Текст книги "Голгофа женщины"

– Боже мой! Разве можно променять тебя на кого-нибудь? Быть твоей женой – это такое счастье! – наивно заметила Виолетта.

Тщеславная улыбка скользнула по губам Ивана Федоровича.

– Она не любила меня так, как ты, дорогая моя. Может быть, она только для того и вышла за меня, чтобы приобрести положение, так как у нее не было никакого состояния. Избавь меня в настоящую минуту от подробностей этой семейной драмы; я расскажу их тебе в другой раз. Дело же в том, что моим соперником явился мой родной брат. Не желая мешать их счастью, я согласился на развод, причем вину принял на себя, чтобы дать жене полную свободу. Они уже давно соединились брачными узами, мне же по закону необходимо выждать еще два года, прежде чем я получу право снова вступить в брак. Ведь ты подождешь два года, не правда ли?

– Как можешь ты спрашивать об этом? Теперь, когда я знаю, как ты добр и великодушен, я люблю тебя еще больше, – ответила Виолетта. Она была слишком молода, наивна и влюблена, чтобы понять, что он хочет только потянуть время.

В тот же день Виолета со своей камеристкой переехала на Крестовский остров, на дачу Ивана Федоровича. Для молодой актрисы началась веселая и оживленная жизнь, поскольку ее покровитель постоянно рисовался в обществе со своей очаровательной любовницей. Ему тем более все завидовали, что отбить ее у него было невозможно. Виолетта оставалась безупречно верна любовнику и только на него одного и смотрела.

Ричард Федорович вынужденно проводил это лето в Петербурге, так как дети его по очереди были больны скарлатиной, и однажды братья встретились перед магазином, в который Виолетта зашла за покупками.

– Ты уж чересчур много всюду показываешься с этой особой. Должно быть, это очень ловкая сирена, если, будучи еще совсем ребенком, она до такой степени развращена, – заметил Ричард Федорович.

– Ты глубоко ошибаешься! Еще шесть недель тому назад эта очаровательная сирена была невинна, как голубка.

– И ты не постыдился развратить ее?

Циничная улыбка скользнула по губам Ивана Федоровича, и он ответил:

– Если бы не я, то другой сделал бы то же самое. Неужели ты думаешь, что в оперетке она могла остаться добродетельной?

Глава XV

Приблизительно в это же время неожиданно вернулась в Петербург Юлия Павловна Гольцман. Муж ее умер, оставив ей весьма приличное состояние.

Как-то утром Ричард, идя по Литейной в свой дом, чтобы переговорить с управляющим, встретил Анастасию. Они поздоровались. Заметив недовольный вид девушки, Ричард Федорович спросил, что с ней и отчего она так долго не приезжала к ним в Царское Село.

– Ах, дядя! Я только и делаю, что ссорюсь с матерью. Она совсем сошла с ума. Вечно создает мне неприятности и – да простит мне Господь, – кажется, хочет помешать моему счастью.

– Вместо того чтобы обсуждать такие щекотливые вопросы на улице, пойдем лучше завтракать к нам. Там ты мне все расскажешь, и, возможно, мне удастся помочь тебе, – заметил Ричард Федорович.

После завтрака он отправился в кабинет выкурить сигару. Здесь, указав Анастасии на кресло, дядя сказал:

– Теперь расскажи мне о своих огорчениях и причине ссор с матерью.

– Это просто возмутительно, дядя! Ты знаешь, что отец оставил ей пятьдесят тысяч, и она писала мне, что хочет окончательно устроиться в Петербурге и купить дом. Я одобрила это намерение. Ввиду того, что я единственный ее ребенок и что капитал оставлен моим отцом, я полагала, что дом со временем достанется мне, а пока она даст мне приличное приданое и часть дохода с капитала. В этом духе я говорила с капитаном Перовым, который серьезно ухаживает за мной и за которого я хочу выйти замуж. Но представь себе мои разочарование и гнев, когда через две недели после своего приезда в Петербург мать объявила мне, что переменила свое намерение. Она, видишь ли, встретила в Париже свою старую знакомую, с которой хочет открыть в Монако или Ницце аристократический меблированный отель.

– Может быть, это дело выгодное, и оно только увеличит твое состояние? – заметил Ричард Федорович.

– О, нет! Неужели я стала бы противиться этому проекту, если бы предвидела что-нибудь подобное?! Нет, дядя, спекуляции моей дорогой мамаши никогда не имели целью мои интересы. Если она поселится в Ницце с негодяйкой, которую делает участницей в деле, она непременно заведет любовника, ведь считает себя очаровательной. Тот, конечно, оберет ее до нитки, и мне, без сомнения, ничего не останется. Мать до такой степени озлоблена на меня, что отказывает мне даже в тысяче рублей на приданое.

– Успокойся, Анастасия! На приданое я дам тебе три тысячи. Но кто та особа, внушившая Юлии Павловне мысль уехать из России? Какой интерес может она иметь в этом деле? – спросил Ричард.

– Очевидно, у этой негодяйки не хватает собственных денег для такой антрепризы, и она не нашла другой дуры, которую могла бы так легко одурачить! – с горечью воскликнула Анастасия, покраснев от досады. – Видишь ли, дядя, я глубоко благодарна тебе за твое великодушие, в котором, впрочем, никогда не сомневалась, но меня страшно возмущает мысль, что меня хотят лишить того, что принадлежит мне по праву. И все это из-за такой противной женщины, как эта Видеман…

– Видеман? Кто эта Видеман? – с видимым интересом спросил как громом пораженный Ричард Федорович.

– Я знаю только, что она уроженка Риги и, как уверяет, вдова прусского подданного Видемана. Последнее я узнала сравнительно недавно. Я познакомилась с ней в Ницце, когда мать увезла меня за границу. Тогда ее называли синьора Каролина Прюнелли. Человек, называвшийся ее мужем, содержал пансион, где мы с матерью занимали комнату. Мать уже и тогда была в большой дружбе с синьорой Каролиной. Возвращаясь из Америки, она снова встретилась с ней в Париже, и обе вместе приехали в Петербург. Предполагаемый проект, вероятно, созрел во время этой поездки.

– А не знаешь ли ты, зачем эта Видеман приехала в Россию и где она в настоящее время живет?

– Она ездила в Ригу к своим родным, но сегодня утром вернулась в Петербург. Она живет в одном доме с нами, только этажом выше. В Россию, по ее словам, она приехала, чтобы собрать долги, между прочим, и с одной старой актрисы – дуэньи красавицы Виолетты Верни, которая должна ей что-то около двух тысяч франков. Но что смешнее всего, так это то, что она хочет потребовать десять тысяч франков от самой Виолетты, якобы в возмещение расходов по ее воспитанию и содержанию. Виолетта оказалась приемной дочерью госпожи Видеман, сироткой, которую та воспитывала из милости. Видеман находит, что, получая в настоящее время отличное содержание и имея такого богатого любовника, как дядя Иван, она может расплатиться с ней и… Но что с тобой, дядя? Ты страшно побледнел. Тебе нездоровится?

– Это пустяки. Последнее время у меня иногда делается головокружение, – ответил Ричард Федорович, стараясь овладеть собой после внезапно открывшейся информации. – Но вернемся к твоим личным делам. То, что ты рассказала мне, доказывает, что ты права и что эта госпожа Видеман просто авантюристка, которая легко может обобрать твою мать. Я наведу справки насчет этой особы, и возможно, мне удастся помочь тебе устранить опасность.

– О, благодарю тебя, дядя! Как ты добр!

– Подожди благодарить меня, пока я не сделаю для тебя что-нибудь. А пока дай мне адрес старой актрисы, если он тебе известен.

Получив желаемый адрес, Ричард Федорович поспешил выпроводить Анастасию. Он чувствовал потребность остаться одному. То, что он узнал, ошеломило его. У Видеман была приемная дочь, и эта дочь – Виолетта Верни!.. С силой отогнав ужасную мысль, вызванную этим обстоятельством, Ричард Федорович решил немедленно же приступить к расследованию, чтобы окончательно прояснить это дело. Начать он решил с госпожи Леклерк.

Аглая жила теперь в меблированной комнате, за которую платил Иван Федорович; кроме того, он помог ей с приобретением нескольких ролей в театре. Леклерк только что вернулась с репетиции и приняла изящного незнакомого посетителя с самыми любезными ужимками. На минуту она было возмечтала о неожиданном поклоннике, но первый же вопрос Ричарда Федоровича отрезвил ее. Однако Аглая была слишком хитра, чтобы выказать свое разочарование, и ответила с деланным желанием быть полезной:

– Я охотно сообщу вам все, что сама знаю о Каролине и о ее отношении к Виолетте.

– Вы меня глубоко обяжете этим, и поверьте, я сумею вас отблагодарить, – ответил Ричард Федорович, кладя на стол два банковских билета. – Возьмите это на конфеты, которых я не успел захватить, торопясь повидаться с вами.

Лицо Аглаи расцвело.

– Я уже давно знаю Видеман. Из России она приехала с моим кузеном Жаком Верни; он был очень талантливый художник, но очень больной человек. Жили они в Нанси. Я с ними не виделась, так как имела постоянный ангажемент в Марселе, я знала, что она привезла с собой девочку-сиротку, которую воспитывала из милости. Позже, после смерти Жака, я потеряла ее из виду и уже потом узнала, что она уехала из Парижа с новым любовником, итальянцем Прюнелли, и жила с ним в Ницце. Однако же она оставила за собой в предместье небольшую квартиру, которой заведовала от ее имени одна пожилая бывшая учительница. За это старушка пользовалась бесплатно небольшой комнатой, а три других сдавала. Я сама жила там три или четыре месяца и в первый раз увидела тогда Виолетту. Ей было восемь или девять лет, и она исполняла обязанности служанки. Девочка была красивая, заботливая и услужливая, и ее очень любили в доме. Затем я снова уехала из Парижа и только через четыре года увидела Виолетту. Со мной тогда случилось несчастье: я простудилась, и мой голос так сильно пострадал, что я должна была отказаться от сцены. Я вернулась в Париж и поселилась в той же комнате, которую занимала раньше. Соседкой моей оказалась тоже бывшая драматическая актриса. Она давала уроки декламации, я – пения. Однажды моя новая подруга, госпожа Пиньоль, обратила мое внимание на то, что у Виолетты чудный голос и что она обещает сделаться красавицей, одним словом, что из нее можно сделать отличную актрису. Мне эта мысль понравилась. Когда Каролина приехала на несколько дней в Париж, я спросила ее, не согласится ли она, чтобы мы с Пиньоль давали Виолетте уроки пения и декламации. «О, конечно, если ваше доброе сердце подсказывает вам это, так как платить вам за уроки я положительно не могу», – со смехом ответила она, а потом прибавила: «Сам дьявол внушил мне мысль посадить себе на шею эту девчонку. Тысячу раз я проклинала свою глупость и дорого бы дала, чтобы снова отдать ее туда, откуда взяла». Признаюсь, эти слова внушили мне подозрение, что с девочкой связана какая-то тайна, но, конечно, это дело меня не касалось; мы с Пиньоль рассчитали, что Виолетта, попав на сцену, вознаградит нас за все хлопоты, и принялись за дело. Она оказалась отличной ученицей во всем, что касалось искусства, только наш репертуар ей не нравился. – Тут Аглая залилась легким насмешливым смехом, а затем продолжала: – Милое дитя, кажется, жаждало оперы или высокой драмы, но должна была довольствоваться опереткой. Она имела успех, и если бы не была дурой, то давно уже могла бы прекрасно устроиться. Должна сознаться, она вполне уплатила нам за все труды и до сих пор чувствует ко мне благодарность. Вот все, что я знаю про Виолетту. Что же касается Каролины Видеман, то в настоящее время она здесь, и вы можете сами поговорить с ней. О! Это очень хитрая и бессовестная особа! Я смело утверждаю это. Теперь она хочет взять с Виолетты крупную сумму в счет возмещения расходов, которых никогда не производила. И свое бесстыдное требование она основывает только на том, что у малютки щедрый покровитель.

Ричард Федорович не перебивая выслушал длинный рассказ старой актрисы. По мере того, как Аглая рассказывала, он все больше утверждался в вероятности того, что Виолета Верни и ребенок, похищенный в Гапсале на морском берегу, одно и то же лицо; от этого болезненная тоска все сильнее сжимала его сердце. Ужасаясь открытого, Ричард все еще пытался сомневаться.

– А где в настоящее время живет Виолетта Верни? – спросил он после минутного молчания.

Аглая дала адрес дачи на Крестовском. Ричард Федорович решил немедленно же ехать туда. Ужасная тайна должна быть сегодня же разъяснена.

Позвонив у двери дома, полного для него трепетных воспоминаний, Ричард Федорович почувствовал, как дрожь пробежала по его телу. Выйдет он из этого дома, освободившись от отвратительного кошмара или убедившись в ужасной истине – истине, которая будет смертельным ударом для его любимой жены?

Лакей объявил, что барин еще не возвращался со службы, а барыня, хотя и пребывает дома, никого не принимает в его отсутствие.

– Попросите барыню сделать для меня исключение. Я приехал по важному и неотложному делу, – ответил Ричард Федорович, давая лакею свою визитную карточку.

Минуту спустя он уже входил в гостиную, где Виолетта ждала его с визитной карточкой в руках. На ней было простое белое кисейное платье, розовый пояс которого был стянут большим бантом сзади. Рядом с девушкой на столе лежали цветы, которые она, очевидно, только что принесла из сада. Широкая соломенная шляпа, лежавшая на кресле, подтверждала эту догадку. Свежая и молодая, Виолетта казалась скорее ребенком, чем женщиной.

Ричард Федорович изучающим, но вместе с тем боязливым взглядом окинул девушку. О! Неужели он был настолько слеп? Этот выпуклый лоб, тонкий и прямой нос, черные волосы – все это точно было взято у Ивана, а задумчивые и печальные глаза и этот маленький ротик с меланхоличной улыбкой несомненно принадлежали Ксении.

Удивленная и смущенная молчанием гостя и его странно-пытливым взглядом, Виолетта спросила после недолгого молчания:

– Что вам угодно от меня и с кем я имею честь говорить? Ваше имя заставляет меня предполагать, что вы родственник Ивана Федоровича.

– Я его брат. Я хотел бы поговорить с вами об очень важном и лично касающемся вас деле. Не согласитесь ли вы рассказать мне о своих родителях, детстве? Мне будут интересны все воспоминания той поры, – обратился Ричард к девушке, сделав над собой некоторое усилие.

Яркий румянец залил очаровательное личико Виолетты. Указав гостю на стул, она сказала после некоторого колебания:

– Вы затрагиваете глубокую рану. Я ничего не знаю о своих родителях и детстве. Иногда воспоминания преследуют меня, но они так смутны, что я сама себя спрашиваю, не было ли все это сном или выдумкой?

– Не сочтите за нескромное любопытство, если я попрошу вас передать мне все ваши хотя бы даже смутные воспоминания и все, что может служить указанием для выяснения вашего происхождения. Поверьте, только важные причины заставляют меня надоедать вам тяжелыми вопросами.

– У меня нет причин скрывать что-либо; напротив, ваши вопросы выражают участие и пробуждают мои давнишние надежды, мечтания проникнуть в тайну своего прошлого и найти моих родителей или, по крайней мере, узнать, кто они были и где жили, – взволнованно ответила Виолетта. – Прежде всего я расскажу вам, что знаю, а потом – что предполагаю. В то время, когда начинаются мои ясные и точные воспоминания, я находилась у госпожи Видеман, которая утверждала, что подобрала меня сиротой и приютила у себя из милости. Но она никогда не говорила ни слова о социальном положении моих родителей, об их кончине и о причинах, побудивших ее взять меня. Она была сурова, зла и дурно обращалась со мной. Еще совсем маленькой я должна была исполнять обязанности служанки. Иногда пьяная госпожа Видеман награждала меня подзатыльниками и кричала: «Я устрою им эту штуку и сделаю из тебя кокотку!» Поэтому для меня было истинным освобождением, когда тетя Каролина (она требовала, чтобы я называла ее так), уехала в Ниццу и вместо нее домом стала управлять госпожа Дюмон. То была старая учительница, жившая процентами с капитала, собранного с огромным трудом. Убедившись в ее безусловной честности, тятя Каролина доверила ей управление своими меблированными комнатами, разрешив ей за этот труд пользоваться бесплатно комнатой. Эта добрая, просто святая женщина заинтересовалась мной, освободила меня от грубой работы и стала давать мне уроки. Именно ей я обязана своим развитием. Она же пробудила во мне первые подозрения относительно незаконности моего пребывания у Видеман и усиленно старалась оживить во мне самые смутные воспоминания о моем раннем детстве. Это время было самым лучшим в моей жизни… Позже у нас поселились две старые актрисы – Леклерк и Пиньоль, которым явилась, к моему несчастью, мысль сделать из меня опереточную актрису. О последовавших за этим противных годах не скажу ничего хорошего. Я всегда питала отвращение к сцене, и это было тяжелым учением. Но не в этом дело. Мне исполнилось уже тринадцать лет, когда в мои руки попало существенное воспоминание о детстве. Когда Видеман известила о своем приезде, я должна была прибрать комнату, которую она всегда оставляла за собой. Там, в старой шифоньерке, я нашла забытый дорожный мешок с детскими вещами. Сейчас я покажу вам его. С этого дня у меня сложилось убеждение, что Каролина не имела на меня никаких прав и что она, вероятно, украла меня. Вид найденных вещей сразу пробудил во мне воспоминание о красивой и изящной даме, державшей меня на коленях, ласкавшей и целовавшей. Я помню также маленького мальчика, игравшего со мной. Но подождите, я покажу вам эти вещи.

Виолетта говорила со все возрастающим волнением. С быстротой молнии она бросилась в свою комнату и принесла оттуда пакет. Положив его перед Ричардом Федоровичем, она поспешно развернула сверток.

Последний, не способный говорить, слушал ее с тяжелым сердцем: все в нем восставало против очевидности, что ребенок, с таким отчаянием разыскиваемый и так горько оплакиваемый, и есть это самое развращенное, погубленное существо. И кем же оно погублено?!. О, зачем только он нашел ее! Зачем только не умерло это несчастное дитя!

Поглощенная собственными переживаниями, Виолета не обращала никакого внимания на волнение гостя. Дрожащими руками развернула она перед Ричардом Федоровичем маленькую рубашечку, полосатые чулочки, кожаные золотистые туфельки и белое пикейное платьице, отделанное кружевами, столько раз описанное ему Ксенией Александровной. Потом она достала и показала тоненькую золотую цепочку, на которой висели крест и образок Богородицы.

Распаковывая то, что она называла своими реликвиями, Виолетта продолжала говорить, путаясь в словах и обрывая фразы, до такой степени она волновалась и торопилась. Глаза ее были затуманены слезами.

– Странная вещь! С тех пор как я живу здесь, в этом доме, мои воспоминания стали еще живее. Из окна гардеробной видны уголок сада, толстый дуб и балюстрада террасы. Если бы это не было невозможно, я поклялась бы, что уже видела все это, а также старые часы с появляющейся при бое птицей. Когда я увидела метку «О. Г.» с короной… рубашечку и батистовые панталоны… Мои родители, должно быть, богатые люди… и набожные; это доказывают крест и образок… Ах, мне кажется, что та прекрасная дама называла меня совсем другим именем, а не Виолеттой. Вот только я никак не могу вспомнить его… Оно было короче.

– Ольга, – машинально сказал Ричард Федорович, не сводя глаз с метки, уничтожившей последние сомнения.

Девушка сразу умолкла и сжала голову обеими руками.

– Вы сказали Ольга! Это именно то имя, каким меня называли и которого я никак не могла вспомнить! Но в таком случае вы должны знать моих родителей! Где они? Говорите!.. Да говорите же!..

Виолетта схватила руку Ричарда и только тогда заметила его страшное волнение. Жалость, смешанная с чем-то неопределенным, отражалась в его взгляде и звучала в его голосе, когда он тихо пробормотал:

– Несчастное дитя! И зачем только я нашел тебя!

Виолетта быстро отступила назад. Смертельная бледность сменила ее нездоровый румянец, еще несколько мгновений назад покрывавший лицо. Некоторое время широко открытые глаза ее переходили то на Ричарда Федоровича, то на разложенные на столе вещи. Вдруг она глухо вскрикнула, и слезы ручьем потекли из ее глаз.

– Вы мой отец! Метка «О. Г.» означает Ольга Герувиль. Вам стыдно, что вы нашли меня опереточной актрисой и любовницей вашего брата. Но неужели же я так виновата, что вы не можете простить меня? Я была молода, беззащитна; меня осыпали насмешками за то, что у меня нет любовника. И все-таки я хотела остаться честной. Я боролась и сопротивлялась до того рокового вечера, когда Жан привез меня сюда и заставил выпить столько шампанского, что я потеряла рассудок и волю. Я люблю его. Он так добр и красив и обещал на мне жениться.

Ричард Федорович встал. Он не мог произнести ни слова. Дыхание у него перехватывало. Он окончательно терялся перед адскими осложнениями этой семейной драмы. Когда же он услышал, к какому средству прибег его брат, чтобы предательски обольстить этого несчастного ребенка, он почувствовал в душе почти ненависть к этому бессовестному развратнику, не знавшему предела своим страстям и погубившему собственную дочь, конечно, не зная этого. Но как открыть истину Ксении и Ольге? Как нанести им этот смертельный удар?

В своем волнении ни он, ни Виолетта не слышали звонка, через несколько минут после которого на пороге гостиной появился Иван Федорович. Удивленно и недовольно смотрел он на бледного и расстроенного брата и на залитое слезами лицо Виолетты. Черные брови его нахмурились.

– Что такое творится здесь? Что значит твое посещение, Ричард, и слезы моей обожаемой Виолетты? Неужели он осмелился оскорбить тебя? – с гневом вскричал он, обратив свой взор на юную любовницу.

– Жан, это сам Господь привел тебя! – вскричала Виолетта, бросаясь к нему. – Скажи же моему отцу, что ты женишься на мне! Он только что открыл, что я Ольга, его дочь, которую похитила у него еще совсем маленькой злая Видеман. А теперь ему стыдно, что он нашел меня твоей любовницей…

С уст Ивана Федоровича сорвался глухой крик – и Виолетта испуганна умолкла, замерев на месте. До того цветущий мужчина, точно получив сильнейший удар в грудь, отступил назад и прислонился к стене. Он был бледен, как смерть: широко раскрытые глаза его со страхом, смешанным с ужасом, смотрели на девушку, стоявшую неподвижно, не понимая ничего из того, что здесь происходило.

Гнев Ричарда Федоровича сменился глубокой жалостью. Он понял, что, несмотря на легкомыслие и цинизм брата, ужас совершенного злодеяния поразил его, как удар молнии. Ричард схватил похолодевшую руку Ивана Федоровича и пожал ее.

– Мужайся, мой бедный друг! Ты согрешил, сам не ведая этого! – воскликнул он.

Иван Федорович точно очнулся от оцепенения. Не говоря ни слова, он вырвал свою руку у брата и, не взглянув на Виолетту, которая все продолжала стоять неподвижно, прошел в спальню и запер за собой дверь. Оставшись один, Иван Федорович опустился в кресло, откинул голову на спинку и закрыл глаза. В ушах у него шумело; дыхание останавливалось. Голова полнилась бурно возникающими мыслями. Тысячи сцен далекого прошлого восставали в его памяти с ясностью, причинявшей ему почти физическую боль. Здесь, где он сидит, ему впервые положили на руки маленькое розовое существо с большими невинными голубыми глазками. Далее он видел ребенка, пытающегося делать первые шаги, бегающего в саду, с икренней радостью встречающего его, когда он возвращался домой, и играющего с ним на диване, который и тогда, как теперь, стоял в углу спальни.

Ивану Федоровичу казалось, что он и сейчас чувствует, как девочка с черными кудрями и небесного цвета глазами взбирается к нему на колени, заливается серебристым, словно звон колокольчика, смехом, обнимает его пухленькими ручонками и покрывает поцелуями, не переставая повторять:

– Скорее, папа, пойдем обедать!

А теперь! В той же самой комнате, где она родилась, он осквернил и погубил собственную дочь, принеся ее в жертву своим скотским страстям, злоупотребил ее наивностью и безжалостно отнесся к ее невинности и одиночеству! О, какой дьявол вмешался и направлял нити судьбы, чтобы привести к такой ужасной развязке? Глухой стон, похожий на рыдание, вновь сорвался с уст Ивана Федоровича. Несмотря на эгоизм, легкомыслие и жажду наслаждений, отеческие чувства сохранились невредимыми в его душе. Ребенок для него был священным существом. Вдруг с суеверной дрожью в теле мужчина вспомнил ужасную грозу, бушевавшую в ту роковую ночь. Сама природа, казалось, возмутилась тогда и хотела предупредить его, что он совершает преступление.

И какое же будущее теперь ждет его? Как рассказать правду Ксении и Ольге? Как перенести позор, неизбежные угрызения совести и грозящий ему неслыханный скандал?

Ивану Федоровичу казалось, что он теряет рассудок. Страдания не были привычными для него: за всю свою жизнь, пресыщенную наслаждениями и эгоизмом, он никогда не переживал нравственной борьбы. И вот на него неожиданно обрушился удар, потрясший все его существо и переменивший все его чувства. Он сам себе внушал ужас и омерзение. При мысли снова увидеть Ольгу и прочесть в ее глазах гнев, упрек и, может быть, презрение к отцу, бывшему ее любовником, его бросало в дрожь.

Внезапно жизнь, которую он так любил, показалась ему невыносимым бременем, а смерть – освобождением, искуплением и единственным средством разрубить гордиев узел, затянутый судьбой и его собственными порочными желаниями. С присущей ему страстностью и легкомыслием Иван Федорович ухватился за мысль о самоубийстве, как за спасательный круг. Да, надо бежать! Надо бежать от этого позора и этих ужасных, никогда ранее не испытанных страданий, которые так невыносимо сейчас терзали его душу!

Иван Федорович встал, твердыми шагами направился к шифоньерке и открыл один из ящиков.

После ухода Ивана в гостиной еще несколько минут царило глубокое молчание. Выйдя из оцепенения, вызванного необъяснимым поведением любовника, Виолетта бросилась к Ричарду Федоровичу и схватила его руку.

– Боже милосердный! Что все это значит? Я положительно ничего не понимаю. Объясните же мне, почему известие, что я ваша дочь, так сильно взволновало Жана?

Девушка дрожала всем телом, в глазах ее ясно читалась отчаянная тоска. Сердце Ричарда Федоровича болезненно сжалось.

– Бедное дитя мое! Успокойтесь и запаситесь терпением, – сказал он, нежно пожимая ей руку. – В человеческой жизни бывают, увы, роковые случайности… Над вашей же судьбой тяготеют печальные осложнения, о которых вы в свое время все узнаете. Теперь же я рад сообщить вам счастливую весть: ваша мать жива; и я надеюсь, что вы сегодня же увидите ее…

– Моя мать жива! О, как Господь милосерден! Где же она? Везите меня скорее к ней… Если верно мое воспоминание, то она должна быть очень красива и добра! – воскликнула Ольга (теперь мы будем называть ее настоящим именем).

Лицо обретшей родительницу сироты осветилось радостью и надеждой – и в тот же миг в смежной комнате раздался выстрел, а потом послышалось падение чего-то тяжелого. Светлые чувства испарились с лица Ольги, с криком ужаса она бросилась к двери, но та была заперта. Тогда вместе с Ричардом они ринулись в уборную и уже оттуда попали в спальню. На ковре около шифоньерки лежал Иван Федорович, держа в судорожно сжатой руке пистолет.

Ольга, как безумная, бросилась к нему и, заливаясь слезами, покрыла его лицо поцелуями, но Ричард отвел ее от раненого.

– Дайте мне осмотреть рану и позовите людей, – сказал он.

Прислуга уже сбежалась, привлеченная звуком выстрела. Ивана Федоровича перенесли на кровать. Один из лакеев, бледный и расстроенный, помчался за доктором.

Ричард Федорович расстегнул жилет и убедился, что сердце брата еще бьется, хотя и очень слабо. Из небольшой раны на груди струилась кровь. Ричард Федорович смочил холодной водой свой носовой платок, наложил его на рану и забинтовал полотенцем. Покончив с перевязкой, он вспомнил об Ольге. Он нашел ее в глубоком обмороке в углу комнаты, перенес в гостиную и положил на диван, но даже не пытался привести в чувство – уже очень скоро девушку ждало пробуждение от иллюзий и осознание намного более ужасной истины.

Полчаса спустя прибыл хирург. Осмотрев и прозондировав рану, он сказал, покачивая головой:

– Пуля была хорошо направлена – она неминуемо бы поразила сердце, если бы почти чудом не уклонилась в сторону, может быть, встретив на своем пути кольцо от часов. Тем не менее внутренние повреждения настолько серьезны, что я не могу отвечать за жизнь раненого. В настоящую минуту необходимо немедленно же извлечь пулю и вызвать сестру милосердия.

Во время операции Иван Федорович пришел в себя. Стоны его разносились по всему дому. Когда операция была закончена, его первым движением было сорвать повязку.

– Что ты делаешь? Неужели ты хочешь прибавить еще новый грех, вместо того чтобы преклониться пред Господом и вымаливать прощение? – прошептал Ричард Федорович, удерживая его руку.

– Я должен умереть! Я не хочу, не могу жить! – проговорил Иван Федорович едва слышно и закрыл глаза от слабости.

В ожидании сестры милосердия Ричард Федорович вполголоса беседовал с хирургом, когда неожиданно на пороге комнаты появилась бледная и расстроенная Ольга. Быстрая и легкая, как тень, она скользнула к кровати и прижалась губами к неподвижной руке больного. Потом, склонившись над ним, она позвала дрожащим голосом:

– Жан!

Раненый вздрогнул и заволновался на кровати, а на бледном лице его появилось выражение непередаваемого отчаяния и ужаса. Хирург тотчас же подошел, отвел Ольгу и шепнул на ухо Ричарду Федоровичу:

– Ради Бога! Удалите отсюда эту даму. Ее присутствие вредно действует на больного и вызывает в нем опасное волнение. Она не должна входить сюда.

Когда Ричард Федорович с Ольгой остались одни в гостиной, девушка воскликнула, прижимая обе руки к трепещущей груди:

– Великий Боже! Что все это значит? Жан не любит меня больше! С тех пор как он узнал, что я ваша дочь, я стала внушать ему ужас! Вы жестоки, отец, если умалчиваете о том, что я имею право знать.

Слезы помешали ей говорить.

– Бедное дитя мое! Я поеду за твоей матерью. Она скажет тебе всю правду. А пока молись, чтобы Господь поддержал тебя, – ответил Ричард Федорович, ласково проводя рукой по горестно склоненной головке Ольги. Он наскоро простился с хирургом, боясь опоздать на поезд.

Никогда еще Ричард Федорович не возвращался домой с таким тяжелым сердцем. Какой ужасный удар должен он нанести сейчас жене! Но и молчать он не мог, и к тому же должен был торопиться.

Ксения Александровна ждала его с нетерпением и очень беспокоилась. Уехав в девять часов утра, муж обещал вернуться домой в два часа пополудни, но было вот уже восемь вечера, а Ричард еще не появлялся. Ричард Федорович вошел в дом в девять, но был так бледен и, видимо, настолько расстроен, что супруга испугалась за него. Не отвечая на расспросы и отказавшись от предложенного чаю, Ричард Федорович увлек жену в кабинет и запер за собой дверь на ключ.