Текст книги "Наш Сталин: духовный феномен великой эпохи"

Были ли у него, кроме жен, какие-то другие близкие ему женщины? Ведь после первой жены он довольно долго, будучи еще совсем молодым и очень привлекательным мужчиной, оставался холостяком. Да и после второй жены он прожил более двадцати лет. Вопреки расхожим представлениям о нем, как о «стальном» человеке, ему, по некоторым свидетельствам, были присущи «обычные» человеческие влечения. И, по-видимому, женщины у него были. Правда, о его «любовных увлечениях» есть только легенды, какие-либо достоверные сведения об этом отсутствуют.

Среди легенд о его молодости есть одна, имеющая отношение к его второй женитьбе. Однажды (это было в 1903-м, еще до первого брака) он прогуливался с друзьями по морской набережной в Баку. Вдруг раздаются отчаянные крики: с пирса упала в воду маленькая девочка. Все растерялись, и только Иосиф, совсем не умеющий плавать, бросается в воду и спасает девочку. Ее звали Надя Аллилуева. Она была дочерью его соратника по революционной борьбе С. Я. Аллилуева. Наде было тогда два года. Он вновь познакомится с ней в июле 1917-го, когда остановится у ее отца на квартире. К той поре ей было 16 лет, и между ними сразу же возникло сильное чувство, хотя был он старше нее более чем на 20 лет. Через два года, в 1919-м, Надя становится его женой.

Она любила его горячо и ревниво до конца дней. По свидетельству их дочери Светланы, «он был для нее целой жизнью» [8, с. 27], она «любила его со всей силой цельной натуры» [Там же, с. 103]. И это несмотря на его чрезвычайную занятость, не позволявшую уделять молодой жене столько внимания, сколько она хотела бы. По словам А. Ф. Сергеева (приемного сына Сталина), он тоже глубоко и сильно любил ее. Несомненно, что для него были значимы присущие ей типично русские черты характера, о которых пишет Светлана: «Мама была, конечно, – несмотря на смешение кровей – настоящей русской по своему воспитанию и характеру, по своей натуре» [Там же, с. 114]. Этот душевный настрой был явно выражен и в ее отношении к нему, что создавало благоприятный духовный фон для их взаимной любви.

Но факт остается фактом: Надежда Аллилуева застрелилась 9 ноября 1932 года в кремлевской квартире. Мотивы ее самоубийства неизвестны, и вокруг них строятся различные предположения. По мнению некоторых мемуаристов, она совершила этот поступок в порыве ревности, вызванной тем, что на банкете по случаю годовщины Октября ее муж оказывал знаки внимания другой женщине. Еще одна версия такова: она застрелилась, будучи не в силах вынести сильнейшие головные боли, которые с годами мучили ее все больше. Ее отправляли на лечение в Германию, но ничто не помогало.

Дочь Светлана усматривает более глубокие мотивы ее поступка. Она пишет, что при всей ее любви к мужу, она очень тяготилась своим положением «первой дамы королевства» и все время стремилась к самостоятельности. Однажды, после какой-то семейной ссоры, даже уехала с детьми в Ленинград, к родителям, намереваясь создать себе самостоятельную жизнь, но… вернулась, едва только он позвал ее. По-видимому, у нее постепенно усиливалось ощущение невозможности жить ни с ним, ни без него. Ее ничто не радовало, даже дети. Она все больше переживала свое положение как безысходность. Будучи не в силах совладать с «проблемной ситуацией», она разрешила ее своим импульсивным поступком, непосредственным поводом к которому могло послужить что угодно – и ревность, и ссора, и просто недостаток внимания с его стороны. Заключая свои размышления о самоубийстве матери, Светлана пишет:

«Это сдерживание себя, эта страшная внутренняя самодисциплина и напряжение, это недовольство и раздражение, загоняемое внутрь, сжимавшееся внутри все сильнее и сильнее как пружина, должны были, в конце концов, неминуемо кончиться взрывом; пружина должна была распрямиться со страшной силой…

Так и произошло. А повод был не так уж и значителен сам по себе и ни на кого не произвел особого впечатления, вроде «и повода-то не было». Всего-навсего небольшая ссора на праздничном банкете…» [Там же, с. 103].

Поводы же создавали и ее отношения с деятелями оппозиции. А. Т. Рыбин пишет, что она была близка к зиновьевскому кругу, у нее бывали также А. С. Енукидзе, Н. И. Бухарин. Все это не могло не вызывать у Сталина раздражение и сказывалось на его отношении к ней. Когда застрелился видный троцкист А. А. Иоффе, она единственная из жен членов Политбюро присутствовала на похоронах, где выступавшие клеймили Сталина и называли его предателем. Этот ее поступок расстроил и рассердил мужа, он недоумевал: как возможно, чтобы его жена водила дружбу с его политическими противниками. А она, похоже, не вполне понимала, что он был не только ее мужем, но и главным препятствием для честолюбивых замыслов этих политиканов.

Впрочем, в силу отсутствия каких-либо прямых указаний на причины, самоубийство Аллилуевой остается загадкой для биографов Сталина.

Нетрудно предположить, что смерть второй жены – через четверть века после первой – стала еще большей трагедией для него. «Первые дни он был потрясен, – вспоминает дочь. – Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. <…> Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии» [Там же, с. 107]. В. М. Молотов говорил: «Я никогда не видел его плачущим. А тут, у гроба Аллилуевой, вижу, как у него слезы покатились…» [202, с. 251]. По ряду свидетельств, тяжело переживая смерть жены, он в то же время осуждал ее поступок. М. А. Сванидзе, его родственница по линии первой жены, записывает в своем дневнике 9 мая 1935 года: «…Иосиф сказал: «Как это Надя, так осуждавшая Яшу за этот его поступок (имеется в виду попытка самоубийства его старшего сына Якова – В. Т.), могла сама застрелиться. Очень она плохо сделала, она искалечила меня». Саши-ко (Сванидзе, сестра первой жены Сталина – В. Т.) вставила реплику – как она могла оставить двух детей – «Что дети, они ее забыли через несколько дней, а меня она искалечила на всю жизнь. Выпьем за Надю!» – сказал Иосиф. И мы пили за здоровье дорогой Нади, так жестоко нас покинувшей» [54, с. 20].

От первой жены у Сталина остался сын Яков, ставший офицером Красной Армии и погибший в немецком плену. После Сталинграда немцы предлагали обменять его на плененного там фельдмаршала Ф. Паулюса, но Сталин ответил отказом. Это было, конечно, сверхчеловеческое решение, но мог ли он поступить иначе? Вождь народа должен был стать выше своих отцовских переживаний. В плену тогда находились миллионы наших солдат, и он, гласит легенда, в ответ на уговоры («Он же твой сын!»), сказал: «Они все там мои дети…»

От второй жены у него остались сын Василий и дочь Светлана, уже известная нам по ее воспоминаниям. Сын стал военным летчиком, в начале войны ушел на фронт в звании капитана, совершил 27 боевых вылетов, лично сбил два фашистских самолета и еще три – в группе. После загадочного исчезновения во время воздушного боя сына Н. С. Хрущева самостоятельные боевые вылеты Василия были категорически запрещены. Он звонил отцу, требовал разрешить, – тот ответил: «Мне одного пленного уже достаточно!»

В 1942-м В. И. Сталин в звании полковника командует авиационными соединениями. По воспоминаниям сослуживцев, будучи командиром авиаполка, почти ежедневно сам выводил полк на боевые задания. Маршал авиации С. И. Руденко отметил в своих мемуарах, что воевал он успешно, был награжден боевыми орденами – Красного Знамени (дважды), Александра Невского и Суворова, польским крестом Грюнвальда [127, с. 343]. Закончил войну в Берлине командиром истребительной авиационной дивизии. Два года служил в Германии. В 1947 г. ему присваивается звание генерал-лейтенанта авиации, с 1948-го он – командующий авиацией Московского военного округа. Под его энергичным руководством здесь осваивались новые реактивные истребители, фронтовые бомбардировщики, штурмовики и радиолокационные системы, строились новые аэродромы.

В мае 1952 года Сталин подписал приказ о снятии его с этого поста за нарушение запрета командования округом на пролет самолетов 1 мая над Красной площадью. Этот факт красноречивее многих других говорит об особой щепетильности Сталина, когда дело касалось членов его семьи. Но своего «непутевого» сына он, несмотря ни на что, любил. Когда тот после ранения лечился в Центральной кремлевской больнице, он выкраивал время, чтобы навестить его – обычно ночью, по завершении дел (Комсомольская правда. – 1994. – 15 октября).

Нежно любил дочь, особенно в детстве. М. А. Сванидзе свидетельствует: «Трогательны были поцелуи при встрече со Светланой – до чего он с нею нежен и любезен…» [54, с. 10]. Был в отношении к ней одновременно и шутлив, и серьезен. Вот одно из многих его писем, отправленных ей из отпуска:

«Моей хозяйке – Сетанке – привет!

Все твои письма получил. Спасибо! Не отвечал потому, что был очень занят. Как проводишь время, как твой английский, хорошо ли себя чувствуешь? Я здоров и весел, как всегда. Скучновато без тебя, но что поделаешь, – терплю. Целую мою хозяюшку».

Потом с такой же нежностью относился к ее детям – своим внукам. Интересен один из ее рассказов: «…Мой сын, наполовину еврей, сын моего первого мужа (с которым мой отец даже так и не пожелал познакомиться) – вызывал его нежную любовь. Я помню, как я страшилась первой встречи отца с моим Оськой. Мальчику было около 3-х лет, он был прехорошенький ребенок – не то грек, не то грузин, с большими семитскими глазами в длинных ресницах. Мне казалось неизбежным, что ребенок должен вызвать у деда неприятное чувство – но я ничего не понимала в логике сердца. Отец растаял, увидев мальчика. <…> При его лаконичности, слова: «Сынок у тебя – хорош! Глаза хорошие у него», – равнялись длинной хвалебной оде в устах другого человека. Я поняла, что плохо понимала жизнь, полную неожиданностей. Отец видел Оську еще раза два – последний раз за четыре месяца до смерти, когда малышу было семь лет, и он уже ходил в школу. «Какие вдумчивые глаза! – сказал отец. – Умный мальчик!» – и опять я была счастлива…» [8, с. 64—65].

Воспитывал детей так, чтобы они жили самостоятельно. Дочь пишет, что «никто так упорно, как он, не старался прививать своим детям мысль о необходимости жить на свои средства», и все-таки, когда она вышла уже второй раз замуж и «была сравнительно обеспечена», отец при встречах спрашивал, нужны ли ей деньги, и всегда получал отрицательный ответ, тем не менее, давал обычно две-три тысячи. «А это – отдай Яшиной дочке», – говорил он, протягивая еще пакет. Правда, недовольный тем, что Светлана пользуется государственной машиной, он однажды сказал ей: «Вот тебе деньги – купи себе машину и езди сама, а твои шоферские права покажешь мне» [Там же, с. 193—195].

Поэт Станислав Куняев, учившийся при жизни Сталина на филологическом факультете Московского университета, вспоминает: «…Частенько на чугунных узорчатых лестницах и переходах филфака на Моховой я встречал рыжеватую, хрупкую женщину, некрасивую, но какую-то ладную, с быстрой походкой и внимательным, сосредоточенным взглядом. Голоса ее я не помню, скорее всего потому, что Светлана Сталина была молчаливой и всегда одинокой. Она приходила на факультет, вела какие-то занятия со студентами, никогда я не видел ее окруженной друзьями или преподавателями, смеющейся и оживленной. Но что хочу засвидетельствовать: даже при жизни отца никогда она не приезжала на Моховую ни на каких машинах, не было рядом с ней никакой охраны, и любой из нас мог подыматься по чугунным лестницам рядом с нею, сидеть за одним столом в библиотеке, стоять в очереди к буфету…» [72, с. 67].

В отношениях с другими родственниками тоже строго следил, чтобы от этого родства не пострадали государственные интересы. Всякие поползновения к тому, чтобы воспользоваться этим родством для решения личных или семейных проблем за государственный счет, решительно пресекал.

Вскоре после смерти отца В. И. Сталин был лишен воинского звания генерал-лейтенанта, заточен в тюрьму, позднее сослан в Казань, где и умер в 1962 г. Дочь по окончании филологического факультета работала преподавателем в московских вузах. Выехала из страны в 1967 г. После кратковременного возвращения на родину, где она почувствовала отчужденное отношение собственных детей, жила за границей, умерла в 2011 г.

Есть внуки, правнуки и праправнуки. Одного из последних зовут Иосиф Виссарионович Джугашвили.

ИНТЕЛЛЕКТ

Общепризнанные основы интеллекта – память и сопутствующая ей эрудиция. Память у Сталина была развита необыкновенно.

Д. Ф. Устинов, в годы войны нарком вооружения, вспоминал десятилетия спустя: «Он поименно знал практически всех руководителей экономики и Вооруженных Сил, вплоть до директоров заводов и командиров дивизий, помнил наиболее существенные данные, характеризующие как их лично, так и положение дел на доверенных им участках» [197, с. 92]. Это удивительное качество его интеллекта отмечал и маршал И. Х. Баграмян:

«Во время обсуждения предложений командующих Верховный был немногословен. Он больше слушал, изредка задавая короткие, точно сформулированные вопросы. У него была идеальная память на цифры, фамилии, названия населенных пунктов, меткие выражения. Сталин был предельно собран, на его лице отражалась сосредоточенная строгость, взгляд чуть прищуренных глаз был всегда пристальным и несколько холодноватым» [12, с. 300].

Наблюдательный М. Джилас связывал с этим некоторые впечатляющие особенности сталинского ума: «Он обладал выдающейся памятью: безошибочно ориентировался в характерах литературных персонажей и реальных лиц, начисто позабыв порой их имена, помнил массу обстоятельств, не ошибался, комментируя сильные и слабые стороны отдельных государств и государственных деятелей. Часто цеплялся за мелочи, которые позже почти всегда оказывались важными. В окружающем мире и в его, Сталина, сознании как бы не существовало ничего, что не могло бы стать важным…» [52, с. 155].

Но память – это не дар божий. Она развивается в ходе напряженного интеллектуального труда. Г. К. Жуков пишет, что работал Сталин по 12—15 часов в сутки. Он буквально впитывал в себя информацию, глубоко и всесторонне ее осмысливая. В воспоминаниях маршала отмечается: «Читал много и был широко осведомленным человеком в самых разнообразных областях знаний. Поразительная работоспособность, умение быстро схватывать суть дела позволяли ему просматривать и усваивать за день такое количество самого различного материала, которое было под силу только незаурядному человеку» [57, с. 308—309].

В результате такого каждодневного накопления, структурирования и систематизации разнообразной информации, Сталин, не имея ни собственно университетского, ни вообще какого-либо высшего образования, был, несомненно, одним из самых разносторонне образованных людей своего времени. Его эрудиция простиралась, кажется, на все известные сферы науки и практики, но прежде всего – на историю. Он отлично понимал: чтобы вести народ в будущее, надо осмыслить его прошлое. История для него – священная книга народа. Он совершенно свободно ориентировался и во всемирной, и в отечественной истории. Даже о фактах древнерусской истории мог судить на уровне профессионального историка.

Композитор Тихон Хренников рассказывал о своих встречах с ним на заседаниях Комитета по Сталинским премиям. По его словам, Сталин в первый же раз произвел на него огромное впечатление прекрасным знанием всего, что там рассматривалось и обсуждалось: «Я помню обсуждение книги по истории, которую предложил на соискание премии академик Греков. Он тогда возглавлял советскую историческую школу. Сталин спрашивает: «Товарищ Греков, а вы читали эту книгу?». Греков краснеет, покрывается потом: «Нет, товарищ Сталин, я, к сожалению, не читал». Сталин: «А я, товарищ Греков, к сожалению, прочитал эту книгу». И он начал подробно, конкретно и очень убедительно анализировать ее, приводя по памяти цитаты из книги, перечисляя искажения исторических фактов, допущенные в ней. Седовласый академик стоял весь мокрый от стыда…» (Советская Россия. – 2003. – 10 июня).

Проникновению его ума в глубины народного духа способствовало также и освоение художественной литературы. Он был хорошо знаком с литературной классикой, читал в журналах и все новинки. По свидетельству знаменитого авиаконструктора С. В. Ильюшина, жившего некоторое время у него на даче, прочитывал до 500 страниц за ночь. Это позволяло ему отчетливо «чувствовать пульс» современного ему литературного процесса. Он вел беседы о литературе с крупнейшими европейскими и советскими писателями. По оценке М. Джиласа, «свободно ориентировался в вопросах истории, классической литературы и, конечно, в текущих событиях» [52, с. 156]. Американский дипломат А. Гарриман писал: «Мне показалось, что Сталин проявил гораздо большую глубину в обсуждении Индии, чем Рузвельт. Мне было интересно, что Сталин осознавал сложности индийского общества. Беседуя с ним, меня снова и снова поражал объем его знаний относительно культур других стран. Для меня это было особенно удивительным, учитывая, что он очень мало путешествовал» (Советская Россия. —2013. – 30 ноября).

Все эти слагаемые интеллекта – прекрасная память, разносторонняя образованность и эрудиция, помноженные на уникальный опыт революционной деятельности, а в дальнейшем – партийного, государственного, военного руководства, – сделали его человеком широчайшего кругозора и своеобразной, оригинальной, культуры мышления, что находило повседневное проявление в диалогах и беседах, которые ему приходилось вести с самыми различными людьми. Собеседников очаровывали и глубина его мысли, и простота ее выражения, и изощренный юмор. Именно такое впечатление вынес из беседы с ним немецкий писатель Лион Фейхтвангер:

«Сталин говорит неприкрашенно и умеет даже сложные мысли выражать просто. Порой он говорит слишком просто, как человек, который привык так формулировать свои мысли, чтобы они стали понятны от Москвы до Владивостока. Возможно, он не обладает остроумием, но ему, несомненно, свойственен юмор; иногда его юмор становится опасным. Он посмеивается время от времени глуховатым, лукавым смешком. Он чувствует себя весьма свободно во многих областях и цитирует по памяти, не подготовившись, имена, даты, факты – всегда точно». По словам писателя, в ходе разговора на различные темы Сталин обнаружил качества мысли, совершенно не характерные для партийного руководителя: «Он предстал передо мной как индивидуальность. Не всегда соглашаясь со мной, он все время оставался глубоким, умным, вдумчивым» [199, с. 55].

Нечто подобное запомнилось и А. А. Громыко: «Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу. Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто-либо говорил многословно и было невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо, более того, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития испытывали трудности в том, чтобы четко сформулировать мысль» [46, с. 242].

Биение его мысли обладало такой силой, что его ощущали все, кто оказывался в энергетическом поле его личности. Деловая беседа с ним была серьезным интеллектуальным испытанием для любого человека. Это хорошо знал, в том числе – на личном опыте, Г. К. Жуков: «Свободная манера разговора, способность четко формулировать мысль, природный аналитический ум, большая эрудиция и редкая память заставляли во время беседы с ним даже очень искушенных и значительных людей внутренне собраться и быть начеку» [57, с. 308]. М. Джилас отмечал особую «цепкость» сталинского ума, его способность мгновенно «схватывать» все направления и оттенки мысли своих собеседников: «Сталин обладал необычайно чутким и настойчивым умом. Помню, что в его присутствии невозможно было сделать какого-либо замечания или намека без того, чтобы он тотчас этого не заметил» [52, с. 151].

Надежные индикаторы ума – литературные и ораторские способности. Те и другие оттачивались Сталиным в острейшей идеологической борьбе. Наивно думать, что он, не располагая мощным интеллектом, мог бы одержать верх над такими деятелями, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, или, не обладая ораторским талантом, стал бы народным вождем. «Исполинская», по определению У. Черчилля, сила сталинского интеллекта проявлялась зримо и ярко как раз в его публичных речах.

Ораторский талант Сталина был глубоко своеобразен. Тексты его речей и докладов были плодом сугубо индивидуального творчества. О том, как он их готовил, можно судить по следующему эпизоду, о котором рассказывал на собрании сотрудников своего института академик Е. С. Варга. По просьбе Сталина он подготовил для его доклада на XVII съезде партии материал о состоянии мировой экономики. Сталин, ознакомившись с ним, позвонил академику, поблагодарил и сказал, что он воспользовался этим материалом для доклада. «Каково же было мое удивление, – вспоминал Е. С. Варга, – когда, прочитав доклад, я увидел, что Сталин использовал только некоторые мои цифры и факты, а все остальное написал сам» (Советская Россия. – 1995. – 26 декабря).

Его сочинениям был присущ оригинальный, неповторимый литературный стиль – лаконичный, отчетливый и аналитически строгий. Ему всегда удавалось выразить самое главное и простыми словами. Г. К. Жуков отмечал, что писал он, как правило, сам от руки; русский язык знал отлично и любил употреблять образные литературные сравнения, примеры, метафоры. По словам М. Джиласа, «его русский словарь был богат, а речь, в которую он вставлял русские пословицы и изречения, живописна и пластична» [52, с. 50]. На I съезде советских писателей Исаак Бабель, сам бывший тончайшим стилистом, говорил под аплодисменты аудитории: «…Я хочу сказать о человеке, который со словом профессионально не соприкасается: посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо» (Наш современник. – 2000. – № 10. – С. 187).

Ясность и точность выражения мысли, логичность и «прозрачность» композиции, необычайная «емкость» фразы – характернейшие особенности публичных выступлений Сталина. Один из участников конференции петроградских большевиков (апрель 1917 года) говорил, что каждая произнесенная Сталиным фраза была острой и разящей, и все сказанное им отличалось ясностью и точностью формулировок [117, с. 208]. 16 сентября на собрании Петроградского актива большевиков Ленин поставил вопрос о восстании. Мнения разошлись. Среди сомневавшихся были Володарский, Шляпников, против – Зиновьев и Каменев. По свидетельству очевидца, Сталин убежденно и аргументированно поддержал Ленина: «Отчетливо чеканил Сталин, несколькими словами уничтожив жалкую аргументацию скептически настроенных товарищей» [9, с. 126]. Более обобщенно выражает свои впечатления А. А. Громыко: «Речам Сталина была присуща своеобразная манера. Он брал точностью в формулировании мыслей и, главное, нестандартностью мышления» [46, с. 243].

Нередко и с большим мастерством пользовался специфическими речевыми средствами. Автор немецкого учебника риторики Х. Леммерман ссылается на него в качестве примера употребления такой синтаксической фигуры, как синекдоха. Гитлер, пишет он, в начале войны заявил, что будет вести с русскими войну на уничтожение. Рассказывая об этом публике, Сталин в ответ мог бы заявить, предположим: «Нет, это мы уничтожим немцев». Но такие слова и выражения не были характерны для сталинского лексикона. Вместо этого он в докладе 6 ноября 1941 г. говорит: «Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат» [73, с. 134].

Не пренебрегал он и ораторскими приемами, рассчитанными на эмоциональное восприятие слушателей. Рассказывает художник Борис Ефимов, которому довелось услышать Сталина на торжественном собрании в Большом театре по случаю очередной Октябрьской годовщины 6 ноября 1942 года. Вначале Сталин обстоятельно проанализировал международное и внутренне положение страны. Он «говорил в обычной для него манере – спокойно и неторопливо, своим маловыразительным глуховатым голосом, без малейших ораторских эффектов и патетических восклицаний» [56, с. 275]. Но вот он перешел к характеристике военной ситуации, отметив при этом, что инициатива на фронте перешла в руки немцев, которые в результате летнего наступления вышли к Сталинграду, на Кубань и на Кавказ.

«Тут он, – продолжает наш мемуарист, – и заговорил о втором фронте. Голос его при этом стал резче и, я сказал бы, злее. Эти пять слов – «отсутствие второго фронта в Европе» – он, продолжая рассматривать военное положение, за несколько минут повторил раз десять, произнося их особенно подчеркнуто и отчетливо, будто методически вбивая один гвоздь за другим. Неторопливо и всесторонне раскрывая эту проблему, он, в частности, привел точные цифры о количестве германских дивизий, воевавших против России в первую мировую войну, и о гораздо большем их количестве сейчас.

Сделав небольшую паузу, он отпил воды из стакана, несколько секунд помолчал и продолжал: «Часто спрашивают: А будет ли вообще второй фронт в Европе? – Сталин снова сделал паузу и снова неторопливо отпил воды. Зал, и до того слушавший докладчика в напряженной тишине, буквально затаил дыхание.

– Да, будет. Рано или поздно, но будет. И он будет не только потому, что он нужен нам, но и прежде всего потому, что он не менее нужен нашим союзникам, чем нам» [Там же, с. 276].

Подобные психологические эффекты помогали аудитории оценить важность его мысли. А вот чисто внешнего блеска в его речах действительно не было. Голос его, как уже говорилось, был негромок, ему мешал сильный кавказский акцент. Да, кажется, абсолютно все было против его ораторского успеха: ни сколько-нибудь энергичной жестикуляции, ни эмоциональных восклицаний, ни наигранной патетики. Между тем, его речи производили неизгладимое впечатление на слушателей. М. Джилас остроумно заметил: «Сталин говорил тихо, но слышал его весь мир» (Правда. – 2004. – 25 ноября).

Разгадка состоит в том, что словам его была присуща необыкновенная внутренняя энергия, создаваемая глубиной и динамизмом мысли. В. И. Вернадский в дневниковой записи от 14 ноября 1941 года отмечает: «Только вчера днем дошел до нас текст речи Сталина, произведшей огромное впечатление. Раньше слушали по радио из пятого в десятое. Речь, несомненно, очень умного человека». Великий ученый остро чувствует властную интеллектуальную энергетику сталинских речей. 28 ноября того же года он записывает: «…Мне вспомнились высказывания И. П. Павлова – помню, несколько раз он возвращался к этой теме. Он определенно считал, что самые редкие и самые сложные структуры мозга – государственных людей Божьей милостью, если так можно выразиться – прирожденных политиков. <…> Особенно ясно для меня становится это, когда в радио слышится его <Сталина> речь: зычный и неприятный кавказский акцент. И при таких предпосылках такая власть над людьми и такое впечатление на людей» [33].

Заметим, что мнение В. И. Вернадского резко контрастирует с распространенными ныне суждениями, будто простота сталинской речи вела к упрощению им сложных проблем и вытекала из непонимания их глубинной сути. Такие суждения основаны на недоразумении. В действительности рассказать просто о сложном – особый дар, присущий редким мыслителям. Простота изложения свидетельствует о ясном понимании сути, а сам процесс упрощения даже способствует углублению понимания. А. Б. Мигдал, видный ученый-физик и популяризатор науки, в книге «Поиски истины» утверждает: «Глубокая мысль выигрывает от упрощения». Несомненно и то, что стремление Сталина к простоте выражения не только не мешало, но и способствовало пониманию им глубины проблем.

Впрочем, дело не только в этом: не менее важно, что простота изложения им руководящих политических идей делала их понятными широким массам народа. В результате действие его интеллекта охватывало миллионы людей, слушавших его речи, читавших его произведения. Его краткие, броские и емкие лозунги поднимали людей на великие трудовые и ратные подвиги. Разве что-нибудь может быть выше этого критерия эффективности речи? Его слово было поистине золотым. Константин Симонов писал: «Он мало говорил, много делал, много встречался по делам с людьми, редко давал интервью, редко выступал и достиг того, что каждое его слово взвешивалось и ценилось не только у нас, но и во всем мире» [134, с. 74]. В дневнике Корнея Чуковского запись от 26 ноября 1936 г.: «Приехал в Ленинград. Вчера слушал в Москве по радио речь Сталина. Это речь на века» [205, с. 175]. Нужны ли еще какие-то свидетельства невероятной силы его речей!?

И все-таки наиболее ярко и ощутимо энергия его мысли проявлялась в практических его делах – в решении экономических, военных, внешнеполитических и других проблем. Жизнь ставила перед ним все новые задачи, нередко сложнейшие, но он вновь и вновь овладевал нужными знаниями и каждый раз достойно справлялся с новым делом. Часто его решения были прозрениями, озарениями, не объяснимыми с точки зрения логики. Его разносторонняя одаренность, проницательность мысли и глубина интуиции вызывают изумление. По словам, приписываемым У. Черчиллю, строгая логичность мышления и глубокая мудрость суждений позволяли ему «находить в трудные минуты пути выхода из самого безнадежного положения» (Советская Россия. – 1988. – 13 марта).

Он обладал необыкновенной способностью предвидеть развертывание сложнейших исторических событий и заранее оценивать отдаленные последствия своих политических решений. Он как бы пронизывал грядущее своим гипнотическим взглядом. Трудно назвать другого исторического деятеля, которому это «проникающее излучение» интеллекта было бы присуще в такой же мере, как Сталину. Это редчайший пример в мировой истории.

Он находил взвешенное и точное решение там, где случайные люди оказываются беспомощными и капитулируют перед опасностью. По-видимому, не было ни одной сколько-нибудь крупной политической проблемы, решение которой не было бы им продумано. По словам Ш. де Голля, чехословацкий президент Э. Бенеш после переговоров в Москве характеризовал Сталина как «человека, сдержанного в речах, но твердого в намерениях, имеющего в отношении каждой из европейских проблем свою собственную мысль, скрытую, но вполне определенную» [49, с. 226].