Текст книги "«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода"

Мать (Екатерина Алябьева. – В. М., А. О.) защищала Чадаева; я сказал, что его оправдание в словах К[нязя] Гол[ицына], ибо до 1832 года мы были без законов! (№ 316. Л. 55 об.).

Речь идет о «Своде законов Российский империи» в 16 томах (1832) – первом систематическом своде законодательных актов121121
  Этому изданию предшествовало «Полное собрание законов Российской империи» (1830) – первый хронологический свод законодательных актов в 45 томах.


[Закрыть], который включал отдельный том (XV), кодифицировавший уголовные наказания. По мысли Тургенева, существовавшее до того времени хаотическое состояние русской юридической практики служит аргументом для оправдания одного из тезисов ФП-1:

Как может процветать общество, которое даже в отношении к предметам ежедневности колеблется еще без убеждений, без правил… [Чаадаев 1836: 286].

От Киреевой Тургенев направляется в салон Александры Киндяковой – вдовы генерал-майора Петра Киндякова и матери Елизаветы Пашковой и Екатерины Раевской (см. примеч. 2 на с. 109):

Там дамы и девы бостонщицы122122
  Бостон и ландскнехт, упоминаемый в записи от 20 октября, – карточные игры; первая – коммерческая, вторая – азартная.


[Закрыть] восстали на Чад[аева]123123
  Среди ненавистниц Чаадаева выделялась фрейлина Марья Волкова, посмертную известность которой снискала публикация исполненных горячечным патриотизмом писем 1810‐х годов (впрочем, на французском языке) [Волкова 1874]. См. в «Современных записках» Александра Булгакова: «Она с ребячества своего живет в Москве <…> отличается она резким языком, честными правилами, любит правду и отечество свое, гонительница либералов и вольнодумцев. Когда известный Чадаев напечатал бредни свои о России <…> она крепко бранила его и ссорила беднягу автора со всеми его защитниками, кои, правду сказать, были немногочисленны» (РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 11. Л. 98 об.; запись относится к 1839 году).


[Закрыть]. Ожесточение распространялось и на сенатора К[нязя] Гагар[ина]124124
  Князь Сергей Гагарин, сенатор (с 1811 года), президент Московской дворцовой конторы в 1831–1835 годах, отец князя Ивана (см. запись от 7 октября), мог подвергнуться нападкам только из‐за своих родственных связей. Екатерина (урожденная Соймонова), жена его брата, князя Григория (посланника в Мюнхене в 1833–1837 годах), перешла в католичество под влиянием родной сестры, Софьи Свечиной, в доме которой воспитывалась с десятилетнего возраста.


[Закрыть]. Спорил не за него, но за свободу писать свободно и о России125125
  7 ноября 1836 года Александр Булгаков привел в письме Вяземскому каламбур. На вопрос иностранца: «Ce monsieur Tchadaeff est russe?» (Этот господин Чадаев – русский? – фр.) – московский остроумец отвечал «rustre» (невежда, мужлан. – фр.) (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 1500. Л. 34 об.). Ср. истерическое восклицание Филиппа Вигеля, намеренно оттеняющее контекст делового письма, которое он послал Пушкину около 18 октября: «Нежную, обожаемую мать разругали, ударили при мне по щеке; желание мести и бессилие меня ужасно тревожит» [Пушкин 1937–1949: 16, 171].


[Закрыть]. Весь вечер с Рахма[но]вой126126
  Екатерина Рахманова (сестра Марьи Волковой – см. примеч. 2 на этой стр.) в 1830‐е годы нередко беседовала с Тургеневым на литературные и метафизические темы. См., например, записи в его дневнике от 13 и 20 ноября 1831 года: «У Вяземского разговор с Рахмановой – о русских и о просвещенности в столицах»; «С Рахмановой о греч[еской] религии, о пресуществлении и пр.» (№ 325. Л. 119, 120 об.). Последний из этих разговоров известен в шаржированном пересказе Александра Булгакова: «Намедни, у Киндяковых на бале, он (Тургенев. – В. М., А. О.) вдруг начал громко проповедовать Рахмановой, среди котилиона, рассказывая, как можно соединить веры нашу и католическую» (из письма брату Константину от 22 ноября 1831 года (Русский архив. 1902. № 1. С. 151)).


[Закрыть] о Чадаеве; а этот вечер был, как и сами спорщицы, – новым подтверждением Чадаеву (№ 316. Л. 56).

Заключительное резюме выводит к одному из ключевых тезисов ФП-1:

Бедные! Неужели к прочим нашим несчастиям мы должны прибавить еще новое: несчастие ложного о себе понятия! [Чаадаев 1836: 282].

20 октября министр Уваров информирует графа Строганова о запрещении публикации каких-либо откликов на ФП-1 [Чаадаев 2010: 511], а Тургенев, подводя предварительный итог своему «салонному рысканью», записывает в дневник:

 
Гости заняты ландскнехтом
Иль Чадаева войной! (№ 316. Л. 56).
 

Вечером 21 октября Тургенев занемог, и два следующих дня он не выходит из дому. 22 октября его навещают Павлов, Свербеев и Александр Норов (Там же), но записывать в дневник подробности состоявшихся прений у хозяина не стало сил.

Между тем 22 октября в Петербурге завершилась интрига, в которой участвовали высшие чины, отвечавшие за надзор над печатью. Как недавно установлено (см.: [Велижев 2022: 162–177]), результатом утренней аудиенции, данной императором графу Бенкендорфу, явился высочайший вердикт: 1) «Телескоп» – запретить; 2) Надеждина и цензора Болдырева – отрешить от должностей и вытребовать в столицу; 3) содержание ФП-1 квалифицировать как «смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного» [Лемке 1908: 413]. В тот же день первые два распоряжения Уваров сообщил графу Строганову [Чаадаев 2010: 523–524], а о резолюции относительно Чаадаева министра еще не уведомили. По-видимому, в канцелярии Бенкендорфа шлифовали слог отношения, отправленного московскому военному генерал-губернатору князю Дмитрию Голицыну 23 октября: разделяя «искреннее сожаление» соотечественников о постигшем Чаадаева «расстройстве ума», государь поручает адресату принять «надлежащие меры к оказанию г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий» [Там же: 524–525].

23 октября Тургенев принимает большую компанию:

Спор Чад[аева] с Сверб[еевым] и Орл[овым]. Шум за церковь! (№ 316. Л. 56).

Предметом спора служит прокламируемое в ФП-1 отпадение православия от «всемирного» христианского «братства» – грех, унаследованный от «растленной, презираемой всеми народами Византии»:

Несмотря на название христиан, мы не тронулись с места, тогда как западное христианство величественно шло по пути, начертанному его божественным основателем [Чаадаев 1836: 295, 298].

На следующий день, 24 октября, сетуя в письме Вяземскому на повышенный градус происходившей накануне полемики:

Ввечеру Свербеев, Орлов, Чадаев спорили у меня так, что голова моя, и без того опустевшая, сильнее разболелась, —

Тургенев существенно расширил ее контекст:

Баратынский пишет опровержение <…>127127
  См. запись от 10 ноября и пояснение к ней.


[Закрыть]. Здесь остервенение продолжается, и паче молва бывает. Чаадаев сам против себя пишет и отвечает себе языком и мнениями Орлова [ОА: 3, 336].

Возможно, Орлов, оказавшись одним из героев «молвы», сам инициировал составление письма от своего имени, которое должно было засвидетельствовать его отречение от взглядов, изложенных в ФП-1:

Вы помните, я часто говорил вам, что ваши взгляды не найдут сочувствия в соотечественниках. <…> Мой национальный инстинкт меня не обманул. <…> Абстракции, среди которых вы обитаете, скрыли от вас истинное положение вещей. <…> И коль скоро вам никого не удалось убедить, какова же может быть польза от этой публикации? [Чаадаев 2010: 429–430; ориг. по-фр.].

Чаадаев сочинял этот документ несколько дней, но в итоге цель не была достигнута – незаконченное и неподписанное письмо осталось в бумагах, изъятых при обыске 29 октября, причем на черновике сохранилась жандармская помета: «Почерк Чаадаева» [Чаадаев 2010: 825; ориг. по-фр.].

24 октября – почтовый день. Одно из писем, отправленное брату Николаю, можно разделить на три части. Сначала дается краткий обзор московских толков:

Я бываю на кое-каких пустых вечерах, которые, впрочем, с недавних пор оживляются пылкими выходками против напечатанного письма Чадаева. Особенно дамы ополчаются против него; они ярятся; в гостиных речь только и идет что о Чадаеве, и скоро двери многих для него закроются.

Далее – как, по-видимому, и в споре, произошедшем накануне, – Тургенев стремится истолковать чаадаевскую апологию католицизма как производное от его культа той исторической эпохи, которая навсегда определила главенствующую роль Римской церкви в Западной Европе:

Я тоже был зол на него за то, что он согласился на печатание вещей столь неясных, но могущих показаться сильными и личными выходками против отечества всякому, кто не знаком с главной мыслью автора, каковая заключается в безграничном восхищении средневековьем и тем, что составляло источник его существования, а именно тогдашнею церковью. И ничего более! Он сожалеет, что не было и у нас чего-то подобного: это идея, взгляд на вещи не лучше и не хуже других. Впрочем, я давно не перечитывал это письмо, а нынче, хотя и не так сильно занят, никак не могу отыскать времени, чтобы его перечесть128128
  Настойчивые уверения в поверхностном знакомстве с «Философическими письмами» – вынужденная уловка. Очевидно, письмо было послано не с оказией, и автор допускал возможность перлюстрации.


[Закрыть].

А под конец Тургенев передает брату слухи о первых распоряжениях императора по делу «Телескопа»:

Говорят, что цензора (Болдырева) уволили, а журнал закрыли (№ 950. Л. 46; ориг. по-фр.).

Понятно, что отношение Уварова к Строганову (см. пояснение к записи от 22 октября) никоим образом не могло дойти до Москвы за два дня, и нам остается – с крайней осторожностью – заподозрить наличие приватных прогнозов на этот счет, циркулировавших в канцелярии попечителя Московского учебного округа.

Второе письмо – Жуковскому:

Я и сам не на шутку напал на Ч[аадаева], как скоро узнал, что письмо его напечатано, да и он за мое нападение тогда не на шутку рассердился; но с тех пор, как вся Москва, от мала до велика, от глупца до умника, [два знака нрзб.] опрокинулась на него и он сам пришел в какую-то робость, мне уж его жаль было. <…> Написано не для печати, и у него выпрошено. (Между нами: это не оправдание совершенное, и он сам раскаивается, что отдал его в печать.) [Гиллельсон 1974: 285; Turgenev, Žukovskij 2019: 283–284].

Это письмо Тургенев переправил через московского почт-директора Александра Булгакова:

Вот письмо Жук[овскому]. <…> Слышу, что ценсор отставлен? Не слыхал ли чего и о журналисте [Надеждине]? [Тургенев 1939: 194].

Оставалась лишь одна надежда:

Автора прикрывает цензурный устав [Там же] (см. пояснение к записи от 12 октября).

24 октября после обеда к Тургеневу пришли Свербеев, Чаадаев, Павлов и некий неназванный англичанин: «опять споры о церквах» (№ 316. Л. 56 об.). Чаадаев принес (для отправки в Петербург) письмо Марии Бравуре, известной в столичных светских кругах католичке итальянского происхождения:

До вас наверняка дойдет молва о некоей прозе, хорошо вам известной; скажите мне, прошу вас, об этом два слова. Хула и хвала так странно здесь перемешались, что я уже ничего не понимаю. В ваших краях, может быть, все совсем иначе; в любом случае, что бы вы мне ни сообщили, я услышу голос дружеский (Там же; ориг. по-фр.)129129
  В издании [Tchaadaev 1990: 71] цитируемое письмо печатается по копии, сделанной Д. И. Шаховским, и по его указанию ошибочно отнесено к 6 октября 1836 года [Ibid.: 245]. Оба письма Бравуре были отправлены 26 октября (см.: № 316. Л. 57 об.).


[Закрыть].

В эту посылку Тургенев вложил собственное письмо Бравуре:

Кстати о прошлом, его великий ниспровергатель в том, что касается России, начинает терять философическое хладнокровие и просит вас описать ему действие, произведенное его первой филиппикой в ваших гостиных; в здешних царит прежняя ярость: все православные против него восстали, и будь я на его месте, я бы уже по одной этой причине место сие проклял. <…> Поверьте, милейшая римлянка, истинно православным является один лишь Господь, а мы сделаемся таковыми лишь в Господе. Посему, как говорил наш друг Фенелон, мы обречены терпеть все, что претерпел Господь130130
  О фенелоновской теме см. пояснение к записи от 9 октября.


[Закрыть] . <…> Не сумею лучше передать вам вопль московского большинства против Ч[аадаева], как приведя одну фразу великого крикуна из Коллеж де Франс, которою в курсе сравнительного законоведения характеризовал он Нерона после пожара римского: «Сей изверг поднял отцеубийственную руку на прошлое своего отечества»131131
  Имеется в виду публицист, философ и историк Жан-Луи-Эжен Лерминье (объект постоянного внимания и резкой критики Тургенева). С 19 апреля по 9 июля 1836 года Лерминье читал в Коллеж де Франс курс лекций по сравнительной истории законодательства; цитируемая фраза взята из лекции седьмой, прочитанной 17 мая 1836 года [Lerminier 1836: 121].


[Закрыть] (Там же. Л. 57–57 об.; ориг. по-фр.).

Уже передав Тургеневу свое письмо Бравуре, Чаадаев потребовал его назад и приписал к нему несколько строк:

По зрелом размышлении я бы предпочел, чтобы статья моя не была напечатана; я куда лучше ощущаю себя в уединении и безвестности, нежели на этом форуме пошлостей, коими меня осыпают; гласность явилась ко мне и учинила надо мною насилие132132
  Формула, опробованная Чаадаевым в более раннем письме княгине Софье Мещерской: «Гласность схватила меня за ворот…» (см. пояснение к записи от 15 октября).


[Закрыть]; я лишь произнес в ответ: Аминь (Там же. Л. 57; ориг. по-фр.).

Вечером 25 октября Тургенев «опять» ведет «сильные споры» с Орловым, Свербеевым и Павловым (Там же. Л. 57 об.). Употребленное здесь прилагательное не оставляет сомнений в начальном предмете спора: это – ФП-1. Однако тема неожиданно сменилась:

Орлов кольнул меня наружною благотворительностию133133
  В 1830–1840‐е годы во время своих приездов в Москву Тургенев регулярно посещал пересыльный замок на Воробьевых горах и раздавал деньги шедшим на каторгу. Так, осенью 1836 года в его дневнике зафиксированы визиты в «острог» 19 октября и 2 ноября (ПД. № 316. Л. 55 об., 58 об.). 3 декабря 1845 года, в день своей смерти, Тургенев писал брату Николаю: «Мне было радостно и печально вновь увидеть Воробьевы горы. Содержание осужденных весьма улучшилось. <…> Между тем какое еще обширное поле для нашей деятельности. Сколько несчастных и невинных вперемешку с настоящими преступниками. История некоторых евреев раздирает мне сердце. Постараюсь сделать для них, что смогу» (№ 1648. Л. 2 об.; ориг. по-фр.). Эта филантропическая деятельность Тургенева часто вызывала насмешки и многословные отповеди со стороны его приятелей и знакомых (см., например, письмо Вяземского от начала сентября 1842 года [ОА: 4, 172–176]). В ответ на замечание Александра Булгакова, «что лучше бы обращать сострадание на несчастных <…>, кои страдают не от своей вины, нежели на ссылочных», Тургенев отвечал: «…у тех покровителей много, а сии заступников не имеют» [Булгаков 2000: 67]. Лишь спустя много лет по смерти Тургенева Булгаков начал описывать сцены на Воробьевых горах в патетическом тоне: «Много было осушаемо [доктором Федором] Гаазом и Тургеневым слез! Много доставляемо ими вспомоществований и утешений несчастным ссылочным!» (Библиографические записки. 1858. № 18. Стлб. 550).


[Закрыть], отвечал с чувством и сердцем, особливо за Цынского, кот[орый] в англ[ийском] клобе сказал о ком-то из пытаемых им: «на 80‐х розгах признался»134134
  Лев Цынский (Цинский) – генерал-майор, московский обер-полицмейстер (с 1833 года), чья репутация вполне соответствовала его реплике (см.: [Чаадаев 2010: 833]).


[Закрыть]. Потерял голос от спора: сестрица слышала слова мои: «Я презираю ваше общество» (Там же).

Впрочем, ссора не имела продолжения. 27 октября у Тургенева «болтал Норов о Муравьеве-авторе и – Сверб[еев] о Чад[аеве]» (Там же).

Одним из гостей, скорее всего, был упоминавшийся Александр Норов, брат которого Авраам (тоже знакомец Тургенева) в 1834–1835 годах предпринял поездку на Восток и в Иерусалим, отчасти следуя маршруту Андрея Муравьева. В таком случае речь могла зайти о книге Муравьева «Путешествие по Святым местам» (СПб., 1830. Ч. 1–2), в 1835 году вышедшей третьим изданием. Не менее вероятна «болтовня» о другой книге Муравьева, в самом широком контексте соотносившейся с проблематикой ФП-1, – «Письма о богослужении восточной церкви» (СПб., 1836)135135
  В русле нашей темы небезынтересно было бы узнать, по каким причинам в названии этой книги отсутствовало определение, вставленное во все ее переиздания (начиная с 1838 года): «Письма о богослужении восточной кафолической церкви» (курсив наш. – В. М., А. О.).


[Закрыть].

Разговор же со Свербеевым рискнем поставить в связь с новостью, ставшей известной утром 27 октября: в Московском цензурном комитете было «получено высочайшее повеление о запрещении Телескопа и вызове в С[анкт]-П[етер]б[ург] цензора Болдырева» [Снегирев 1904: 236].

28 октября – день отдохновения от политических споров. Днем Тургенев читал газету La France, откуда выписал пассаж, сопоставляющий христианские интенции Шатобриана и Фенелона (см.: № 316. Л. 57 об.); вечером «любезничал у красавицы Киреевой» [ОА: 3, 343] (см. пояснение к записи от 19 октября).

29 октября с самого утра Тургенев поехал в университет, где встретил профессора Степана Шевырева, с которым говорил о Чаадаеве и Надеждине (см.: № 316. Л. 58).

Оттуда к Сверб[еево]й, сидел с ней с час, болтал о многом. Дал Клименке для Болдырева два письмеца: Жук[овско]му в Ц[арское] Село и К[нязю] Вяз[емскому] в П[етер]бург. <…> Читал письмо Архимандрита о Чад[аеве]. Безграмотный монах умничает (Там же).

Степан Клименков – субинспектор Московского университета в 1836 году. В переданном через него и Болдырева136136
  Болдырев и Надеждин выехали в Петербург 2 ноября (см.: [Лемке 1908: 418]).


[Закрыть] письме Жуковскому Тургенев описывает свои хозяйственные обстоятельства (см.: [Turgenev, Žukovskij 2019: 285–287]). В письме же Вяземскому от 29 октября 1836 года есть краткое сообщение: «Ректор-цензор едет явиться к государю. Все возражения [на ФП-1] запрещены» [ОА: 3, 343] (ср. запись от 20 октября). Как раз 29 октября статья, приготовленная для «Московского наблюдателя» (см. запись от 16 октября), была запрещена цензором Д. М. Перевощиковым (см.: [Сапов, Сапова 1995: 90]). Что же касается некоего архимандрита, которого столь нелестно характеризует Тургенев, то его личность установить мы не смогли.

В тот же день, 29 октября, исполняя предписание графа Бенкендорфа от 23 октября, начальник Московского округа жандармов генерал Степан Перфильев командировал жандармского подполковника Бегичева и старшего московского полицмейстера Никиты Брянчанинова произвести обыск в доме Чаадаева и «самым негласным образом» изъять находившиеся там бумаги [Лемке 1908: 414; Чаадаев 2010: 826].

Очевидно, одним из первых узнал об этом Михаил Орлов и, предполагая, что Чаадаев не успел дописать письмо от его имени (см. выше сообщение Тургенева Вяземскому от 24 октября), пошел ва-банк. Мы располагаем черновиком послания опального генерала графу Бенкендорфу, которое приводим, воспроизводя зачеркнутые фрагменты в квадратных скобках:

Милостивый Государь,

Граф Александр Христофорович!

Дошли до меня слухи, что в Петербурге некоторые лица, или по незнанию обстоятельств, или по личному неблагоприятному ко мне расположению, приписывают мне перевод Философического письма, помещенного в Телескопе, [далее зачеркнуто: и даже уверяют, что это письмо в оригинале адресовано на имя жены моей]. Сие побуждает меня торжественно объявить пред Вашим Сиятельством:

1) Что я никогда не брал ни малейшего участия в переводе вышесказанного письма.

2) Что в том письме нет ни одного основания, ни одного вывода, ни в религиозном, ни в философическом, ни в историческом смысле, с коим я был бы согласен.

3) Что не только не разделяю образа мыслей сочинителя, но был и есмь противник оного всегда и везде и во всяком случае.

[Далее зачеркнуто: 4) Что письмо сие было уже многим известно в течение 1829‐го года, вскоре после сочинения оного, а мы с женою познакомились с сочинителем только в конце 1831‐го или в начале 1832‐го года. 5) Что до тех пор я никогда не встречал автора ни в обществе, ни по службе, и 6) Что следственно письмо не могло быть адресовано на имя жены моей.]

Сим простым отрицанием, которое за долг почитаю довести до сведения Вашего Сиятельства, заключаю мое письмо, прося вас покорнейше дать ему всю гласность, необходимую для защиты меня от несправедливых обвинений.

С чувством глубочайшего почтения имею честь пребыть <…>

Михаил Орлов.

Сего 29‐го октября 1836‐го года.

Москва (ПД. Ф. 255. № 9. № 1. Л. 1–1 об.).

30 октября попечитель Московского учебного округа граф Строганов уведомил своего помощника Дмитрия Голохвастова:

Сегодня утром у меня был Чаадаев: любопытно, но прежде всего – полу-отвратительно [Чаадаев 2010: 896; ориг. по-фр.; пер. М. Б. Велижева].

Ср. письмо графа Строганова своему отцу от 3 ноября:

…но, что самое занимательное, автор статьи [нрзб.] сам жалуется, что Цензура пропустила статью; он утверждает, что она есть порождение ума больного, что он был безумен в 1829 году, когда написал это письмо [Там же: 536; ориг. по-фр.; пер. М. Б. Велижева].

23 ноября Денис Давыдов писал Пушкину:

Мне Строганов рассказал весь разговор его с ним [Чаадаевым]; весь – с доски до доски. Как он, видя беду неминуемую, признался ему, что писал этот пасквиль на русскую нацию <…> во время сумасшествия <…>; как он старался свалить всю беду на журналиста и на ценсора… [Пушкин 1937–1949: 16, 194].

Впрочем, по рассказу Михаила Жихарева, родственника и душеприказчика «басманного философа», граф вел себя надменно «и вдобавок пересказывал <…>, что у него был Чаадаев, расстроенный, взволнованный и униженный» [Жихарев 1989: 102]. См. ниже запись в дневнике Тургенева от 5 ноября.

В записи же от 30 октября Тургенев отметил обыск в доме Чаадаева.

Он (Шевырев. – В. М., А. О.) и Павл[ов] уведомили меня об отобрании бумаг у Чад[аева] и о слухе о Вологде137137
  Надеждин был сослан в Усть-Сысольск – уездный город Вологодской губернии, а в Вологду его перевели лишь в январе 1838 года. Однако Тургенев неизменно называет местом его ссылки Вологду – см. аналогичные сообщения в письмах Александру Булгакову от 7 декабря («Участь журналиста и ценсора решена: первый ссылается в Вологду, второй отставлен за нерадение от всей службы…» [Тургенев 1939: 197]) и брату Николаю от 14 декабря 1836 года («Я, кажется, писал тебе, что журналист Надеждин, публиковавший с похвалами Чадаеву письмо его, сослан в Вологду, ценсор отставлен за нерадение от всех должностей…» (№ 950. Л. 48 об.)). В московских слухах Вологда фигурировала и в совершенно невероятном контексте: «Ты, думаю, слышал о запрещении Телескопа. Издатель и цензор поехали в Петербург. Чадаева я не знаю и никого из его знакомых; говорят он едет зачем-то в Вологду» [Станкевич 1914: 621], – писал Н. В. Станкевич М. А. Бакунину 3 ноября 1836 года из Москвы в Премухино.


[Закрыть]. Я поехал к нему с Павл[овым], нашел его хотя в душевном страдании, но довольно спокойным; он уже писал ко мне и просил книг и предлагал писать к гр[афу] Бенк[ендорфу]!! И мой портрет взяли у него! И верно донесено будет о сем визите! <…>. К [Ивану] Дмитриеву: с ним о Чад[аеве], он хотел вчера ехать к нему со мною. <…> Дома нашел письмо от брата № 8 от 23 окт[ября] из Парижа. Ему чужды наши хлопоты за приятелей и наши опасения за судьбу их!138138
  Заметим, что в конце 1810‐х – первой половине 1820‐х годов Николай Тургенев был очень близким другом Чаадаева.


[Закрыть] (№ 316. Л. 58).

В упоминаемом здесь письме [Чаадаев 2010: 432] ощутимы если не испуг, то чрезвычайная обеспокоенность по поводу того, что власти обратят внимание на отсутствие в изъятых у Чаадаева бумагах писем Тургенева, которые тот заблаговременно забрал139139
  В дополнение к записи от 17 октября приведем вуалирующую версию из письма Тургенева Вяземскому, датированного тем же 30 октября: «Я писал к тебе, что у Чадаева взяли все бумаги. Теперь я вспомнил, что из Парижа я писал к нему (писем моих у него нет, кажется, ни одного; ибо я не к нему писал их, а только к вам, поручая их прочитывать ему, как и другим, но все от него кто-то взял их по его прочтении)» [ОА: 3, 344].


[Закрыть]. Сколько известно, Тургенев проигнорировал предложение предоставить эти письма Бенкендорфу; он был гораздо более встревожен конфискацией своего портрета работы Карла Брюллова, написанного в Риме в 1832 году. См. в письме Вяземскому от 30 октября:

Он [Чаадаев] сказал, что с бумагами взяли портрет мой, Брюллова, с известной надписью: «Без боязни обличаху», <…> слова летописца о Плещееве и предке моем Петре Тургеневе, кои «без боязни обличаху» Гришку Отрепьева в самозванстве140140
  См. в «Сказании» Авраамия Палицына о казнях в эпоху Лжедмитрия I (1605 год): «Мученицы [sic!] же новии явльшеся тогда: дворянин Петр Тургенев да Федор Колачник без боязни того обличаху» [Авраамий 1784: 21]. В письме Вяземскому от 1 ноября 1836 года Тургенев называл слова «Без боязни обличаху» «девизом», «давно нами принятым» [ОА: 3, 345].


[Закрыть] [ОА: 3, 343–344].

Около 31 октября осведомитель III Отделения Николай Кашинцов доносит по инстанции141141
  Главным адресатом этого и цитируемого далее донесений был генерал-майор Перфильев (см. пояснение к записи от 29 октября).


[Закрыть]: «идет рассказ», что «Телескоп» запрещен; «идет слух, будто повелено, что как статья его [Чаадаева] заставляет сомневаться в его добром здоровье, то чтоб к нему ездил наведываться по два раза доктор» [Чаадаев 1991: 533]. Вероятно, этот слух отразился в дневниковой записи Тургенева от 31 октября:

После обеда <…> у Сверб[еевых], там узнал об участи Чад[аева].

Следующая за этим запись:

Гости у нас: спор с [фамилия нрзб.]. «Кто за нас мыслит?» – какая гнусная интерпретация!

По всей видимости, цитируя пассаж из ФП-1:

…где наши мудрецы, где наши мыслители? Когда и кто думал за нас, кто думает в настоящее время? [Чаадаев 1836: 294], —

этот гость истолковал характерные для Чаадаева риторические вопросы как выпад против конкретных лиц, отвечавших за государственную идеологическую программу (прежде всего министра Уварова).

Последний октябрьский вечер Тургенев закончил у Свербеевых вместе с Павловым: «О Ч[адаеве], о себе» (№ 316. Л. 58).

Оставим на догадку осведомленность Тургенева о «секретном» рассказе, который 31 октября изложил Кашинцов в очередном донесении: к написанию «Философических писем» автора «особенно» побуждал именно Тургенев, который уже «струсил» и «ускакал» в Петербург; ему принадлежал то ли его собственный портрет, то ли «постыдного» брата его и «с дерзкой надписью: без боязни обличаху» [Чаадаев 1991: 533] (см. запись от 30 октября и примеч. 3 на с. 127).

1 ноября обер-полицмейстер Лев Цынский, получив указание князя Дмитрия Голицына [Чаадаев 2010: 530], вызвал к себе автора ФП-1 для «объявления меры правительства, последовавшей по Высочайшему повелению». Чаадаев, «собравшись с силами, сказал: „Справедливо, совершенно справедливо“…» [Лемке 1908: 418]142142
  См. рассказ Михаила Жихарева: «Обер-полицмейстер обошелся с Чаадаевым чрезвычайно вежливо и, насколько то с его должностью совместимо, предупредительно» [Жихарев 1989: 102].


[Закрыть].

Визит получил огласку, но запись от 1 ноября предельно лаконична:

Встретил Барат[ынского], дал ему письмо К[нязя] Вяз[емского]143143
  Очевидно, имеется в виду письмо Вяземского о ФП-1 от 19 октября (см. пояснение к записи от 9 октября).


[Закрыть]. <…> Был у [Ивана] Киреевского; толковали о Ч[адаеве], о церкви и пр. <…> К Сверб[еевым]. О Чад[аеве] (№ 316. Л. 58).

Намек, проскользнувший в записи от 2 ноября:

Вечер у Сверб[еевых] с Кн[ягиней] [Натальей] Шах[овской] и с сестрою ее К[няжной] [Елизаветой] Щербатовой. О Чадаева положении (Там же. Л. 58 об.), —

раскрыт в письме Вяземскому от того же дня:

Сказывают, что Чаадаев сильно потрясен постигшим его наказанием: <…> сидит дома. Похудел вдруг страшно и какие-то пятна на лице [ОА: 3, 349].

Далее в дневнике Тургенева реферируется содержание устных или эпистолярных бесед о ФП-1 и судьбе Чаадаева. Запись от 4 ноября:

Писал к Вяз[емскому] о причине моей благодарности Чад[аеву]144144
  См.: «Я не мог не тешить Чадаева <…>, ибо я никогда не забуду, что, когда брат мой Сережа приехал в Дрезден в ужасно расстроенном здоровье [в 1826 году], то один он ухаживал за ним в болезни его до той поры, пока другой ангел-хранитель, в лице [Е. Г.] Пушкиной, не принял участия в положении и в болезни брата <…> Я не забуду никогда, чем обязан Чадаеву в это время. Вот что изъясняет мою о нем заботливость» [ОА: 3, 351]. См. письма Чаадаева Тургеневу от 15 и 17 июня 1826 года из Дрездена: [Тургенев 1991: 62–64].


[Закрыть]. <…> После обеда опять у Сверб[еевых], разговоры все о Ч[адаеве] с Павл[овым]. Он ссылается и на книгу Ястр[ебцо]ва145145
  Имеется в виду книга Ивана Ястребцова «О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества» (М., 1833), которая, по признанию автора, «некоторыми своими мыслями» была обязана некоему «П. Я. Ч.». Эта книга, благополучно прошедшая цензуру, в 1834 году получила половинную Демидовскую премию, находившуюся под присмотром министра Уварова.


[Закрыть]. <…> Разговор с гр[афом] Строг[ановым] о Ч[адаеве]. Он признал себя сумасшедшим. <…> О[рлов] пасмурен – писал к Б[енкендорфу]146146
  Текст письма Орлова см. в пояснении к записи от 29 октября.


[Закрыть] (№ 316. Л. 58 об.).

Запись от 5 ноября:

У меня был Норов, вчера бывший у Чад[аева]. Я у гр[афа] Строг[анова]. Говорили о Чад[аеве]. Все свалил на свое сумасшествие: вот как проникнут он – пришествием Царствия Божия! Adv[eniat] Regn[um] Tuum! (Да приидет Царствие Твое! (лат.). – В. М., А. О.) Бедный, собрав несколько идей, основал их на грезах своих, защищал их против нас сильно, иногда красноречиво: его объявили сумасшедшим и он – согласен только не с собою. <…> Фикельмон велел сказать его одобрение Ч[адаеву]147147
  Точка зрения австрийского посла Фикельмона известна по его донесению в Вену от 7/19 ноября 1836 года: «В литературном журнале, выходящем в Москве под названием Телескоп, опубликовано письмо отставного полковника Чедаева к некой русской даме, коего предметом – разыскания исторических причин, удерживавших столь долгое время русскую нацию в невежестве и варварстве, а со времен Петра Великого сообщившие ей ложную цивилизацию, которая высшим сословиям придала внешний блеск, массу же народа оставила прозябать в старинном варварстве. Письмо это было написано несколько лет тому по-французски <…>, я читал нумера первый и третий. Не были они предназначены для публикования, однако автор имел легкомыслие согласиться на перевод и напечатание первого из них; московский цензор письмо пропустил, не придав ему значения либо же по беспечности. Русских, объятых тщеславием и убежденных, во всяком случае в столице, в собственном религиозном и политическом главенстве, оно поразило подобно разорвавшейся бомбе. Автор утверждает, что продолжительной безвестностью и бесчисленными несчастиями обязана Россия роковому решению перенять религию и цивилизацию у Византии, уже пребывавшей в ту пору в упадке, вместо того чтобы съединиться с церковью латинской, вознесшей цивилизацию Запада на столь большую высоту. Мысль эта развита с великим талантом, однако же с чрезмерной злостью против своей страны, которую автор чересчур унижает. Одного этого будет довольно Вашей Светлости, чтобы угадать действие, какое эта публикация здесь произвела; оно было тем более сильным, что автор оканчивает статью заключением о том, что Россия до той поры пребудет разлучена с цивилизацией истинной, покуда останется удалена, как это происходит ныне, от великого умственного движения, свершающегося на Западе, движение же это он понимает в смысле религиозном и истинно монархическом. <…> Таковая публикация отягчит участь автора. Император, убежденный, что только больной способен высказываться в подобном тоне о своей стране, ограничился покамест приказанием, чтобы автор пребывал под надзором двоих врачей, которые через несколько времени доложат о его состоянии» [Kauchtschischwili 1968: 203–204] (ориг. по-фр.; впервые в рус. пер.: [Гиллельсон 1970: 25–26]). Приехав в Петербург, Тургенев имел возможность лично выслушать мнение Фикельмона (см. записи в его дневнике от 27 ноября 1836 года и 6 декабря 1836 года [Щеголев 1999: 258]).


[Закрыть] (Там же).

6 ноября Тургенев пишет брату:

Бедный Чад[аев] за безумный поступок, который сам, как слышно, признает таковым, «признан сумасшедшим» и ему, как таковому, нельзя пока ни выходить, ни выезжать148148
  См. в письме Тургенева Вяземскому от 7 ноября: «Доктор [М. К. Гульковский] ежедневно навещает Чаадаева. Он никуда из дома не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался» [ОА: 3, 352].


[Закрыть]. Журналист Погодин149149
  Описка Тургенева. Имеется в виду Надеждин.


[Закрыть] и ценсор Болдырев потребованы в П[етер]бург и последний уже отставлен от ценсорства. Чад[аев] est très résigné (полон смирения (фр.). – В. М., А. О.), признает свою ошибку и себя заслуживающим наказание, ему назначенное, говоря, как слышно, что он увлечен был авторским самолюбием, что думал так в 1827 году, что с тех пор переменил мысли и даже начал уже писать на самого себя опровержение. Я прочел это письмо в печати по возвращении из Синбирска, когда уже нельзя было советовать ему не печатать своих старых бредней! Я сердит был на него за его непростительную необдуманность, и мы повздорили за публикацию с ним, но теперь я только – жалею о нем. Я был у него раз после несчастия. Он старается быть мужественным, но сил не всегда, кажется, достает у него (№ 950. Л. 46).

Мнение о том, что объявление Чаадаева сумасшедшим обратило его в «предмет общей заботливости и общего внимания» [Жихарев 1989: 104], нуждается в серьезной корректировке. Приведем здесь отрывок из письма княгини Ольги Долгоруковой отцу (Александру Булгакову) от 27 ноября 1836 года из Баден-Бадена, где собралось светское общество обеих столиц. Сообщая о «справедливом возмущении» Софьи Карамзиной (дочери историографа) по поводу ФП-1, княгиня продолжает:

Наказание, ему назначенное, на мой взгляд, превосходно. Оно не в пример унизительнее, чем ежели бы посадили автора под замок, а вдобавок сделает его посмешищем до конца жизни <…> Вчера за обедом речь только об этом и шла, мы разом и смеялись, и возмущались: смеялись над наказанием, Чадаеву избранным, а возмущались самим его сочинением (РГБ. Ф. 41. Картон 79. № 19. Л. 7 об.; ориг. по-фр.)150150
  Ср. письма оттуда же Софьи Карамзиной брату Андрею от 17 ноября [Карамзины 1960: 128–129] и письмо Долгоруковой отцу от 3 декабря: «Нас очень развлекло дело Чадаева, а в особенности наказание, избранное для него императором: это именно то, что для таких тщеславных людей, каков он, и надобно. – Все здешние русские желают узнать окончание этого дела, и все бросают камень в автора» (РГБ. Ф. 41. Картон 79. № 19. Л. 11; ориг. по-фр.).


[Закрыть].

В последние две недели своего пребывания в Москве Тургенев по-прежнему держится двух линий поведения: оппонируя Чаадаеву в узком кругу, он перед широкой аудиторией, «ожесточившейся» против автора ФП-1, «спорит за свободу писать свободно и о России».

Запись от 7 ноября:

Нов[осильцев]151151
  Петр Новосильцев – камергер, завсегдатай светских салонов. С 1838 года – московский вице-губернатор.


[Закрыть] хвалил меня, что заступаюсь за несчастного приятеля; я объяснил, что не защищаю его, а объясняю его и стремился иногда вразумить тех, кои клепают на него – небылицу! <…> К Сверб[еевой] и к Львовой, оттуда опять к Сверб[еевой]. Там огорчился словами: «Лежачего не бьют» и уехал оскорбленный. И я неправ, обвиняя строго Чад[аева], но я мыслил вслух при тех, кои сами обвиняли его. При других говорю иначе: см. похвалу Новос[ильцева] (№ 316. Л. 59).

Запись от 8 ноября:

У Чадаева просидел с час, объяснился с ним, за что был сердит и теперь сердит на него152152
  См. запись от 11 октября и письмо Жуковскому от 24 октября. Ср. в письме к Н. И. Тургеневу от 14 декабря 1836 года: «Я не скрыл от него (Чаадаева. – В. М., А. О.) негодования за то, что он так компрометировал журн[алиста] и ценсора, хотя они виновнее его, а перед законом виноват один ценсор, но как увлекаться самолюбием и толкать дураков в воду» (№ 950. Л. 55).


[Закрыть]. Он потерял голову: вот и все, когда был у гр[афа] Стр[оганова]. Но и Стр[оганов]у охота пересказывать слова пораженного приговором сумасшествия! (Там же).

9 ноября Тургенев пишет Вяземскому:

Вчера <…> был я у Чаадаева и нашел его довольно твердым, хотя образ наказания и сильно поразил и возмутил душу его. <…> Он уже давно своих мнений сам не имеет и изменил их существенно, и я это заметил во многом и удивился появлению письма, столь обильного бреднями. Но чего же опасаться, если все, особливо приятели его, так сильно восстали на него? [ОА: 3, 354].

Запись от 10 ноября:

Писал <…> к Барат[ынскому] об ответе на Ч[адаева] для Вяз[емского] (№ 316. Л. 59 об.).

О том, что Баратынский пишет возражение на ФП-1, см. пояснение к записи от 24 октября. Тогда еще не было известно о запрете любых печатных откликов на публикацию в «Телескопе» (см. пояснения к записям от 27 и 29 октября), однако теперь возобновление этой темы выглядит необъяснимым. Между тем в письме от 11 ноября Тургенев входит в подробности:

Вот что пишет ко мне Баратынский, коему напоминал твое поручение: «Возражение мое далеко не приведено в порядок, а теперь, посреди разных положительных забот, вы можете себе представить, как мне трудно за него приняться. При первом досуге приложу к нему последнюю руку и попрошу нас доставить его князю Вяземскому» [ОА: 3, 356–357]153153
  Вяземский готовил тогда альманах «Старина и новизна», который не увидел света.


[Закрыть].

«Возражение» Баратынского закончено не было; черновики начатого сочинения не сохранились.

Накануне отъезда Тургенева из Москвы его визиты к опальному приятелю учащаются.

Запись от 12 ноября:

К Чад[аеву]. Нашел его пишущим письмо ко мне, которое взял от него; начал с усмешкой говорить о моей филантропии. Дал ему почувствовать, что я не трусил за себя, а боялся за других, хотя опасения мои и основательны154154
  Как мы могли убедиться, Тургенев опасался репрессий за свои письменные сношения с Чаадаевым (о клеветнических россказнях Кашинцова, упомянутых в пояснении к записи от 31 октября, вряд ли стоило беспокоиться); такой исход дела мог серьезно ухудшить положение Николая Тургенева, который с негласного дозволения петербургских властей жил на доходы от российских имений брата.


[Закрыть]. От него к Г[рафу] Строг[анову] – не застал (№ 316. Л. 60).

Запись от 15 ноября:

К Чад[аеву]. Сегодня я очень был им доволен и прощаю ему – второе напоминание о таланте155155
  По-видимому, даже признав свое «сумасшествие», Чаадаев не утратил прежних амбиций.


[Закрыть] (Там же).

Запись от 17 ноября:

Был у Чадаева и встретил на улице выезжавшего от него обер-полиц[мейстера]. Подумал минуту: ехать ли к нему, но устыдился самого себя и, чувствуя гордо совершенную чистоту мою и моего поведения, – поехал к Чад[аеву]. Догадался, что и обо мне должно быть дело или что имя мое замешано. Advienne que pourra! (Будь что будет! (фр.). – В. М., А. О.) (Там же).

Запись от 19 ноября:

Обед у К[нязя] Голиц[ына]. О Чад[аеве] и обо мне (Там же. Л. 61).

Московский военный генерал-губернатор, давний знакомец Тургенева, был известен как своим благодушием, так и умелой защитой вверенного ему города от излишней опеки столичных властей. По всей вероятности, Тургенев выразил надежду, что князь Голицын использует свое влияние для того, чтобы предписанная «забота» о здоровье Чаадаева не отягощала его состояние. Из этой передряги Чаадаев вышел довольно скоро: следствием регулярных сообщений князя Голицына графу Бенкендорфу явилось решение Николая I от 28 июня 1837 года прекратить лечение автора ФП-1. Впрочем, административная волокита тянулась до 11 ноября [Чаадаев 2010: 891–892], когда, по выражению Вяземского, «пульс Чаадаева» был «уволен от щупания» (№ 4715. Л. 80).

Выехав из Москвы 21 ноября, Тургенев прибыл в Петербург 25 ноября (см.: № 316. Л. 61). Записи из его дневника, фиксирующие столичные пререкания о Чаадаеве, см. в: [Щеголев 1999: 253–278].

В дальнейшем отношения Александра Тургенева и Петра Чаадаева отнюдь не потеряли своего напряжения. Схождения и размолвки двух старинных друзей в 1837–1845 годах выводят к важным, но остающимся до сих пор в тени страницам русской интеллектуальной истории.