Текст книги "Наш Сталин: духовный феномен великой эпохи"

Чтобы мобилизовать все силы народа, необходима была ясная программа действий, нацеленных, в конечном счете, на победу над врагом. Она была изложена в знаменитом обращении Сталина к народу, произнесенном по радио 3 июля. Драматизм положения был выражен уже в первых словах вождя, ставших эмоциональным ключом к восприятию всей речи:

«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!

К вам обращаюсь я, друзья мои!»

Миллионы людей застыли у радиорепродукторов. Писатель Михаил Лобанов вспоминает: «…День 3 июля 1941 года, когда перед народом по радио выступал Сталин, останется на всю жизнь в памяти. Как сейчас слышу бульканье наливаемой из графина в стакан воды в промежутках между сталинскими словами, доносящееся волнение вождя в смертельно опасный для народа час» [91, с. 172].

В этой программной речи Сталин подчеркивает, что над нашей Родиной нависла серьезная опасность. Однако он не оставляет места компромиссам с захватчиками – он объявляет начавшуюся войну всенародной Отечественной войной за свободу и независимость нашей страны. Он призывает: осознать глубину и масштаб нависшей опасности, отрешиться от благодушия, отстаивать каждую пядь советской земли, при отступлении не оставлять врагу ничего, в занятых врагом районах создавать партизанские отряды, в каждом городе, по примеру Москвы и Ленинграда, создавать народное ополчение, мобилизовать все силы страны на борьбу с вражеским нашествием. Сталин говорит и о том, что мы в этой великой войне не будем одинокими, что с нами будут все свободолюбивые народы Европы и Америки и что правительства Великобритании и США уже заявили о готовности к совместной борьбе против фашизма. В заключение он обращается с вдохновляющим призывом: «Все силы народа – на разгром врага! Вперед, за нашу победу!»

Сталинская программа предполагала, прежде всего, задержать – во что бы то ни стало, всеми силами и средствами – танковую лавину гитлеровцев и сорвать тем самым осуществление их плана «молниеносной войны», сохранив при этом и армию, и индустриальную мощь державы. Он отчетливо понимал: сделаем – это будет решающий шаг к победе.

И мы его сделали – именно тогда, летом 41-го, в огне жестоких оборонительных боев, которые, истекая кровью, вела Красная Армия. Несмотря на наше отступление, противник сразу же встретил ожесточенное сопротивление. Многие воинские части с первого дня сражались не только упорно, но и эффективно. Одни, как, например, солдаты генерала К. К. Рокоссовского, успешно отбивали натиск врага и, бросаясь в контратаки, заставляли его отступать; сами же отступали только по приказу командования. Другие, будучи окруженными, сжимались в кулак и пробивали вражье кольцо. Гитлеровские войска несли небывалые для них потери. Так, по данным немецких военных историков, «люфтваффе» за первые недели войны потеряли столько самолетов, сколько никогда – ни до, ни после – не теряли за такой короткий срок. За неполный месяц боев нами было уничтожено 1284 самолета противника, – это едва ли не треть всего, что вермахт имел в наличии на момент начала войны.

Правда, однако, состоит и в том, что именно тогда имели место факты массовой сдачи в плен: складывали оружие и сдавались – не в одиночку, не малыми группами, а целыми воинскими частями. В общей сложности к началу нашего контрнаступления под Москвой в немецком плену оказалось около 3 млн. наших военнослужащих. Чем это объяснить? Говорят, не было другого выхода: неразбериха, недостаток оружия и боеприпасов, растерянность командования, и вот такой плачевный результат. Не будем торопиться с выводами. Командование, конечно же, далеко не всегда было на высоте. Но нередко сдавались в плен и тогда, когда воевать было можно. Оружия не хватало чаще всего не потому, что им не обеспечивали, – его попросту бросали при отступлении.

Главное было в другом. Удар 22 июня был настолько ошеломляющим, что многие рядовые бойцы и даже командиры, не имея боевого опыта, потеряли веру в свои силы: враг казался непобедимым. А чтобы сражаться с сильным, опытным, уверенным в себе противником, нужна сила духовная, нужно чувство собственного превосходства над ним. Первый удар немцев как раз и был рассчитан на подавление нашей воли к сопротивлению, он был призван сломить наш дух, он должен был продемонстрировать абсолютное превосходство противника. Говорил же великий А. В. Суворов: «кто испуган, тот побежден вполовину, у страха глаза большие, один за десятерых покажется…»

Сталин отлично знал, что такое современная война. На совещании начальствующего состава Красной Армии 17 апреля 1940 года, анализируя уроки финской кампании, он подчеркивал, что современная война – это массовое применение артиллерии, танков и авиации, автоматического стрелкового оружия, это искусно работающие штабы, квалифицированные командиры и грамотные политработники, это хорошо обученные, инициативные и дисциплинированные бойцы. Но непосредственно военное командование не входило в его компетенцию: не считая себя профессиональным военным, он даже после образования 23 июня Ставки Главного Командования не взял на себя обязанности ее председателя. Счел необходимым сосредоточиться на мобилизации всех сил государства, возглавив созданный 30 июня Государственный Комитет Обороны.

Возникает вопрос: почему же через три недели после начала войны он возглавил Ставку, а 8 августа занял пост Верховного Главнокомандующего? С учетом драматичности сложившегося положения, ответ очевиден:

Сталин вынужден был взять командование на себя, увидев, что остановить наступление врага в создавшемся положении не удается. Чтобы успешно воевать, нам надо было воспрянуть духом, надо было поверить в себя, поверить в возможность победы. Понимая это, Сталин делает все, чтобы поднять боевой дух войск. Помню, даже на этикетках спичечных коробков помещались его мобилизующие слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Он стремится разрушить миф о непобедимости фашистской армии. В речи на Красной площади 7 ноября 1941-го он, стремясь ободрить бойцов, прибегает к русской поговорке: «Не так страшен черт, как его малюют».

…Но черт все-таки страшен. Как же вдохнуть в сердца людей веру в свои силы? Он знает, что на войне народная вера в правоту отстаиваемого дела и уверенность в победе над врагом концентрируются в личности полководца. Это – первейшее условие победы. Вспомним, в 1812-м император заменил на посту главнокомандующего русской армией блестящего полководца М. Б. Барклая-де-Толли престарелым и физически немощным М. И. Кутузовым. Почему? Это очень точно объяснил А. С. Пушкин: народной веры глас воззвал тогда к святой его седине…

Между тем, и правое дело, и полководческий гений, и мудрость вождя, – все это в народном сознании связывалось теперь с его, сталинским, именем. И он почувствовал, что народ поверит в победу, если будет знать: в бой ведет не кто-нибудь, а именно он, Сталин. Да и неудачи первых дней показали, что руководить войсками на обширном фронте попросту никому, кроме него, не под силу. И он решает сосредоточить в своих руках не только всю государственную власть, но и высшее командование Вооруженными Силами, – это стало «категорической» необходимостью.

Его руководство сразу же становится уверенным, твердым, дальновидным. Никакой растерянности, паники, никаких нервных срывов. Он внутренне собран, работоспособен, он умеет быстро оценить ситуацию и оперативно принять решение. Он никогда не пренебрегает советом с компетентными людьми: его замысел обязательно обсуждается в Генштабе и только потом отливается в директиву Ставки Верховного Главнокомандования. Он никогда не ограничивается выговором за просчеты, за медлительность, – он разъясняет, советует, что и как сделать, его распоряжения и рекомендации продуманны и конкретны.

20 июля в телефонном разговоре с маршалом С. К. Тимошенко, командовавшим тогда Западным направлением, он рассуждает, то ли советуя ему, то ли спрашивая его совета, не пора ли отказаться от тактики мелких ударов по врагу и «создавать кулаки в семь—восемь дивизий с кавалерией на флангах», чтобы «заставить противника перестроить свои ряды по воле нашего командования?..» И не абстрактно рассуждает, а предлагает, какие дивизии откуда снять, с какими соединить и куда направить. Знает, какая обстановка сложилась вокруг того или иного населенного пункта и даже видит, где по каким дорогам можно продвинуть войска (Патриот. – 2001. – № 49. – С. 10).

Разговаривая в августе с командующим Юго-Западным фронтом генерал-полковником М. П. Кирпоносом, он советует ему, где и как создать линию обороны, деликатно подсказывая:

– Я бы на вашем месте использовал на это дело не только новые стрелковые дивизии, но и новые кавдивизии. Спешил бы их и дал бы им возможность разыграть роль пехоты. Временно» (Там же).

И такой стиль руководства у него преобладает. Впрочем, иногда, встречаясь с нераспорядительностью, он выходит из себя, бросает резкие слова и фразы. К примеру, в разговоре с маршалом Б. М. Шапошниковым, находившимся в штабе Западного фронта, переходит на саркастическую риторику, что всегда свидетельствовало о его крайнем раздражении. А дело касалось связи, которой он придавал важнейшее значение в управлении войсками и негодовал, видя, что этой важности не понимают командующий фронтом и главком направления:

– Невозможно терпеть дальше эту дикость, этот позор. Я обязываю вас лично и главкома заставить армии и дивизии уважать службу связи и держать постоянно связь с фронтом, вовремя передавать сводки. Либо будет ликвидировано разгильдяйство в деле связи, либо Ставка будет вынуждена принять крутые меры (Там же).

О том, как он оценивал роль связи в современной войне, свидетельствует и такой факт. Бывший тогда наркомом связи И. Т. Пересыпкин вспоминал, что в один из первых дней войны, несмотря на крайнюю занятость, Сталин принял его для решения проблем, стоявших перед связистами.

«Во время доклада Сталин спросил меня, как обстоят дела в наркомате. Я пытался подробно доложить, но он перебил меня и вновь спросил:

«А что требуется?», – и, пододвинув ко мне большую стопку бумаги, сказал: «Пишите». Я сел за ничем не покрытый стол у стены и задумался. Потом начал писать, а Сталин ходил по кабинету, время от времени поглядывая на меня. Нелегко было в столь необычной обстановке перечислить все то, что требуется в первую очередь. Нужд было очень много. Я понимал, что указать надо самое главное и кратко, но исписал несколько листов писчей бумаги.

Прочитав мою записку, И. В. Сталин написал на ней «согласен» и сказал:

– Идите к Чадаеву, пусть выпускает закон.

Так и сказал: «закон».

Я. Е. Чадаев в то время был управляющим делами Совнаркома СССР» [112, с. 69]. Сталин и в дальнейшем внимательно отслеживал состояние связи и требовал ее бесперебойной работы, несмотря на трудности военного времени.

Понимая, что враг силен, что до конца войны далеко, он ни на минуту не сомневается в победе. Ф. Рузвельт и Г. Гопкинс недоумевают: «Он просит алюминий. Неужели он действительно считает, что в сорок втором году ему еще придется воевать?» А он работает над созданием плацдармов для длительной и упорной борьбы с врагом. Под его руководством развертывается беспримерная, невиданная в мировой истории эпопея перемещения промышленного потенциала в восточные районы страны, когда сотни заводов, едва снятые с колес, начинали ковать победу на новом месте. В общей сложности на восток было перемещено более 2600 предприятий, в эвакуацию было отправлено около 17 миллионов человек. Уже в первые месяцы 1942 г. советская оборонная промышленность восстановила довоенный уровень производства.

Армия, проникаясь сталинской волей к победе, с каждым днем накаляется ненавистью, мужает и сражается все более ожесточенно и успешно. Вот одно яркое описание решающей битвы в августовском сражении под Ельней, где на острие удара немецких войск находилась дивизия СС «Рейх». Уверенные в своем превосходстве над противником эсэсовцы во весь рост, сплошной черной лавиной двигались к линии наших окопов. Напряжение достигло предела, некоторые не выдерживали… Казалось, нет силы, способной сдержать тупорылые стальные громады и черные мундиры, закрывшие горизонт. И вдруг за нашими окопами грянул невиданной мощи мужской хор: «Широка страна моя родная…» Это подоспевшие сибирские полки – тоже во весь рост – пошли навстречу врагу. Тысячи штыков сверкнули стальными гранями. Русский штыковой бой – вершинное явление национального духа, боевой соборности, вдохновенной неудержимости «за други своя». «Надежда фюрера» дрогнула. Цвет германского войска был смят и отброшен (Завтра. – 2002. – № 19).

Здесь, в боях за Ельню немцы потеряли 47 тысяч солдат и офицеров из лучших частей вермахта и СС. Здесь родилась советская гвардия. Офицерские звания и золотые погоны в армии будут введены после Сталинграда, но готовность к их возвращению сложилась тогда, в битвах 1941 года. А у Сталина, вполне возможно, и раньше: не напрасно же он столько раз смотрел в театре булгаковскую «Белую гвардию»…

Все это в совокупности и было не что иное, как великий подвиг. Это было торжество несломленного духа. В конце июля, на 39-й день войны Гитлер отдал приказ группе армий «Центр» перейти к обороне. Двумя днями позже в дневнике начальника генерального штаба сухопутных войск Германии Ф. Гальдера появится запись: «противник, кажется, захватил инициативу». Но что значило для гитлеровцев «перейти к обороне»? Это ведь – на главном стратегическом направлении, впервые за всю войну в Европе! Многоопытный генерал Гальдер сразу понял, что для них это – катастрофа, ибо «блицкриг» не состоялся. Гитлеровское командование не достигло ни одной из стратегических целей, выдвинутых в плане «Барбаросса»: не были взяты ни Ленинград, ни Москва, войска вермахта не сумели выйти на линию Архангельск – Астрахань.

Именно тогда, в первые два месяца войны – в огне жестоких оборонительных боев, в прорывах из окружения, в отчаянных контратаках были созданы решающие предпосылки грядущей Победы. Срыв гитлеровского плана «молниеносной войны» явился прологом Великой Победы, – в этом и состоит главная правда грозового лета 1941-го.

…Нет, что ни говори, а не напрасно погибли два моих дяди. Не напрасным было сиротство моего двоюродного брата. Не напрасно до конца дней своих ждала сына с войны моя бабушка, потому что в «похоронной» значилось: «пропал без вести». Знали, за что шли на самопожертвование защитники Бреста и многие-многие, нередко безымянные, герои первых, дышавших смертельным зноем летних сражений. Это они сделали возможной нашу Победу в 45-м. Честь им и слава!

МОСКВА

Сегодня можно считать неопровержимым фактом, что гитлеровская стратегия «молниеносной войны» была авантюрной, построенной на уверенности в том, что Советский Союз до объявления всеобщей мобилизации расположит свои кадровые воинские части вдоль новых западных границ. Вместо этого сталинское правительство пошло по единственно правильному пути создания глубоко эшелонированной обороны: войска были рассредоточены на обширной территории до 4,5 тыс. километров по фронту и свыше 400 км в глубину. В результате немецко-фашистские войска не смогли рассечь нашу регулярную армию танковыми клиньями, окружить и уничтожить ее части у западных границ СССР. Нам удалось, проведя всеобщую мобилизацию, организовать активную стратегическую оборону и ликвидировать превосходство гитлеровцев в самолетах и танках. Так был сорван амбициозный «план Барбаросса», что и позволило в дальнейшем захватить стратегическую инициативу и разгромить врага.

К концу августа в немецких штабах стали пересматривать планы «блицкрига», ибо их наступление к тому времени замедлилось на всех направлениях. Однако наш успех был временным: несмотря на мобилизацию всех наличных войсковых резервов, мы не могли остановить врага. Впереди была битва за Москву.

В начале октября немецкие войска группы армий «Центр» находились на отдельных направлениях не далее 80—100 километров от нашей столицы. Наступление гитлеровцев сдерживали войска Западного, Калининского и Брянского фронтов, были созданы дивизии народного ополчения, вооружены сотни боевых дружин, групп истребителей вражеских танков. Но силы по-прежнему были неравны… Верховное командование вермахта не сомневалось в успехе наступления. Гитлер потребовал полностью разрушить город артиллерией и воздушными налетами, а уцелевшее население уничтожить. Спасти Москву мог только гений, поэтому Сталин и оборона Москвы – предмет особого разговора.

Сегодня обычным приемом фальсификации военной истории стало противопоставление Сталину маршала Г. К. Жукова. Так, в словаре биографий действующих лиц сталинской эпохи говорится: «Сталин полководческим талантом не обладал», поэтому «в руках Жукова было сосредоточено руководство всей армией» [63, с. 169—170]. Впрочем, с подобных изданий спрос, конечно, невелик, – они насквозь лживы. Но вот книга о Жукове, по преимуществу, мемуарная, под характерным названием «Маршал Победы». Автор вступительной статьи подчеркивает: главный маршал Победы – это Жуков [93, с. 13]. И не ищите там имя Сталина среди ее творцов – не найдете… Цель здесь вполне ясна: если замолчать победу сталинской России в войне невозможно, то надо оторвать ее от имени Сталина, заменив его именем Жукова. Ведь Жуков – сугубо военный деятель, и с ним не связываются ни замысел, ни процесс создания великой Советской державы, сокрушившей коричневого монстра. Фигура Жукова предстает в этом отношении вполне «нейтральной» и потому приемлемой и для «либералов», и для «стыдливых патриотов», стесняющихся произносить имя Сталина.

У меня нет никакого желания противопоставлять, в свою очередь, Сталина Жукову, – они вместе делали в годы войны общее великое дело. Но, как говорится, «отдайте кесарево – кесарю, а божье – богу». Иначе все становится с ног на голову: победу одержали не под руководством Верховного Главнокомандующего, а вопреки его бездарному командованию. Именно так выходит, когда «спасителем» Москвы изображается Жуков, а Сталин, дескать, сомневался по поводу того, стоит ли отстаивать столицу, и только по настоянию Жукова решился ее защищать. Иногда так поступают даже авторы, непосредственно участвовавшие в организации обороны Москвы.

Что ж, попробуем воспроизвести ход событий. 18 октября немецкие войска захватили Можайск – последний город перед Москвой на этом направлении. Враг вторгся в западные районы Московской области. Правительство, дипломатический корпус и Генеральный штаб были срочно эвакуированы из столицы. В городе возникла паника, поток беженцев устремился на восток… Возникает вопрос: значило ли это, что Сталин готов был оставить Москву?

Вспоминает В. П. Пронин, тогда – председатель исполкома Московского городского Совета депутатов трудящихся. 19 октября его и А. С. Щербакова пригласили в Кремль на заседание Государственного Комитета Обороны. Из здания правительства вместе с членами ГКО шли по темной кремлевской площади в резиденцию Сталина. Молотов был единственным, кто говорил о необходимости защиты Москвы, – остальные угрюмо молчали. Вошли в кабинет Сталина. Он озабоченно ходил по кабинету со своей неизменной трубкой.

После некоторого молчания, обращаясь к присутствующим, сказал: «Положение на фронте всем известно. Будем ли защищать Москву?»

Наступило тягостное молчание. Через несколько секунд он повторил свой вопрос. И снова молчание. Не дождавшись ответа, он обратился с этим вопросом к рядом сидящему Молотову. Тот ответил: «Да, надо защищать Москву». Затем с таким же вопросом он обратился к каждому из присутствовавших. <….>

Получив от всех утвердительный ответ, Сталин предложил мне (видимо, как самому молодому из присутствовавших) записать продиктованное им постановление «О введении осадного положения в Москве и прилегающих к ней районах». Этим постановлением устанавливался двойной эшелон обороны Москвы. На дальних подступах защита столицы возлагалась на войска Западного фронта, которым командовал Г. К. Жуков. На ближайших подступах оборона столицы возлагалась на генерала П. А. Артемьева. В нее входили все части войск противовоздушной обороны, военные академии и училища, вновь созданные из добровольцев рабочие батальоны и полки и батальоны МПВО.

Позднее мы узнали, что Сталин предварительно советовался о защите Москвы с командующим Западного фронта Г. К. Жуковым – решающее слово о защите Москвы сказал Георгий Константинович Жуков.

После принятия этого постановления Верховный Главнокомандующий сразу же стал соединяться по телефону с командующими военных округов восточных районов и отдал приказ о направлении на защиту Москвы дополнительных дивизий. Он называл некоторые дивизии по памяти, иногда заглядывал в небольшую записную книжку» (Молодая гвардия. – 1995. – № 4. – С. 124—125).

20 октября Государственный Комитет Обороны ввел в Москве и прилегающих районах осадное положение. Паника прекратилась в считанные дни. Командующий Дальневосточным фронтом генерал армии И. Р. Апанасенко по просьбе Сталина организовал сверхсрочную переброску под Москву 18 дивизий с запасами вооружения. Начало оборонительных сражений стало фактом, и решающее слово здесь, как утверждает непосредственный участник событий, сказал Г. К. Жуков.

Однако это утверждение основано на недоразумении. Мы знаем, что Сталин никогда не принимал важные решения единолично, не посоветовавшись с компетентными людьми. Так он поступил и на этот раз. Но все рассказанное В. П. Прониным говорит о том, что Сталин был готов только к одному решению: защищать столицу до последней возможности. К моменту принятия решения ГКО все неотложные меры по обороне Москвы были им продуманы и сразу же продиктованы в качестве соответствующего постановления. Незамедлительно были отданы и другие конкретные распоряжения, свидетельствующие о том, что Сталин энергично работает над укреплением обороны столицы. Он был готов и к тому, что бои будут идти в самом городе, поэтому была предпринята масштабная эвакуация.

О решимости Сталина защищать Москву свидетельствует также и его разговор с командующим Западным фронтом, состоявшийся в один из напряженных моментов обороны столицы. Содержание его излагает сам Г. К. Жуков в книге «Воспоминания и размышления»:

«Не помню точно какого числа – это было вскоре после тактического прорыва немцев на участке 30-й армии Калининского фронта – мне позвонил И. В. Сталин и спросил:

– Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю вас это с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.

– Москву, безусловно, удержим. Но нужно еще не менее двух армий и хотя бы двести танков.

– Это неплохо, что у вас такая уверенность. Позвоните в Генштаб и договоритесь, куда сосредоточить две резервные армии, которые вы просите. Они будут готовы в конце ноября. Танков пока дать не сможем» [58, с. 28].

Жуков воспроизводил этот разговор многократно, не только в книге, но и в других публикациях, а также в устных рассказах, и никогда не сомневался в том, что его содержание было именно таким. На нем и основывают некоторые мемуаристы и историки свои умозаключения о сомнениях Сталина относительно обороны Москвы: Жуков, мол, настоял на защите столицы, убедил Сталина в том, что ее необходимо защищать. Однако Сталин, как видно из приведенного разговора, спрашивал Жукова совсем не об этом. Вопрос «защищать ли Москву?» не относился к компетенции командующего фронтом, – это был вопрос общей политической и военной стратегии, и для Сталина было важно мнение членов высшего государственного руководства страны.

А смысл его разговора с Жуковым можно истолковать вполне однозначно: в самый напряженный момент битвы за столицу Сталину было важно знать, уверен ли в том, что войска Западного фронта выстоят, сам его командующий. Лишь об этом он его и спрашивал, а когда Жуков ответил, Сталин не стал выяснять, на чем основана его уверенность (вот это действительно свидетельствовало бы о каких-то его сомнениях), и только выразил свою удовлетворенность по поводу того, что она у командующего фронтом имеется.

Более того, Сталин держал все действия Западного фронта под личным контролем и, по-видимому, был готов в любой момент взять командование главным фронтом обороны Москвы непосредственно на себя. Вот несколько характерных штрихов. Когда он приказывает Жукову покинуть командный пункт, чтобы ехать в войска, тот вполне резонно интересуется: а как же штаб фронта? Сталин отвечает: «Ничего, мы как-нибудь тут справимся». Маршал К. К. Рокоссовский приводит случаи, когда Сталину приходилось самому санкционировать его инициативные решения, поскольку Жуков отказывался их поддержать. Когда же, по свидетельству генерала П. А. Артемьева, у Жукова однажды «сдали нервы», и он «попросил у Верховного перевести свой штаб из Перхушково на Белорусский вокзал, Сталин ему ответил: «Если вы попятитесь до Белорусского вокзала, я займу ваше место». – Больше Жуков у Верховного уже ничего не просил». [137, с. 308].

В конце октября, понимая самое главное, что может спасти положение, он, всегда тонко чувствовавший потаенное звучание камертона народной души, принимает неожиданное и «нестандартное», поистине сталинское решение…

Снова свидетельствует П. А. Артемьев:

«Как командующему военным округом и Московской зоной обороны, мне каждый день приходилось докладывать Верховному Главнокомандующему оперативную обстановку. Обычно это делалось около четырех часов утра. Так было и в ночь с 31 октября на первое ноября. Выслушав мой доклад, И. В. Сталин спросил, собираемся ли мы организовывать парад войск Московского гарнизона в ознаменование 24-й годовщины Великого Октября. Для меня это был неожиданный вопрос. Сославшись на обстановку, я высказал сомнение в целесообразности проведения этого парада. Кроме того, участвовать в параде могла только пехота, так как артиллерийские части стояли на огневых позициях, а танков вообще не было в гарнизоне» (Труд. – 1975. – 26 апреля).

Но решение было принято: парад провести. Сталин считал, что проведение парада в прифронтовой Москве по политической важности будет равнозначно выигранной фронтовой операции. П. А. Артемьеву, назначенному командующим парадом, было поручено предусмотреть мероприятия на случай налета на Москву вражеской авиации.

И вот 7 ноября. На всей Красной площади от Москворецкого моста до здания Исторического музея стоят войска в полном боевом снаряжении. Недвижны прямоугольники рот и батальонов. Свирепый ветер поднимает в воздух морозную пыль. 8 часов утра. Из ворот Спасской башни на коне выезжает заместитель народного комиссара обороны СССР Маршал Советского Союза С. М. Буденный. Приняв рапорт командующего парадом, он объезжает войска и здоровается с ними. Затем к участникам парада с вдохновляющей речью обратился Верховный Главнокомандующий. Начался торжественный марш частей. Мимо Мавзолея проходили курсанты, моторизованная пехота, стрелковые подразделения, батальоны моряков, отряды вооруженных рабочих Москвы. Завершая марш войск, Красную площадь заняли танки. Парад продолжался чуть больше часа. Прямо с Красной площади многие воинские части отправлялись на фронт.

Несомненно, центральным моментом, вызвавшим всеобщий духовный подъем и веру в нашу победу стала речь Сталина. Обращаясь к красноармейцам, он нашел слова, всколыхнувшие душу каждого воина и единую душу всего многомиллионного народа: «На вас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойны этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!» Вряд ли после таких слов у солдата было сомнение в том, подниматься ли в атаку, когда прозвучит команда: «За Родину, за Сталина! Вперед!»

Свидетельствует П. А. Палладин, тогда – ответственный работник Ленинградского радио: «…7 ноября, ведя трансляцию из Москвы, вдруг узнали, что микрофоны установлены на Мавзолее Ленина: на Красной площади столицы идет военный парад, и перед уходящими на фронт частями Красной Армии выступает Сталин. Это вызвало огромный прилив сил: Москва живет, в Москве традиционный военный парад» [109, с. 67].

Маршал И. Х. Баграмян, воевавший в те дни на Юго-Западном направлении, констатирует: «Выступления И. В. Сталина на торжественном заседании Моссовета и на Красной площади вызвали огромное воодушевление. В этот день войска с особым упорством контратаковали противника» [13, с. 238].

Г. М. Димитров говорил в беседе с М. Джиласом: «Когда немцы находились у Москвы, возникли всеобщая неопределенность и замешательство. Советское правительство переехало в Куйбышев. Но Сталин оставался в Москве. Я был с ним в то время в Кремле. Из Кремля изымали архивы. <…> Вскоре после этого мне пришлось покинуть Москву. Сталин не уехал; он был полон решимости защищать ее. И в этот самый драматический момент он устроил парад на Красной площади по случаю годовщины Октябрьской революции. Проходившие перед ним дивизии отправлялись на фронт. Невозможно выразить словами, какое это имело моральное значение, когда люди узнали, что Сталин находится в Москве, когда они услышали его слова. Это восстановило их веру, подняло уверенность, а это стоило больше, чем хороших размеров армия» [51, с. 45].

Противник между тем продолжал теснить наши войска не только на московском, но и на других направлениях. Мы несли большие потери в живой силе. Значительное количество вооружения – танков самолетов, артиллерии, боеприпасов и горючего – было утрачено в оборонительных боях и при отступлении. Обширные территории были захвачены врагом, военные заводы находились на колесах в процессе эвакуации. Производство вооружения резко сократилось. Положение осложнялось с каждым днем. 30 ноября немцы захватили поселок Красная Поляна, расположенный в 27 километрах от Москвы. Из деревни Акулово на Можайском шоссе они видели кремлевские звезды. Один батальон немецкой разведки даже прорвался в Химки и вышел в северо-западные пригороды Москвы.

Но силы врага стремительно таяли. Только в ноябрьском наступлении на Москву немцы потеряли свыше ста тысяч личного состава. Именно тогда Ф. Гальдер отметил в дневнике, что полками стали командовать оберлейтенанты, а батальонами – младшие офицеры. К началу декабря почти половина самолетов из 4 980, которые они имели 22 июня на нашем фронте, и свыше трети танков были потеряны. Чувствовалось, вспоминал маршал Г. К. Жуков, что натиск немцев вот-вот выдохнется, поэтому мы старались выиграть время, изматывая врага, перебрасывая силы с одного направления на другое. Мы не теряли уверенности в том, что разобьем врага на подступах к столице.