Текст книги "Голгофа женщины"

Глава XIII

В обширной роскошно меблированной столовой вокруг чайного стола собралось небольшое общество. Яркий огонь, пылавший в сером мраморном камине, и электрический свет, весело игравший на серебре и хрустале, создавали в столовой атмосферу мягкого тепла, представлявшую резкий контраст с ледяным ветром, бушевавшим снаружи, швыряя в стекла снежные хлопья.

Здесь, за этим столом, расположились все старые знакомые. Хозяева дома, Ричард Федорович и Ксения Александровна, скорее помолодели, чем постарели за те десять лет, которые прошли со времени их свадьбы, как всегда бывает с людьми, живущими в счастье, а потому излучающими спокойствие и гармонию. Рядом с Ксенией сидела очень красивая и изящная молодая, в лице которой угадывались легкие восточные черты. Общество уже заканчивало пить чай. Разговор шел о новостях дня, когда Ричард Федорович спросил:

– Анастаси, давно ты не получала писем от матери?

– Последнее письмо я получила от нее три недели назад. Она писала, что живет в окрестностях Нью-Йорка – папа не выносит городского воздуха. Со времени ужасного случая на железной дороге, когда он был серьезно ранен, он страдает грудью и не может поправиться. Мать пишет, что его здоровье внушает серьезные опасения.

– А ты не думаешь сама навестить родителей? – спросила Ксения Александровна.

Анастаси слегка пожала плечами.

– Нет, тетя! Для этого мне пришлось бы отказаться от ангажемента, что было бы очень неприятно. Откровенно говоря, я не думаю, чтобы им было особенно приятно мое присутствие: они отлично живут и без меня. Кроме того, в настоящую минуту я занята изучением новой роли. Это первая серьезная роль, которую мне дали, и я хочу добиться полного успеха… Кстати, слышали вы о новой звезде театра буфф, Виолетте Верни? – вдруг перебила она сама себя.

– Нет, не слыхали, – место жены ответил Ричард Федорович. – Ты ведь ты знаешь, что Ксения не любит опереток с их глупыми сюжетами и гривуазной музыкой.

– О, тетя, вы слишком требовательны! – обратилась Анастасия к Ксении Александровне. – Я положительно советую вам съездить в театр – Виолетта Верни очаровательна. Это диво de primo cartelo[5]5
  De primo cartelo (ит.) – в высшей степени.


[Закрыть]. Она красива, обладает чудным голосом и при всем этом весьма милая девушка. Я познакомилась с ней в Висбадене летом, и она очень понравилась мне.

Заметив отрицательный жест Ксении Александровны, Анастаси с лукавством в глазах прибавила:

– Знаешь, тетя, кто сходит с ума по Виолетте? Дядя Ваня. Он не пропускает ни одного ее представления, осыпает ее цветами и конфетами, а она, неблагодарная, держит себя с ним недотрогой.

– О! Иван неисправим. Но в этих увлечениях есть одна хорошая сторона: они никогда не бывают продолжительны. Если эта барышня сторонится его, то это доказывает, что она умна, – насмешливо отметил Ричард Федорович, вставая из-за стола.

– Дорогая моя Анастаси! Вам следовало бы избегать знакомства с опереточными актрисами, ведь они обычно имеют сомнительную репутацию, – сказала Ксения.

– Ах, тетя! Истинная или только показная добродетель зависит только от нас. Будучи сама актрисой, я не могу гордо отворачиваться от моих коллег, к какой бы труппе они ни принадлежали. Моя мать никогда не имела никакого отношения к театру, – молодая девушка пожала плечами, – а между тем не она подавала мне примеры добродетели! Я уже не ребенок и отлично понимаю, какого рода жизнь вела она, когда таскала меня с собой летом за границу, несмотря на протесты тети Клеопатры. О! Маленькая Верни в тысячу раз лучше ее! Посмотри ее, тетя, и ты останешься довольна. У нее своя особенная оригинальная манера исполнять пикантные роли, которая исключает всякую пошлость. Кроме того, ты от души посмеешься с того, как безумствует дядя Ваня! Ведь должен же он хоть чуть-чуть интересовать тебя…

– О! Очень мало! Но прости меня, я на минуту уйду взглянуть, как укладывают спать детей.

– Возьми меня с собою, тетя! Я обожаю Леона и Лили, я очень люблю сама готовить их ко сну.

Когда Анастаси уехала домой, Ксения Александровна прошла в кабинет мужа. Ричард отодвинул пачку счетов, которые он просматривал, и обнял за талию жену, присевшую на ручку его кресла.

– Ну что, дорогая моя? – спросил он с лукавой улыбкой. – Хочешь ты съездить в оперетку посмотреть новую звезду, воспламенившую сердце Ивана, этого бессмертного селадона[6]6
  Селадóн (фр. Céladon) – пастух, изнывающий от любви, герой французского пасторального романа XVII века «Астрея» («L’Astrée») Оноре д’Юрфэ. В русской культуре имя Селадона стало именем нарицательным, первоначально томящегося влюбленного, затем – ухаживателя, дамского угодника, волокиты, обычно пожилого.


[Закрыть]? Если да, то я прикажу взять ложу на послезавтра.

– Да, да, я с удовольствием поеду, – весело ответила Ксения Александровна. – Иван, говорят, тонкий ценитель красоты. Пока была его женой, я не имела случая видеть нравившихся ему дам, ведь он тщательно скрывал их от меня; теперь же я могу свободно судить о его вкусах.

– Итак, решено! Послезавтра мы едем в театр и подвергнем критическому экзамену настоящий вкус Ивана.

Скажем теперь несколько слов о том, что случилось за прошедшие годы.

После свадьбы и кратковременного пребывания в Волынской губернии Ксения с мужем уехали в Париж, где снова занимались поисками Ольги. Но все предпринятые меры были тщетными. Желая устроить жену в новой среде, где ничто не напоминало бы ей о прошлом, Ричард Федорович увез ее на Волынь. Там у них родился сын, и появление этого ребенка дало Ксении Александровне новую цель в жизни. С боязливым обожанием ухаживала молодая женщина за ребенком, и под влиянием его невинной улыбки стала заживать ее старая рана. Правда, иногда еще эта рана кровоточила, но время, этот могущественный целитель, делало свое; во многом этому способствовало и полное, спокойное счастье на лоне природы.

Любимая, окруженная постоянной заботой мужа женщина мало-помалу возрождалась к жизни, и к ней вернулась ее нежная красота и отчасти веселость.

Через четыре года после свадьбы, уже будучи матерью прекрасного ребенка, Ксения Александровна вернулась с мужем в Петербург, где семейство поселилось на Сергиевской улице в собственном доме. Только тогда братья увиделись. Иван Федорович с язвительной иронией поздравил Ричарда:

– Старая французская пословица оказывается справедливой, и моя прежняя ревность была вовсе уж не так безумна, как ты уверял меня, – заметил он.

– Когда я вернулся, ты уже развелся с Ксенией; почему же я не имел права овладеть сокровищем, которого ты не сумел оценить? Или, может быть, тебя снова начинает мучить ревность? – спокойно ответил Ричард Федорович.

– Сохрани меня Бог от этого! Такой столп благодетели, как Ксения Александровна, гораздо больше подходит тебе и, конечно, это уж никак не смутит нашу дружбу. Я даже хочу, если ты позволишь, побывать у тебя.

– Милости просим!

Однако Иван Федорович не спешил воспользоваться полученным приглашением и встретился с Ксенией Александровной только случайно в концерте. С враждебным любопытством взгляд его блуждал по фигуре молодой женщины, которая была красивее, чем когда-либо, в своем простом, но изящном туалете. Черные глаза мужчины вспыхнули огнем: он увидел, как Ксения Александровна слегка побледнела, и, по своему неисправимому тщеславию, вообразил, что эта женщина не может видеть его без душевного волнения. Иван Федорович не понимал, что бледность эта была вызвана только тягостными воспоминаниями. Он подошел и холодно поздоровался с Ксенией.

С тех пор иногда, примерно раз в месяц, Иван Федорович приезжал к брату; иногда же сам Ричард навещал его и виделся у него с Борисом. Племянник очень нравился дяде.

Борис был предоставлен заботам гувернера и казался серьезным и печальным. Дурно воспитанный и щедро снабжаемый деньгами (Иван Федорович не был скуп, когда у него водились деньги), Борис был обязан исключительно собственному хорошему характеру тем, что не испортился вконец. Удивительно, но у мальчика сохранилось до странности ясное воспоминание о той, кого он считал своей матерью. Однажды он робко попросил позволения повидаться с ней.

Иван Федорович ничего не имел против этого; Ксения Александровна тоже охотно согласилась на это свидание. С тех пор как она почувствовала себя счастливой, в ней возродилась и любовь к Борису, а горечь обиды исчезла. Молодая женщина нежно приняла Бориса. Страшное волнение последнего, горячие слезы и безумные поцелуи, которыми он осыпал ее, глубоко тронули Ксению Александровну.

С дня первой за много лет встречи Борис проводил у названной матери и дяди Ричарда каждое воскресенье и каждый праздник, часами играя с маленькими братом и сестрой, которых положительно боготворил. Ксения же сделалась его покровительницей и доверенным другом, ей он поверял все свои радости и огорчения.

Клеопатра Андреевна умерла несколько лет тому назад. Последние дни ее были омрачены жестокими семейными бурями. К великому гневу и негодованию бабушки, Анастаси выразила желание сделаться актрисой и твердо стояла на своем, несмотря на действительно ужасные сцены. Хотя строгость немки-гувернантки, женщины благоразумной и обязательной, благотворно повлияла на характер и поведение девочки, в душе Анастасия так и осталась своевольной и капризной кокеткой. А поездка за границу с матерью еще больше испортила ее.

Одному Богу известно, чем бы сделалась несчастная Анастасия в руках своей матери, если бы не произошел совершенно неожиданный случай. Объявился господин Гольцман – много лет где-то пропадавший муж Юлии Павловны. Он написал из Америки письмо, в котором предлагал супруге приехать к нему, поскольку ему удалось составить себе состояние, позволявшее содержать ее и дочь. Юлия Павловна решила немедленно ехать, но сочла лишним теперь же брать с собой дочь, поэтому отправила Анастасию вновь к своей тетке – заботливой Клеопатре Андреевне. И подрастащая девушка не придала этому особенного внимани, только и мечтая о триумфах на сцене. В своем сопротивлении бабушке она нашла единодумца в лице Ивана Федоровича, благодаря влиянию которого Анастасии и удалось поступить на драматические курсы.

Когда в Петербург приехал Ричард Федорович, девушка готовилась дебютировать. Со своей обычной добротой старший Герувиль тут же стал помогать юной барышне, как материально, так и морально поддерживая ее. Быть может, именно благодаря Ричарду и Ксении Анастасия вела довольно правильный образ жизни и избегала авантюр, которые могли бы закрыть ей двери дядиного дома, где она любила бывать.

В назначенный заранее день Ричард Федорович отправился с женой в театр. Ксения Александровна не могла сдержать насмешливой улыбки при виде Ивана Федоровича, который, сидя в первом ряду кресел, выказывал видимое нетерпение, а когда на сцене появилась дива, стал бешено аплодировать ей.

Виолетта Верни была очень красивой семнадцатилетней особой. В ее еще нежных формах и милом личике светилось что-то детское. Такое же впечатление производили и ее большие глаза – голубые, наивные и грустные. Одним словом, это была красота, готовая распуститься во всем великолепии. Девушка отличалась чудным цветом лица – оно казалось будто фарфоровым, бледным до прозрачности, имело правильные тонкие черты и озарялось чарующей улыбкой. Черные, как вороново крыло, волосы, распущенные по требованию роли, окружали ее блестящим шелковистым плащом.

Она была замечательной артисткой – с чудным голосом и прекрасной, оригинальной манерой игры. Анастаси сказала правду: Верни умела придать даже пикантной роли и двусмысленным песенкам приличия и невинной грации.

– Признаю, вкус у Ивана отменный и увлечение его вполне извинительно, – прошептала Ксения Александровна на ухо мужу. – Но мне искренне жаль это юное существо, такое прекрасное и так богато одаренное, стоящее на таком скользком пути.

– Да. Если только она попадет в руки моего милейшего братца, то вся ее добродетель сразу улетучится… И я почему-то думаю, что она не ускользнет от него. Посмотри только на него: он просто с ума сходит от этой девочки. Без сомнения, это он поднес ей чудную корзину и прелестный букет. – Затем, рассмеявшись от души, Ричард Федорович пробормотал: – О! Иван, Иван! Неужели ты никогда не вспомнишь, что тебе уже перевалило за сорок?

Виолетта Верни жила в Офицерской улице, где занимала скромную меблированную квартирку из четырех комнат с окнами, выходящими во двор, и кухней. На другой день после вышеупомянутого представления девушку пребвала там за обедом. Напротив нее за столом сидела госпожа Леклерк, старая актриса, нарумяненная и претенциозная, везде сопровождавшая ее в качестве дуэньи; Виолетта называла ее тетей. Пожилая актриса была, видимо, очень раздражена. Оттолкнув свою тарелку, она ядовито произнесла:

– Нет! Твое упрямство и смешное жеманство, право, переходят всякие границы. Неужели ты думаешь, что опереточная певица может серьезно разыгрывать роль весталки и оскорблять обожателей, которые могут дать ей известность и богатство?!

– Ба! Неужели верно, что одни только обожатели создают известность? Ведь ты, тетя Аглая, не была жестока к ним, а между тем ты не приобрела ни богатства, ни славы, – лукаво заметила Виолетта.

– О, я! Мне феноменально не везло, и я должна была постоянно бороться с соперницей, настоящим чудовищем, вместилищем хитрости и злобы, – с тяжелым вздохом ответила Аглая. – Я хотела бы, чтобы ты избежала этих подводных камней, моя дорогая Виолетта. Я воспитала тебя, я руководила твоими первыми шагами как артистки и желала бы видеть тебя на вершине славы. Вот поэтому я и повторяю тебе постоянно: не разыгрывай из себя смешной добродетели и не забывай старого немецкого барона в Кельне, который отомстил тебе за твою суровость, устроив фиаско с освистанием.

– Да, тот свист заглушил аплодисменты, – с досадой перебила ее Виолетта, – но кем бы я была, продавшись этому старому сатиру!

– Понимаю, тебе может не нравиться такой старик, как барон; но что ты имеешь против господина Герувиля? Красивый мужчина! И притом изящный и любезный! Он влюблен в тебя, как школьник, и щедр, как принц. Он положительно осыпает тебя цветами, конфетами и нежным вниманием, а ты так настойчиво отталкиваешь его.

– Я не отрицаю, что господин Герувиль очень красив и очень любезен, но он стремится к той же цели, что и все, кто подносит мне цветы и конфеты. Я не желаю делаться ничьей любовницей. Я хочу выйти замуж или остаться свободной и жить для искусства.

Аглая всплеснула руками.

– Скажите пожалуйста! Знай же, дочь моя, что выйти замуж очень трудно. Этого не могли добиться женщины более красивые и шикарные, чем ты. Во всяком случае, ты можешь довести до брака Герувиля, но не тем, что будешь запирать перед ним двери и отказываться бывать в тех собраниях, где бывает он.

– Я боюсь этих собраний!

– Чего же ты боишься? Ты можешь болтать, забавляться, смеяться и больше ничего! Женщиной нельзя овладеть, если она сама не пожелает отдаться; для молодой же актрисы необходимо быть любезной, приветливой и позволять обожать себя. Наше ремесло, дочь моя, имеет свои требования, и им нужно подчиняться, если не хочешь погубить свою карьеру.

– Ох, уж эта карьера! Как я ненавижу ее! Ведь вам-то отлично известно, что я не добровольно избрала ее, что меня принудили выбрать ее, а теперь вы хотите толкнуть меня в порочную жизнь, – с гневом сказала Виолетта.

– Я ничего не хочу, но я убеждена, что можно так же честно жить с одним любовником, как и с мужем. Старые предрассудки с каждым днем теряют почву, в добродетель актрисы никто не поверит, даже будь она сама святость.

Разнесшийся по дому звонок прервал этот разговор.

– Это он! – вскричала Аглая, поспешно поправляя волосы и кружевной воротник. – Надеюсь, Виолетта, ты будешь благоразумна и примешь этого очаровательного мужчину, как он того заслуживает.

Несколько мгновений спустя в комнату вошел Иван Герувиль и с присущим ему изяществом раскланялся с дамами. Эгоизм, говорят, сохраняет, и это наблюдение, по-видимому, вполне оправдывалось на Иване Федоровиче. Он мало изменился за прошедшие годы, оставаясь все тем же обольстительным черноволосым мужчиной с огненным взглядом, настоящим донжуаном, погубившим столько семейных очагов, возбудившим столько ревности и разбившим столько женских сердец. Да, его любили многие, но он сам никого никогда не любил по-настоящему, не испытывал того чистого и глубокого чувства, которое поднимает ввысь. Непостоянный и чувственный, он считал делом своей чести обладание женщиной, нравившейся ему, но эта связь, с его точки зрения, должна была иметь приятность опьяняющего бокала шампанского, который отталкивают, чтобы взять другой, как только прекращается в нем игра пузырьков.

Сопротивление Виолетты Верни сначала удивило его, а потом стало раздражать. Именно потому, что она отталкивала его, он хотел во что бы то ни стало обладать ею. Маленькая певичка, на которую он сначала смотрел как на сиюминутное развлечение, приобрела в его глазах совершенно неожиданную цену. Иван нисколько не сомневался, что, в конце концов, восторжествует, но он переменил тактику: вместо смелых, неприкрытых атак он стал относиться к девушке с почтительной вежливостью, что, по мнению известного донжуана, должно было приручить ее. Кроме того, Ивану Федоровичу удалось приобрести себе союзницу в лице Аглаи.

Сегодня он явился, чтобы пригласить дам покататься на тройке. Далее предполагалось, что трое его друзей и три драматические актрисы поедут с ними в один загородный ресторан, где будут ужинать и слушать пение цыган. Виолетта колебалась, но потом уступила просьбам Ивана Федоровича.

Вечер прошел очень приятно. Поездка в санях привела барышню в восхищение; ужин прошел очень весело, а Иван Федорович ни на минуту не выходил из границ почтительной сдержанности. Поэтому Виолетта много веселилась и вернулась домой вполне успокоенной.

С этого дня молодая девушка стала часто принимать от Герувиля подарки – то ложу во французский театр, балет или цирк, то билеты на гиппический конкурс[7]7
  Устаревшее название конных состязаний.


[Закрыть], то совместную поездку на бал французской колонии. Иван Федорович следовал за Виолеттой повсюду, как тень, очаровывая ее своим страстным взглядом и нашептывая на ухо о своей любви. Сама того не замечая, девушка привыкла к нему, потом заинтересовалась им, и первоначальный страх перед Герувилем мало-помалу исчез. Она стала уже много думать о нем, скучала в его отсутствие, с нетерпением ждала его прихода и принимала от него подарки, боясь его обидеть.

Медленными, но верными шагами шел Иван Федорович к победе. Часто он разъярялся из-за этой девчонки-актрисы, осмелившейся так дорого ценить себя и принуждавшей его вести правильную и долгую осаду, но тем сильнее в нем было желание во что бы то ни стало овладеть ею.

В первый раз, когда он осмелился поцеловать Виолетту в обнаженное плечо, она рассердилась:

– Это против нашего договора, господин Герувиль! Никаких фамильярностей, или я должна буду вернуться к своей прежней сдержанности. Вам известно, что я не желаю быть любовницей ни вашей, ни кого-либо другого, и не позволю себя принудить к этому.

Скрывая кипевший внутри гнев, Иван Федорович склонился к маленькой ручке и поцеловал ее.

– Силой никогда нельзя получить того, что любовь дает добровольно, – пробормотал он.

– Я не хочу любви. Любовь мужчины – это костер из соломы: ярко пылает минуту, а потом превращается в пепел. А я, видите ли, не хочу, чтобы меня бросили и забыли.

– Вас, Виолетта, бросить и забыть?! Это невозможно! Вы сами не верите тому, что говорите, – возразил Иван Федорович, устремляя на нее пылающий взгляд, полный такого упрека, что девушка покраснела и в смущении опустила глаза.

Когда через некоторое время Иван Федорович снова рискнул поцеловать ее обнаженную руку, Виолетта протестовала только робким взглядом. Предательская любовь прокралась в ее юное сердце. Образ обольстительного человека, который, по-видимому, так искренно любил ее, грезился ей в снах, и она не раз ловила себя на мысли, что он, вероятно, женится на ней. Ведь это вполне возможно! Сколько таких же актрис, как она, вышли замуж за людей высокого происхождения и даже за князей! Отчего же она не может на законном основании носить имя любимого человека?

Пришла весна. Труппа, в которой состояла Виолетта, уехала из Петербурга, но юная актриса осталась: при содействии Ивана Федоровича она получила ангажемент в одном из летних театров.

Глава XIV

В один из чудных майских дней Иван Федорович пригласил Виолетту с ее дуэньей провести день у него на даче на Крестовском острове. Молодая девушка смутилась и покраснела – в первый раз Герувиль приглашал ее к себе. Видя недовольство, вызванное ее колебанием, и нахмуренные брови Ивана Федоровича, она робко спросила, много ли будет у него гостей.

– Кроме вас и госпожи Леклерк будут только барон Ксавье и Сесиль с Кеонтиной из театра в Аркадии, которых вы знаете.

– Хорошо, мы приедем, – после минутного колебания ответила девушка.

– Благодарю вас! – сказал Иван Федорович с прояснившимся лицом. – Я пришлю за вами экипаж в пять часов. Мы по-семейному пообедаем, а потом я покажу вам свои владения. Остальные соберутся к семи часам.

Никогда еще у Виолетты не было так тяжело на сердце, как в то время, когда резвые лошади быстро мчали ее на Крестовский остров. Она боялась, сама не зная чего, однако к этому смутному страху примешивалось и нетерпеливое желание увидеть, наконец, как живет любимый человек.

Дача, где Ксения Александровна провела тяжелые годы первого замужества, наружно мало изменилась. Она была только свежевыкрашена, а старый дощатый забор заменен изящной бронзовой решеткой. Внутри же, наоборот, все было заново отделано и убрано мебелью в стиле Людовика XVI. Теперь дом действительно походил на прелестное, уютное любовное гнездышко.

Иван Федорович встретил дам на крыльце и тотчас же стал показывать им дом и сад, забавляясь наивным восхищением Виолетты, которой решительно все нравилось. Бывший будуар Ксении, обтянутый шелковой материей, усеянной незабудками и розами, обставленный чудной мебелью, прекрасными зеркалами и жардиньерками с редкими прекрасными цветами, привел девушку в восторг.

– От вас зависит, будете ли вы госпожой и повелительницей в этом доме, – прошептал Иван Федорович, устремляя страстный взгляд на смущенное лицо молодой актрисы. Та сильно покраснела, но ничего не ответила.

Обед прошел очень весело. Иван Федорович превзошел самого себя в любезности и усиленно угощал Аглаю крепким вином, забавляясь все возраставшим оживлением пожилой актрисы и беспокойством, какое возбуждали в Виолетте речи дуэньи, становившиеся все смелее. Порой девушкой снова овладевало смутное беспокойство, мучившее ее с утра. Кроме того, сильная страсть Ивана Федоровича, которой он в этот день даже не скрывал, до такой степени смущала ее, что она была очень рада, когда наконец, приехали остальные приглашенные.

Тотчас же завязался оживленный разговор. Гости пели, декламировали и танцевали под звуки аккордеона. Ужин был сервирован тоже в саду – вечер был чудный и теплый, как в середине лета. Во время ужина общая веселость стала выходить из границ прилияи. Друзья Ивана Федоровича много пили, их дамы не отставали, и речи становились смелее, лица краснее, манеры свободнее; а шампанское продолжало литься рекой, и тосты беспрерывно следовали один за другим. Виолетта, поддаваясь общему веселью и темпу, пила всего понемногу. После третьего бокала, который ее заставили выпить в ответ на тост за ее здоровье, у нее закружилась голова, щеки разгорелись и глаза лихорадочно заблестели.

Первый раз в жизни она смело отвечала на свободные фразы, обращенные к ней, позволила Ивану Федоровичу поцеловать себя, когда он предложил ей выпить на брудершафт, и смеялась, как безумная, над госпожой Леклерк, которая совершенно опьянела и была действительно смешна. Во всеобщем оживлении никто не заметил, что небо заволоклось черными тучами и легкий, освежающий ветерок сменился зловещей тишиной.

Вдруг яркая молния прорезала темное небо, прогремел гром, и по саду пронесся страшный порыв ветра. Старые деревья со свистом согнулись, а скатерть вместе с посудой снесло на землю. Женщины вскрикнули от страха и, пошатываясь, бросились к дому, за ними следовали мужчины, еще менее твердо державшиеся на ногах, за исключением Ивана Федоровича, который пил сравнительно умеренно и находился только в более возбужденном, чем обычно, состоянии.

Пока хозяин приказывал лакеям внести часть вещей в дом и увести Аглаю, которая отбивалась и не хотела заходить в дом, несмотря на начинавшийся ливень, гости разместились по диванам гостиной и будуара и через четверть часа их сонное сопение доказало, что вино окончательно победило их. Не спала одна Виолетта; голова у нее была тяжела, в ушах шумело, а ноги до такой степени подкашивались, что Иван Федорович должен был поддерживать ее. Кроме того, она боялась грозы, которая все усиливалась. Как испуганная птичка, забилась она в угол будуара, и даже крики и ругательства Аглаи, которую тащили в столовую, не могли вывести ее из оцепенения.

Как только окна и двери были закрыты, Иван Федорович подошел к ошеломленной всем произошедшим девушке и тихо заставил ее встать.

– Пойдем, Виолетта! Я дам тебе сельтерской воды, это освежит тебя, – сказал он, обнимая девушку за талию и уводя в спальню, дверь которой тут же запер за собой на ключ. Девушка, будто в полусне, не заметила этого, послушно следуя за спутником. Когда новый удар грома потряс дом, она боязливо прижалась к Ивану Федоровичу и пробормотала:

– Я боюсь!

– Боишься, когда я с тобой? Полно! Успокойся, маленькая безумица! Пусть там гремит гроза; зато посмотри, как здесь все спокойно и полно любви, – прибавил он, усаживая Виолетту на низкий и мягкий диван.

Это была та же самая комната, где некогда спали супруги, где родилась несчастная Ольга и где Ксения Александровна боролась со смертью и проливала потоки слез после похищения ее ребенка. Но все эти воспоминания не имели никакой цены в глазах эгоистичного вивёра, не признававшего другого закона, кроме своей фантазии, другой цели, кроме наслаждения.

Сморенная вином и тяжелым ароматом роз и резеды, наполнявшим, казалось, до предела комнату, Виолетта прислонилась головой к плечу Ивана Федоровича. Она в каком-то забытьи слушала его страстные слова и не противилась уже больше горячим поцелуям, которыми он осыпал ее. Опьяненная, с трепещущим сердцем, слушала она сладкие слова искусителя, позабыв о бушующей за окнами буре. А между тем, казалось, вся природа была в возмущении: ветер с ревом и свистом гнул и ломал деревья, а дождь, смешанный с градом, громко стучал в стекла.

– Виолетта, дорогая моя, скажи мне, что любишь меня! – вскричал Иван Федорович, крепко прижимая к себе ослабевшую девушку.

Движимая последним проблеском рассудка, Виолетта попыталась оттолкнуть его и пробормотала:

– Оставь меня!

Но, встретив пылающий взгляд, полный гнева и упрека, она внезапно ослабела и, обвив руками шею Ивана Федоровича, прошептала прерывающимся голосом:

– Да, да! Я люблю тебя!

В эту минуту яркая молния, проскользнув в щель между портьерами, осветила комнату бледно-зеленым светом, в котором потонул розовый свет лампы, и страшный громовой удар потряс дом до самого основания, так что зазвенели окна и даже флаконы на туалетном столике. Виолетта вскрикнула от ужаса, думая, что молния ударила в самый дом, но Иван Федорович был глух и слеп ко всему. Удовлетворение от одержанной, наконец, победы, наполняло все его существо. Грубая, животная страсть, бушевавшая в нем, заглушила все другие чувства и ощущения.

Было уже поздно, когда Виолетта проснулась. Она была одна в комнате. В первую минуту смущенный взгляд ее нерешительно блуждал по незнакомой обстановке. Вдруг вид плюшевого халата, валявшегося на кресле, пробудил в ней память. Перед ее внутренним взором восстали вчерашние события, хотя еще смутно, но все-таки настолько ясно, что она сразу поняла, что безвозвратно пала. Яркий румянец залил лицо девушки. С хриплым стоном она зарылась головой в подушки и залилась горькими слезами. Стыд и отчаяние сдавили ей сердце, она чувствовала себя невыразимо несчастной и приниженной.

Наконец, Виолетта встала, поправила перед туалетом прическу и оделась. Почти с отвращением смотрела она на свое бледное лицо, на дрожащие опухшие губы – и слезы вновь полились из ее глаз, а рыдания подступили к горлу. Что теперь будет? Все кончено! Она теперь низведена в число своих легкомысленных подруг. Неужели же она пойдет по той же дороге, что и они?

В это же время Иван Федорович находился в самом прекрасном расположении духа. Новая победа восхищала его. Наивность и застенчивость юной неопытной девушки еще больше придавали ей очарования. А что он толкнул в грязь молодое невинное существо, нисколько не тревожило его покладистой совести – он не испытывал даже тени угрызений.

Иван Федорович встал рано. Он хотел посмотреть, каких бед натворила гроза, а также заказать изысканный завтрак для своих неожиданных гостей. Отдав приказания повару и убедившись, что все еще спят, он вышел в сад и увидел, что молния ударила в дерево, росшее у самых окон спальни, и расколола его сверху донизу. В саду буря тоже натворила немало бед.

При виде Виолетты, бледной, с опухшими от слез глазами, Иван Федорович тут же захотел обнять ее и поцелуями осушить слезы, но она отступила назад и залилась слезами.

– Что вы сделали со мной? За что вы погубили меня? – прерывающимся голосом проговорила юная гостья.

– Маленькая безумица! Я не погубил тебя, а только безвозвратно привязал к себе. Я буду жить только для того, чтобы сделать тебя счастливой, – ответил Иван Федорович, усаживая ее на диван.

Герувиль-младший говорил с присущим ему искусством, стараясь успокоить угрызения совести юной актрисы, усыпить ее опасения и подозрения, а также пробудить в ней самые химерные надежды.

– Я хочу верить, что, взяв мою жизнь, ты не захочешь окончательно погубить ее. Итак, скажи мне, – Виолетта положила обе руки на плечи Ивана Федоровича и устремила тоскливый взгляд в его глаза, – женишься ли ты на мне, если так любишь, как говоришь? Ведь я не какая-нибудь недостойная женщина!

В глубине души у Ивана Федоровича нарастало неудержимое желание расхохотаться, до такой степени показалась ему смешной претензия этой опереточной певички. Понятно, что ему даже в голову никогда не приходила подобная мысль. Но так как было бы глупо с самого же начала пугать и отдалять от себя девушку, он ответил без малейшего колебания:

– Таково мое искреннее намерение, дорогая моя! Только, к несчастью, я не свободен поступить сейчас же так, как хотелось бы, и нам придется запастись терпением.

– Но почему же? Кто и что может помешать тебе жениться? – спросила побледневшая мгновенно Виолетта.

– Ах, дорогая моя! Чтобы объяснить это, я должен открыть тебе драму моей жизни. Но у меня нет от тебя тайн. Я был женат, конечно, по любви, но моя жена предпочла мне другого…