчиками и Красная Армия успешно развивала наступательные операции на всех фронтах, был объявлен всесоюзный конкурс на создание нового Гимна Советского Союза. При выборе мелодии Сталин проявил тонкий музыкальный вкус и понимание того, насколько важно соответствие этой мелодии общественным настроениям. Говорят, он сказал тогда, что в музыке А. В. Александрова отражена «мощь государства и вера в нашу победу» (Патриот. – 2001. – № 10. – С. 7).

По словам Т. Н. Хренникова, число участников конкурса было огромно, работали с энтузиазмом, каждый считал главным делом своей жизни – написать достойный нашей страны гимн. Вариантов было много, но никому не удавалось успешно решить труднейшую задачу. Среди конкурсантов были Шостакович, Хачатурян. Т. Н. Хренников свидетельствует: «Я знаю, что лично Сталин предложил Шостаковичу и Хачатуряну объединить усилия и сделать еще один вариант, но он тоже был отвергнут. И тогда остановили выбор на песне моего консерваторского преподавателя по сольфеджио Александра Васильевича Александрова «Гимн партии большевиков». Она была написана еще в 1939 году, звучала в исполнении руководимого Александровым Ансамбля песни и пляски Красной Армии. Ее взяли за основу. Слова Лебедева-Кумача пришлось заменить словами Михалкова. И вот 1 января 1944 года по радио прозвучал новый гимн, а с 15 марта того же года он был рекомендован к распространению» (Советская Россия. —1999. – 13 марта).

Говорил Тихон Николаевич и о том, какую роль сыграл Сталин в судьбе Д. Д. Шостаковича: «Да, в 36-м и 48-м годах этот композитор подвергался суровой критике, но делать из него жертву советской эпохи – неправомерно». И привел интересный факт: сталинскую критику оперы «Леди Макбет Мценского уезда» Шостакович учел в 60-е годы, спустя почти тридцать лет после статьи в «Правде» и через десять лет после смерти Сталина! Он сделал второй вариант своего произведения именно с учетом когда-то прозвучавших претензий и завещал исполнять его только в переработанном виде. Когда Сталин узнал, что после постановления ЦК ВКП(б) «Об опере В. Мурадели «Великая дружба» (1948 г.) Шостаковича перестали исполнять, он, по выражению Хренникова, «дал шороху» переусердствовавшим идеологическим ревнителям. «Сталин лично звонил Шостаковичу и просил его поехать в Америку с делегацией советских деятелей культуры… Если обратиться к прессе того времени, то в журнале «Огонек» за март 1953 года можно обнаружить пространный некролог на смерть вождя, подписанный Шостаковичем…» (Советская Россия. – 1999. – 8 июля).

Искреннюю симпатию испытывал Сталин к знаменитому тенору Большого театра Ивану Семеновичу Козловскому. Певец рассказывал, как проходило в 1941-м торжественное собрание трудящихся, посвященное годовщине Великого Октября. Немцы почти ежедневно пытались бомбить Москву, и собрание пришлось провести в подземном вестибюле станции метро «Маяковская». Сталин лично просил, чтобы на концерт пригласили И. С. Козловского и еще некоторых артистов. Козловский прилетел из Куйбышева, куда был эвакуирован Большой театр, на специальном военном самолете. И когда объявили, что он будет петь песенку герцога из оперы Верди «Риголетто», зал ахнул: враг ведь стоял у стен Москвы, и легкомысленная песенка показалась некстати. Но Козловский столь вдохновенно исполнил ее, что последовала буря аплодисментов, его заставили исполнить еще раз, после чего Сталин поднялся и стоя аплодировал певцу. Это был неожиданный для всех заряд воодушевления и оптимизма…

Многие годы спустя И. С. Козловский говорил о Сталине: «С ним всегда было интересно. Меломан. Великолепно знал оперу, давал толковые советы. Например, в ранней постановке «Бориса» юродивый в заключительном соло пел на паперти храма сбоку сцены. Сталин говорит: «Лучше, если он будет петь в центре на возвышении, а луч высвечивать его одного. Молитва юродивого – это голос народа». Мы так и сделали. Воздействие оказалось куда сильней. За юродивого я получил Сталинскую премию. Там был и мой вклад.

Вспоминаю и такое. Как-то в Кремле был концерт. Меня нередко туда звали. Мы с Михайловым спели «Моряки» Биксио. Подходит к нам с каким-то иностранцем и говорит: «А это наши народные артисты». Я в ответ:

«А мы не народные артисты, Иосиф Виссарионович, мы только заслуженные». Вскоре вышел указ о присвоении нам званий народных.

В другой раз после моих русских песен, «Гривачи» и других, подошел, крепко пожал руку и в знак расположения дотронулся до лацкана пиджака. Через месяц я был награжден орденом. Еще один забавный эпизод. Встал вопрос о наших гастролях за рубежом. Тогда это было сложно. Сталин: «Проси, что хочешь, но не пущу. Ты – наше русское достояние. Разве можно рисковать? Тебя там разорвут в клочья! Заманят! Еще останешься…» Так в Милане я и не пел. А звали много раз…» (Патриот. – 2001. – № 8. – С. 13).

В «интеллигентской» среде во все времена были распространены (даже в большей мере, чем недовольство властью) зависть и сопряженное с ней недоброжелательство. Пытались втянуть в свою борьбу за яркое место под солнцем даже самого Сталина. И иногда только он своим авторитетом спасал талантливого человека от преследований. «Говорят, однажды Сталину принесли два мешка компромата на подозрительное поведение Козловского. Сталин приказал их уничтожить. После смерти вождя враги Козловского устроили ему настоящую травлю, и гордый артист, никогда не терявший чувства собственного достоинства, навсегда ушел из Большого театра. Но пел до 87 лет!» (Советская Россия. – 2000. – 28 марта).

Сталин, конечно же, слушал советские песни, в том числе, и о себе самом. Легко понять, что в этих песнях он хотел услышать именно «глас народа». Иногда создатели песен фальшивили, и он мгновенно это замечал. Бытует такая легенда: ему дали послушать новую песню о нем Исаака Дунаевского и отметили при этом, дескать, знаменитый композитор своим замечательным талантом содействует тому, чтобы песни о Сталине пели все. Он, прослушав песню, с веселой усмешкой прокомментировал: «Да, товарищ Дунаевский приложил весь свой замечательный талант, чтобы эт-ту песню о товарище Сталине никто не пел. Пусть он пишет песни не для товарища Сталина, а для всего советского народа». Песню и в самом деле петь не стали (разве что кроме тех, кому было «по штату положено»), – наверное, как раз потому, что не затронула ее мелодия народную душу так, как более поздняя «Кантата о Сталине», написанная на те же слова гениальным А. Александровым. Тогда о песне Дунаевского и вовсе забыли.

Но неизбывной любовью Сталина были народные песни. Так было с песнями легендарной Александры Прокошиной:

«…Уж какой в тот предвоенный год проходил в Кремле торжественный прием, не вспомнить, но пригласили выступать на нем в концерте трех солисток хора имени Пятницкого. Спели они по регламенту пару песен, ушли за ширмы. Заходит туда посыльный и говорит: «Иосиф Виссарионович хочет еще послушать вас. У вас есть что петь?» Ой, господи! Это у вас нет, а у народа – вот и сразу… Спели. В третий раз зовут. Спели! А потом говорят: переодевайтесь и – за стол. Двое провожатых пришли. Один повел двух солисток и баяниста куда-то, а другой взял за руку Шуру. «Ой-ей, а мои-та…», – запричитала Шура. «Не беспокойтесь, – сказал тот почтительно, – ваши будут с вами». И привел и посадил ее аккурат напротив самого Сталина. «Кушайте, пожалуйста», – пригласил визави. Ну какой кусок в горло при таком соседстве?! Явилась очень приятная женщина, которую Сталин попросил: «Покормите девочку, она стесняется».

После того приема Иосиф Виссарионович постоянно звал на всякие торжества уже весь хор имени Пятницкого. Осведомленный о его репертуаре, сам составлял программу: что петь и когда. Если не выступала Прокошина, справлялся: почему? «Больна». – «Узнайте, какую помощь надо оказать» (Советская Россия. – 2001. – 21 июля).

–

Кинематограф был не только предметом его неослабного внимания, но даже в какой-то мере – его детищем. Если в годы нэпа в кинопроизводстве и кинопрокате тон задавали коммерческие поделки – мелодрамы, боевики, комедии, рассчитанные на самые непритязательные вкусы, то в 30-е годы положение изменилось коренным образом. Сталин полагал, что занимательность сюжета и эмоциональная привлекательность образов должны сочетаться с идеологической направленностью фильма.

Он смотрел едва ли не все советские фильмы (реже – зарубежные), вникал в детали кинопроизводства, беседовал со сценаристами, актерами, режиссерами. Внимательно читал и правил многие киносценарии. Он любил киноискусство за его «демократичность», за общедоступность. Любил кинопоэзию подвига и романтику приключений. Активно содействовал созданию советского народного кинематографа в противовес американской кинопошлости. А. С. Ганшин работал киномехаником Сталина. В своих воспоминаниях был очень краток: «Иосиф Виссарионович любил исторические и военные фильмы. Картин заграничных почти не смотрел, но уважал Марику Рокк» (Аргументы и факты. – 1992. – № 20).

Встречался и беседовал едва ли не со всеми выдающимися кинорежиссерами. Александр Довженко, обеспокоенный тем, что его фильм «Иван» вызвал на Украине негативную реакцию, пишет Сталину письмо, в котором просит его прослушать сценарий нового фильма «Аэроград», и Сталин принимает его «ровно через двадцать четыре часа после того, как письмо было опущено в почтовый ящик» [111, с. 49]. «Сталин так тепло и хорошо, по-отечески представил меня товарищам Молотову, Ворошилову и Кирову, – вспоминал А. П. Довженко, – что мне показалось, будто он давно и хорошо меня знает. И мне стало легко… Я понял, что его интересует не только содержание сценария, но и профессиональная, производственная сторона нашего дела». В заключение кинорежиссер отметил: «Я ушел от товарища Сталина с просветленной головой, с его пожеланием успеха и обещанием помощи» [Там же, с. 50]. Сталин лично распорядился об оказании содействия ему в съемках «Аэрограда», а посмотрев фильм, сделал всего лишь одно замечание: «Только старик-партизан говорит у вас слишком сложным языком, речь таежника ведь проще». Он и потом приглашал А. П. Довженко к себе в кремлевский кинозал, обсуждал с ним достоинства и недостатки новых фильмов.

Фильм братьев Васильевых «Чапаев» был у Сталина одним из любимейших. А. П. Довженко об этом писал: «Товарищ Сталин предложил мне посмотреть с ним новый экземпляр «Чапаева». Несомненно, он просматривал свой любимый фильм не в первый раз. Но полноценность и теплота его эмоций, восприятия фильма казались неослабленными. Некоторые реплики он произносил вслух, и мне казалось, что он делал это для меня. Он как бы учил меня понимать фильм по-своему, как бы раскрывал передо мною процесс своего восприятия. Из этого просмотра я вынес очень много ценного и дорогого для себя в творческом плане» [Там же, с. 47].

Сталин очень хотел, чтобы была создана кинолента о Николае Щорсе («украинском Чапаеве»), и предложил это А. П. Довженко, сказав при сем:

«…Имейте в виду, ни мои слова, ни газетные статьи ни к чему вас не обязывают. Вы – человек свободный. Хотите делать «Щорса» – делайте, но, если у вас имеются иные планы – делайте другое. Не стесняйтесь. Я вызвал вас для того, чтобы вы это знали» [Там же, с. 51]. Он хотел, чтобы фильм восславил нравственную красоту народного героя. Кроме того, Сталин советовал режиссеру показать в картине национальный характер украинского народа, его юмор, его прекрасные песни и танцы. Довженко с энтузиазмом взялся за создание фильма, и результат был впечатляющим. Сталин смотрел «Щорса» с восхищением, после просмотра повез режиссера домой, по пути они долго гуляли по ночным арбатским переулкам, а автомобиль двигался в отдалении, следом.

Чуть позднее Сталин выступил с идеей создания серии кинобиографий классиков русского искусства и настоял на том, чтобы она была начата фильмом об основоположнике русской классической музыки М. И. Глинке. (Успели, кроме него, выпустить еще фильм о М. П. Мусоргском). В книге воспоминаний «Эпоха кино» выдающийся советский мастер киноискусства Григорий Александров воспроизводит эпизод обсуждения фильма «Композитор Глинка» в Кремле:

«Вскоре в зал вошел Сталин. Он подошел ко мне и, дружелюбно подав мне руку, сказал:

– Я очень рад вас видеть. Тут некоторые товарищи сомневаются кое в чем по вашей картине. Давайте посмотрим еще раз вместе. Разберемся.

Он сел в крайнее кресло первого ряда и показал мне соседнее место. Смотрел молча. Не было слышно никаких реплик и со стороны. Экран потух. В зале зажегся свет. Все продолжали молчать. Была долгая томительная пауза. Наконец Сталин повернулся ко мне и сказал:

– Когда Карл Маркс выпустил первый том «Капитала», тоже не все поняли, что это значило для истории. Так что вы не одиноки, – с иронической улыбкой добавил он. – Вот у товарищей есть возражения. Скажите же их автору, – повернулся он к находившимся в просмотровом зале.

– Да нет их, – сказал А. Жданов, – после второго просмотра сами собой отпали возражения и замечания.

Так никаких замечаний и не было.

Сталин, подводя итог, сказал:

– Фильм можно выпускать» (Советская Россия. – 2000. – 8 февраля).

Марк Донской, создатель замечательных фильмов «Детство Горького», «В людях», «Радуга», «Сельская учительница» и других, оказал существенное влияние на развитие не только советского, но и мирового кинопроцесса. Уже в преклонном возрасте, в 1970 г. он рассказал: