Текст книги "Голгофа женщины"

Эпилог

Одним прекрасным утром в конце сентября мы застаем Ксению Александровну со всем семейством на террасе чудной виллы близ Ялты, на самом морском берегу.

Прошло три года после описанных выше событий, и эти годы оставили видимый след на наружности Ксении Александровны. Волосы ее побелели и точно серебряным ореолом окружают все еще молодое и красивое лицо, хотя на него и лег оттенок покорной меланхолии. Леон и Лили играют на ступеньках террасы с Борисом. Борису уже двадцать лет; и, за исключением светлых волос, он живой портрет Ивана Федоровича.

Глаза Ксении Александровны любуются этой группой, и на губах ее появляется улыбка всякий раз, как до нее доносится серебристый детский смех. Но часто взгляд ее обращается в глубину террасы, где у балюстрады сидит на каменной скамейке Ольга. Девушка устремила печальный и задумчивый взгляд на дорогу, которая тянется по берегу моря в город. Около Ольги стоит Ричард Федорович и тоже смотрит в бинокль на дорогу. Ольга тоже очень изменилась. Она поправилась от тяжелой болезни, но прежний нежный румянец ее сменился болезненной бледностью. Рука ее, лежащая на белом платье, так тонка и прозрачна, что, кажется, сквозь нее можно увидеть рисунок ткани.

Девушка, казалось, нашла душевный покой в окружавшей ее атмосфере любви и нежности. Она боготворила мать и Ричарда Федоровича, которого называла отцом. Леон и Лили были ее радостью. Когда она играла с ними, к ней возвращались ее прежняя веселость и смех. Борис сделался ее самым верным товарищем.

Увы, нравственное и физическое здоровье девушки было только кажущимся. Через год сделалось ясно, что в глубине ее души остался червь, подтачивавший ее. Ни жизнь в Крыму, ни две зимы, проведенные в Италии, не смогли остановить медленного, но беспрестанного угасания молодого организма, жизненный сок которого, казалось, иссяк.

На боязливые вопросы матери Ольга неизменно отвечала, что у нее ничего не болит и что чувствует она себя хорошо. Доктора тоже не находили в ней никакой болезни. А между тем девушка все худела и становилась будто прозрачной. Глаза ее необыкновенно увеличились и начали принимать зловещий лихорадочный блеск. Было ясно, что если не произойдет какая-нибудь неожиданная перемена, то это постоянное угасание жизненных сил неизбежно приведет к роковому концу.

За исключением родных, Ольга никого не хотела видеть. Никакие убеждения не могли заставить ее решиться съездить в театр или показаться в свете. Она совершенно перестала петь и не прикасалась к пианино. Вместо этого под руководством Ричарда Федоровича, который прекрасно рисовал, девушка с жаром занялась живописью.

И Ксения Александровна, и Ричард Федорович избегали называть при Ольге имя Ивана, но с интересом и удивлением следили за странным переворотом, произошедшим в его душе. Вернувшись из Неаполя, они были ошеломлены известием о том, что Иван Федорович хочет поступить в монастырь на Афоне, подворье которого находилось в Петербурге. Ричард Федорович сразу же поехал к брату, чтоб отговорить его от решения, которое считал поспешным, неосторожным и слишком тяжелым для него, но Иван Федорович был непоколебим, и после двухлетнего послушания принял монашеский обет.

Когда его теперь доброго друга, отца Алексея, отозвали из Петербурга, Иван Федорович, сделавшийся отцом Иринеем, решил сопровождать того на Афон. Прежде чем сесть в Одессе на пароход, он выразил желание съездить в Ялту, чтобы проститься с родными.

Этих-то двух путников и ждали к завтраку с вполне понятным волнением.

– Одолжи мне на минуту бинокль, папа, – неожиданно сказала Ольга.

– Охотно, дитя мое! Только еще ничего не видно, – ответил Ричард Федорович.

Девушка взяла бинокль и облокотилась на балюстраду, но через несколько минут быстро опустила руку. Лицо ее то бледнело, то краснело, когда она произнесла нерешительно:

– Они едут! Через пять минут ландо[9]9
  Легкая четырехместная повозка со складывающейся вперед и назад крышей.


[Закрыть] будет здесь. Позвольте мне, мама, уйти в свою комнату. Я не могу завтракать с вами, так как не в силах справиться со своими нервами.

Не говоря ни слова, Ксения Александровна встала и, взяв дочь под руку, увела ее в комнату.

– Молись, дорогая моя, и Бог дарует мир твоей душе, – сказала она, целуя Ольгу. – Но если он пожелает видеть тебя и проститься с тобой, неужели ты откажешь ему?

– Нет, нет, конечно, я с ним прощусь; ты просто позови меня.

Когда Ксения Александровна вернулась назад, оба монаха в сопровождении Ричарда Федоровича уже поднимались по ступенькам террасы.

С присущим ему изяществом, которого не могла отнять у него даже ряса, Иван Федорович подошел к бывшей жене и крепко пожал ей руку; потом поцеловал Бориса и детей. С минуту взгляд его блуждал по террасе, точно он искал кого-то. Однако он не задал ни одного вопроса и молча сел за стол. Завязался разговор, но в нем принимали участие только Ричард Федорович и отец Алексей, Иван Федорович был задумчив и сосредоточен; Ксения же смотрела на него, с любопытством изучая прозошедшую в нем глубокую перемену.

По настоянию брата Иван выпил стакан чаю с медом и съел немного винограда, но отказался от всех остальных блюд. По окончании завтрака он обратился к хозяйке дома:

– Где Ольга? Я хотел бы видеть ее и проститься с ней.

– Пойдемте! Я провожу вас к ней. Сегодня она очень была взволнована. И вообще здоровье ее очень меня беспокоит, – со вздохом ответила Ксения Александровна.

Иван Федорович опустил голову и последовал за ней. Затем, по молчаливому приглашению своей проводницы, он вошел в комнату, где Ольга продолжала молиться перед образом Богородицы. От шума открывшейся двери девушка быстро обернулась и так и замерла с нервно сложенными руками. Со времени, когда открылась роковая истина, отец и дочь виделись в первый раз.

Оба слишком понадеялись на свои силы. С минуту монах с настоящим ужасом смотрел на бледное, исхудавшее личико Ольги, на ее прозрачные руки и дрожащую фигурку. Потом он тяжело опустился в кресло, стоявшее у двери. Еще несколько мгновений Ольга стояла неподвижно, не сводя глаз с Ивана Федоровича, но услышав его тяжелое, прерывистое дыхание и видя, как дрожит его рука, которой он провел по лбу, девушка быстро бросилась к нему и, упав на колени, прижалась лицом к монашеской рясе.

Иван Федорович поднял было руку, чтобы положить ей на голову, но тело его не слушалось – рука его тотчас же опустилась. Он не смел прикоснуться к этому ребенку, которого не спас от страшного греха его отцовский инстинкт и которого он обольстил в ночь оргии и бури, не вняв грозному голосу Господа.

– Прости меня! – прошептал он глухим голосом.

Ольга схватила его руку и прижала к своим губам.

– Уже давно я простила тебя и от всей души молюсь, чтобы Господь даровал мир твоей душе и силы достойно вынести тяжелое искупление, которое ты добровольно наложил на себя.

Взволнованный, дрожа всем телом, Иван Федорович привлек к себе дочь и поцеловал ее в лоб.

– Будь благословенна, бедное дитя мое! Думай обо мне без гнева. Сегодня я прощаюсь с тобой на всю жизнь! – Когда Ольга разрыдалась, он прибавил, с трудом владея собой: – Не плачь, дорогая моя! Не делай мне этот час еще тяжелее! Если моя последняя просьба имеет для тебя какую-нибудь цену, я прошу тебя жить и быть счастливой, чтобы меня не терзало ужасное угрызение совести, что я окончательно погубил тебя.

– Не мучай себя такими мыслями! Я буду жить и буду счастлива, – с внезапным пылом сказала Ольга.

Увлекаемый волнением и признательностью, монах еще раз прижал девушку к своей груди. Потом он быстро оттолкнул ее и вышел из комнаты.

Прощание с другими было коротко. Иван Федорович нервно, без слов, обнял брата и поцеловал Бориса и детей. Только пожимая руку Ксении, он пробормотал:

– Прости меня за всю горечь и горе, которыми я отравил твою жизнь.

Ксения Александровна едва успела ответить ему теплым и добрым взглядом, так быстро он развернулся и стал спускаться по лестнице. Отец Алексей следовал за ним, встревоженный и опечаленный страшным волнением своего друга.

Обеспокоенная последствиями этого свидания для Ольги, Ксения Александровна поспешила в комнату дочери. Ольга стояла на балконе и, прижав руки к груди, не сводила глаз с дороги, по которой удалялось ландо с обоими путниками. В последний раз мелькнули высокие черные клобуки монахов, и экипаж исчез за поворотом дороги. Заливаясь слезами, Ольга бросилась в объятия матери. Когда же та попыталась успокоить ее, девушка покачала головой.

– Дай мне поплакать, мама, эти слезы дают мне облегчение. Мне кажется, будто железный обруч, сдавливавший мне сердце, распускается… Потом я буду спокойна. Я обещала ему жить и быть счастливой, и я хочу постараться сдержать свое обещание, чтобы он не мучился угрызениями совести. Я буду жить с тобой, дорогая мама! Но когда Лили вырастет, ты позволишь мне, конечно, уйти в монастырь. Нигде нельзя лучше молиться, чем там, и я буду молиться за всех вас, чтобы Господь даровал вам счастье. Как и он, я искуплю свою вину и буду счастлива.

Ксения Александровна крепко прижала дочь к груди.

– Какой бы путь ты ни избрала, чтобы быть спокойной и счастливой, я благословляю тебя! Только живи, дражайшее мое дитя…