Текст книги "«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода"

В принципе этот идеологизирующий подход к испанскому материалу не был исключительной принадлежностью кюстиновских заметок; но наблюдениям исследователей, французы эпохи Реставрации и Июльской монархии, как правило, никогда не изображали Испанию идеологически нейтрально и, в зависимости от своих убеждений, либо рисовали ее черными красками как царство жестокости и деспотизма (если автор придерживался либеральных убеждений и продолжал традиции просветителей XVIII века), либо описывали с восхищением как страну христианскую и рыцарственную (если автор исповедовал убеждения консервативные) [Liechtenhan 1990: 86–87].

Однако своеобразие кюстиновского подхода состоит в том, что его нельзя исчерпать однотонным определением, и не только потому, что писатель оговаривает свое право на противоречия и широко им пользуется, но и благодаря хронологическому разрыву между самим путешествием и публикацией его описания. За это время выяснилось, что та Испания, которую, несмотря на все издержки и изъяны, можно было принять за страну некоего патриархального идеала, – не более чем мираж, который рассеялся в результате гражданской войны между ультрароялистскими сторонниками дона Карлоса и либералами, поддерживавшими королеву Кристину. Кюстин пишет об этом крушении идеала как в предисловии к книге, так и в некоторых примечаниях. В предисловии он, в частности, перечисляет факты, в которых можно было усмотреть симптомы надвигающейся катастрофы, а потом признается:

Однако, повторяю, я был далек от мысли, что дело пойдет так быстро, что возмездие окажется столь неотвратимым, разрушение столь полным, метаморфоза столь стремительной! Я видел страну, полностью покорную монахам, народ, коленопреклоненный перед священниками, Средневековье, ожившее в большой нации девятнадцатого века: мог ли я подумать, что это столь серьезное зрелище было не более чем маскарадом, исторической шуткой, которая вот-вот окончится, как оканчиваются игры? Кто мог предугадать, что эти явные владыки королевства, эти всемогущие священники были не более чем призраками, сгинувшими от одного дуновения? Кто мог подумать, что даже проявления веры в народе были обманом, а молитвы – пустыми знаками, лишенными смысла? Я не хотел допустить, что эта страна, которая в ту пору казалась мне последним оплотом католицизма, на деле была землей химер, рутины, лжи (1, 72–73).

А в примечании к процитированному выше пассажу о равенстве уточняет:

Мы не устанем повторять, что эти строки описывают старую Испанию, какой она была в последние мгновения своей жизни и какой никто больше ее не увидит; если автор порой предчувствовал нынешний кризис, гораздо чаще он обольщался иллюзиями относительно силы и долговечности порядка вещей, представшего его взору; факты, которые он успел собрать во время стремительного путешествия, были слишком малочисленны, и это не позволило ему понять, как близко падение этого старинного здания (3, 18).

Это расхождение между двумя Испаниями – той, которую автор видел или хотел увидеть, и то, какой она оказалась на деле после смерти Фердинанда VII, – придает книге Кюстина трагизм, свойственный путевым заметкам далеко не всегда (сходным образом особенность книги Кюстина о России – в том, что автор начинает ее, будучи сторонником абсолютной монархии, а заканчивает, став сторонником монархии конституционной, и эта трансформация – в данном случае не страны, а автора – также сообщает книге дополнительную глубину).

Чтобы дать представление о кюстиновской «Испании», я включила в данную публикацию два отрывка из книги. Оба посвящены Севилье. Первый – это переведенное полностью письмо двадцать девятое, адресованное приятельнице Кюстина и его многолетней корреспондентке романистке Софи Гэ (урожд. Нишо де Ла Валетт, 1776–1852)342342
  Софи Гэ и ее дочь Дельфину де Жирарден, автора светской хроники в газете «Пресса», Кюстин в России обсуждал с великой княгиней Еленой Павловной [Кюстин 2020: 217].


[Закрыть]. Оно было впервые опубликовано под рубрикой «Путешествия. Записки космополита» в газете «Пресса» 6 июля 1836 года, а затем практически без изменений, только с переменой номера с 26 на 29, вошло в книгу. Адресат женского пола в данном случае вполне соответствует тематике письма, посвященного преимущественно севильской светской жизни и дамским модам. Второй отрывок – фрагмент письма тридцать пятого, адресованного приятелю Кюстина Эжену де Бреза; он посвящен трагикомическому отъезду Кюстина из Севильи. Именно об этом фрагменте Бальзак, вообще чрезвычайно высоко оценивший в письме к Кюстину от августа 1838 года его книгу, написал: «Вы превосходно умеете передать свои впечатления, из‐за вашего отъезда из Севильи у меня остыл обед, я непременно хотел узнать, чем все кончится» [Balzac 1960–1969: 3, 426]. Здесь столько же деталей испанской жизни и испанского национального характера, сколько и психологических подробностей, рисующих портрет самого автора – в полном соответствии с указанием из письма первого: «Недостаточно изобразить страну такой, какой она предстает глазам всех; рядом с осязаемым миром следует изобразить человека, живого, мыслящего индивида, который описывает характеристические черты вещей через призму впечатлений, ими производимых» (1, 92–93).

Если Софи Гэ и Эжен де Бреза были реальными адресатами писем Кюстина (и не только из Испании), обращение к другим, гораздо более знаменитым адресатам кюстиновских писем об Испании – Виктору Гюго, Альфонсу де Ламартину, Шарлю Нодье, Генриху Гейне – носило скорее фиктивный характер и служило просто знаком уважения к прославленному автору; например, письмо 16‐е из Толедо, датированное 26 апреля 1831 года, адресовано Ламартину, но тот был не в курсе этого обращения, и Кюстин лишь 7 октября 1837 года просил Софи Гэ получить у поэта позволение обозначить его в книге как адресата. Зато содержание писем зачастую соответствует характеру адресата: в письме к художнику Луи Буланже речь идет преимущественно о живописи, Виктору Гюго, стороннику изображения в искусстве не только прекрасного, но и уродливого, адресовано письмо о корриде, а к Гейне обращено письмо с критикой «республиканской мифологии», которое, как надеется Кюстин, станет благодаря имени адресата известно в Германии («Ваше имя заставит немцев прочесть то, что пройдет незамеченным в Париже» – 3, 262).

В специальной статье, посвященной изображению Севильи в литературе французского романтизма [Aymes 2003: 253–284]343343
  См. также: [Galant 2018]. Об огромной французской традиции изображения Испании можно судить по антологии: [Bennassar 1998].


[Закрыть], приведена библиография, из которой видно, что до Кюстина во Франции первой половины XIX века о Севилье подробно писал только Эдуард Маньен, автор трехтомных «Поездок по Испании» (1836–1838), где есть много исторических экскурсов, описаний памятников архитектуры и рассказов о корриде, но подробного рассказа о времяпровождении севильцев на променадах и о башмачках севильских женщин там не найдешь. Известно письмо Кюстина к герцогине д’Абрантес, которое публикатор датирует ноябрем 1835 года; в нем Кюстин признается: «Я много и даже чересчур много пользуюсь вашими заметками о Севилье. Город этот, что бы вы ни говорили, для меня в Испании самый лучший, и я с большим удовольствием занимаюсь его описанием» [Jeune 1958: 179]. Между тем к 1835 году герцогиня описала Севилью лишь в новеллах «Эрнандес» (Revue de Paris. 1833. T. 46, 48) и «Севильский бандит» (1835) [Abrantès 1835], однако ни в них, ни в сочинениях, напечатанных позже344344
  Остальные сочинения герцогини, посвященные Испании: двухтомные «Сцены из испанской жизни» и двухтомные же «Воспоминания о посольстве и пребывании в Испании и Португалии с 1808 по 1811 год», – и вышли уже после 1835 года: первые в 1836 году, а вторые в 1837‐м.


[Закрыть], нет тех деталей севильской жизни и севильского быта, которые запечатлены в «Испании при Фердинанде VII». Впрочем, у Кюстина с герцогиней был как раз в это время своего рода эпистолярный роман, благодаря которому, как я показала в другом месте, герцогиня воспользовалась при сочинении своих мемуаров устными рассказами Кюстина о судьбе его матери во время Революции [Мильчина 2011: 282–283]. Поэтому можно предположить и обратный обмен информацией, а именно, что герцогиня познакомила Кюстина со своими неопубликованными заметками о Севилье345345
  Свидетельство тесных контактов герцогини и Кюстина в 1835 году находится среди прочего в новелле «Севильский бандит», где дана сочувственная ссылка на пессимистическое видение Кюстином социальной реальности; хотя конкретный текст и не назван, по всей вероятности имеется в виду роман Кюстина «Мир как он есть», объявленный в Bibliographie de la France 17 января 1835 года, тогда как «Современные истории», в которые вошел «Севильский бандит», объявлены четырьмя месяцами позже, 4 апреля того же года.


[Закрыть].

Что же касается следов чтения книги Кюстина авторами, которые писали об Испании после него, в одной из самых знаменитых книг о путешествии в Испанию, вышедшей после Кюстина, «Tra los montes» Теофиля Готье (1843), в главе о Севилье мы находим и подробное описание севильских дамских башмачков, включая сравнение с китайской пыточной обувью, и описание променада под названием Кристина346346
  Другие многочисленные параллели двух книг об Испании, свидетельствующие о том, что Готье при сочинении своих путевых заметок помнил «Испанию» предшественника, приведены в книге: [Tarn 1985: 466–468].


[Закрыть]. Еще один автор, на сей раз русский, чье знакомство с книгой Кюстина не подлежит сомнению, – Василий Петрович Боткин. Комментаторы «Писем об Испании» указали только на тот факт, что «один путешественник, видевший Испанию в 1831 году», из которого Боткин приводит пространную цитату о переменах, происшедших в Испании после смерти Фердинанда VII, – не кто иной, как Кюстин [Боткин 1976: 82, 325], но в боткинском описании Севильи есть еще несколько пассажей, прямо восходящих к Кюстину: рассказ об особом характере севильской и вообще испанской учтивости; рассуждение о «породе» андалузок и их маленьких ножках в крохотных башмачках; похвалы необразованности андалузок; в последнем случае у Боткина слова «остроумное невежество» – прямая цитата из Кюстина, который пишет об «ignorance spirituelle»347347
  См. указание на эти параллельные места в примечаниях к тексту Кюстина. Название исторической области Испании, которую описывает Кюстин, транскрибируется и как Андалусия, и как Андалузия. У Боткина и в первом издании 1857 года, и в современном переиздании фигурируют Андалузия и андалузки, поэтому, чтобы мой перевод не расходился с цитатами из «Писем об Испании», я тоже пишу Андалузия и андалузки.


[Закрыть].

Астольф де Кюстин

Испания при Фердинанде VII

Письмо двадцать девятое

Госпоже Гэ

Севилья, 11 мая 1831 года

Я немного свыкся с тоном севильских женщин; все, что есть в их манерах неожиданного, я бы даже сказал резкого, кажется мне плодом первобытной прямоты. В их обществе я нахожу ту благожелательность, которая все заменяет и все восполняет, особливо для человека, приехавшего из Парижа; вдобавок дамы эти не лишены ни тонкости, ни природного ума. Есть одно выражение, которые мы употребляем, лишь когда речь идет о животных, меж тем мне всегда хочется применить его к человеческому роду. Об отборном животном говорят: В нем есть порода. Но и среди людей встречаются такие, в которых есть порода, они напоминают дикого зверя, оленя, газель. Эта мысль часто приходит в голову при виде жительниц Андалузии348348
  Ср. у Боткина: «Если о породе женщин можно судить по рукам, ногам и носу, то, без всякого сомнения, порода андалузок самая совершеннейшая в Европе» [Боткин 1976: 90]. Сопоставление испанских женщин с дикими животными – один из повторяющихся мотивов в сочинениях французских авторов об Испании (см.: [Hoffmann 1961: 134–135]). С другой стороны, сравнения хорошеньких женщин с породистыми лошадьми были распространены во французской литературе 1830‐х годов, прежде всего у Бальзака; см. сводку примеров в: [Мильчина 2021а: 105–107]. Однако, поскольку Боткин рассуждает о породе применительно к андалузкам, рассуждение его восходит, скорее всего, не к Бальзаку, а к Кюстину.


[Закрыть]… Андалузия! Это слово хочется повторять бесконечно!.. Точно так же бесконечно хочется странствовать по волшебному краю, который носит это название. Счастлив путешественник, прибывший в Испанию!.. Поэзия сама ищет встречи с ним, хотя он, возможно, искал всего-навсего разнообразия, движения. Если он легкомыслен, Испания сделает его серьезным, задумчивым помимо воли… Да, задумчивым, или, скорее, думающим: не смею сказать «мыслителем», ибо сей путешественник – не кто иной, как я сам. Как бы там ни было, сегодня я предаюсь размышлениям… Двадцать лет назад я бы предавался мечтам… но, пожалуй, мысли мои позабавят вас больше, чем могли бы позабавить мои мечты. Во всем, за исключением любви, юность хороша только для самой себя.

В Севилье нет того, что мы называем обществом, но есть улицы, которые куда занимательнее любого салона. А в домах есть то, что здесь именуют patio. Именно посреди этого элегантного портика, на свежем воздухе, ежедневно собираются небольшие кружки: музыка, цветы, звезды на высоком южном небе, которые здесь красивее, чем в любом другом краю, – вот что сопутствует всем tertulia349349
  вечеринки (исп.).


[Закрыть]. Эти семейные собрания, к которым порой присоединяются близкие друзья дома или знатные иностранцы, обладают очарованием, понятным лишь тем, кто видит в салоне место отдохновения, а не арену для борьбы самолюбий.

Хотя иностранцы, а особенно французы, нынче не в чести – не у испанского народа, а у испанского правительства, – английский и французский консулы познакомили нас здесь с несколькими особами, чье общество способно развеять немало предрассудков. Я обрел здесь то, что, как мне всегда казалось, составляет прелесть народов, населяющих юг Европы, – тон превосходный, но не исключающий величайшей простоты в обхождении. Как далеко до этого благородного, достойного, разумного спокойствия гримасам иных жителей Севера, их мукам тщеславия, их жеманным церемониям, которые они принимают за изысканность хорошего тона, тогда как на самом деле все это не что иное, как недостаток здравомыслия, ущемленное самолюбие, неопрятность ума: отсюда титулы, которые они выставляют напоказ, знаки отличия и прерогативы, которыми они похваляются, сколь бы смешными они ни были… Ничего подобного не встретишь у народов Юга, хранителей истинной учтивости.

Турок и всех жителей Востока, а также греков природа не создала особенно учтивыми, а потому преимущество итальянцев и испанцев в этом отношении я объясняю влиянием католической религии. Правда, религии Востока зиждутся, так же как и наша, на покорности и авторитете, тогда как религии Севера и Запада основываются на духе исследования и независимости, который, судя по всему, делает людей очень гордыми, но не слишком общежительными, ибо не объединяет их, а разъединяет. Однако я настаиваю на своей мысли и повторяю, что именно католицизм с его уважением к мощной государственной власти, его покорностью силе, которую он узаконивает своей верой и своей привычкой к сосредоточенным размышлениям, располагает умы к истинной учтивости, которая есть не что иное, как искусство без усилий предоставлять каждому то, что общество обязано ему предоставить. Ни разу в жизни не встречал я монаха или монахиню дурного тона: дурной тон заключается не обязательно в произнесении непристойных слов; гораздо чаще он состоит в способах их избегать… Хорошие или дурные манеры зависят прежде всего от чистоты или нечистоты мыслей. В том, что именуют хорошим тоном, гораздо меньше условности, чем полагают люди, чей вкус дурен. Хороший тон для обыденной жизни – то же, что стиль для литературных сочинений: выражение самое наивное и самое невольное всех главных свойств и обыкновенного расположения души.

В здешних салонах царит учтивость, зиждущаяся на самом абсолютном равенстве. Об этом равенстве не объявляют словами, которые ничего не значат, если рождаются по принуждению: оно ощущается само собой благодаря отсутствию любых оскорбительных мыслей, любых деланых или ребяческих комплиментов; простота общего тона служит для каждого залогом доброжелательного покровительства со стороны всех остальных350350
  Суждение, восходящее, по всей вероятности, к сходному диагнозу в повести Шатобриана «История последнего из Абенсераджей» (1809–1810; изд. 1826): «Герцог Санта Фэ принял Абенсераджа с испанской учтивостью, величавой и вместе с тем простодушной. У испанцев не бывает того раболепного вида, тех оборотов речи, которые свидетельствуют о низких мыслях и грязной душе. Вельможа и крестьянин одинаково разговаривают, одинаково кланяются и приветствуют, у них одинаковые пристрастия и обычаи» (пер. Э. Л. Линецкой). Кюстин знал Шатобриана с детства (в 1803–1806 годах у великого писателя был роман с матерью Астольфа, Дельфиной де Кюстин) и всегда видел в нем самого важного для себя автора, хотя неоднократно признавался на страницах своих книг в желании избавиться от его влияния.


[Закрыть]. Собрание особ, подчиняющихся законам столь либеральным, можно отыскать только здесь; разумеется, вы не найдете его ни во Франции, ни в Германии, не говоря уже об Англии и Америке351351
  Ср. у Боткина: «Но что особенно замечательно – это непринужденность, проникнутая здесь самой изящною вежливостью; это не заученная, не условная вежливость, принадлежащая в Европе одному только хорошему воспитанию, а, так сказать, врожденная; вежливость и деликатность чувства, а не одних внешних форм, как у нас, и которая здесь равно принадлежит и гранду, и простолюдину» [Боткин 1976: 88].


[Закрыть]. Роскошь равенства в установлениях неминуемо влечет за собой исключения в обычаях; ведь нравы всегда и везде исправляют законы либо их заменяют. Нравы, управляемые инстинктом самосохранения народов, восстанавливают в государстве равновесие, слишком часто нарушаемое законодателем352352
  Мысль, столь важная для Кюстина, что, начиная со второго издания, которое появилось в том же 1838 году и было, по предположению Ж.‐Ф. Тарна, не столько новым изданием, сколько просто допечаткой тиража, поскольку отличалось от первого только качеством бумаги, он поставил эпиграфом ко всей книге слова Алексиса де Токвиля: «Я не собирался превозносить ту или иную форму государственного правления, ибо принадлежу к числу людей, считающих, что законы никогда не бывают абсолютно совершенными» [Токвиль 1992: 34, пер. В. Т. Олейника, с изменениями]. Такое обращение к Токвилю тем более значительно, что Кюстин вовсе не был единомышленником автора «Демократии в Америке»; в постскриптуме к письму 31‐му, датированном 20 июня 1836 года, он полемизирует с его утверждением, что человечество неотвратимо движется к абсолютной демократии.


[Закрыть].

В севильской гостиной вы, иностранец, сразу заметите, что здесь никто никому не задает никаких вопросов об остальных гостях; незнакомец поэтому не привлекает ничьего внимания: столь изысканная учтивость сразу позволяет вам не испытывать никакой неловкости. Вы вошли в комнату, этого довольно для того, чтобы с вами обходились любезно и чтобы каждый почитал своим долгом постараться сделать пребывание в этой комнате приятным для вас. Учтивость, понимаемая и применяемая таким образом, – не собрание избитых формул и пустых словес, это священный устав, это право на защиту, которое получает всякий путник, нуждающийся в убежище, это последний всплеск патриархального гостеприимства. Это память об азиатском шатре, воскрешаемая в европейских гостиных353353
  Мысль, восходящая, возможно, к «Гению христианства» Шатобриана (ч. 2, кн. 5, гл. 3): «В шатре Авраама <…> патриарх выходит навстречу гостю, приветствует его <…> Страннику омывают ноги; он садится на землю и в молчании вкушает пищу – дар гостеприимства. Его ни о чем не просят, ни о чем не спрашивают» [Шатобриан 1982: 174].


[Закрыть].

Как видите, француз и даже парижанин, оказавшись в Севилье, может кое-чему научиться.

Может показаться, что мои суждения об испанских обычаях противоречат общепринятому мнению. Жителей Полуострова, а в особенности кастильцев упрекают в излишней церемонности, в злоупотреблении фразами, лишенными смысла, условленными формулами, которые не столько льстят, сколько докучают особам, становящимся предметом этих вынужденных похвал, своего рода этикетных почестей, которые призваны доказать лишь одно – что те, кто их воздает, хорошо воспитаны. Однако я рассказываю о том, что вижу; вдобавок не следует забывать, что в Испании у каждой провинции имеется свой собственный, резко выраженный характер. То, что справедливо применительно к одной местности, может стать несправедливым, стоит нам отъехать на пятьдесят лье.

Народы, населяющие эту монархию, не сплавлены воедино, как народы Франции; те, кто рассуждает об испанском характере, совершают ошибку; следует говорить о характерах кастильском, каталанском, андалузском. В Андалузии, где я нахожусь теперь, память о борьбе мавров с древними жителями этих краев видна повсюду; христианская кровь, смешиваясь с кровью африканскою, вскипает в сердцах и даже в жилах. Каких только удивительных контрастов, каких ужасных страстей и в то же время какого изящества, какой прелести не могла родить эта вынужденная смесь? Не забывайте, что я описываю породу людей, не похожую ни на одну другую; породу, ставшую плодом сочетания элементов, от природы несовместимых и примирившихся друг с другом благодаря самому изумительному историческому феномену – долгой, семивековой борьбе на одной и той же земле между маврами и христианами; породу хитроумную, деликатную, одним словом, породу андалузскую!.. Здешние жители так же благородны, так же элегантны, так же ни на кого не похожи, как и лошади этого благословенного края.

Я нынче не в Мадриде, не в Бургосе, в кругу напыщенных кастильцев, не в Сантьяго-де-Компостеле, среди непроворных галисийцев, я в Севилье и описываю вам манеры знатных жителей этого города, который почитаю истинной столицей Испании.

Вдобавок если вы можете упрекнуть меня в явных противоречиях, примите это за комплимент; одно дело особа, которая способна понять все без изъятия и в доброжелательности которой вы совершенно уверены, другое – бесчестный журналист. Злоба, ядовитая глупость, предрассудки, особенно со стороны тех, кто утверждает, будто предрассудков не имеет, всегда мешают свободному излиянию моих мыслей… Если когда-либо я и выказывал талант, то лишь обращаясь к тем, чей талант превосходит мой собственный!..

Коль скоро вы приняты в севильском доме, допущены в севильский patio, что случается редко, вас приглашают к обеду, не помышляя об этикете, как завсегдатая. Женщины входят и выходят, занимаются своими делами, не стесняя ни вас, ни себя; на вас никто внимания не обращает. Говоря короче, слова без церемоний здесь не означают, как это слишком часто случается в других местах, еще одну церемонию и притом самую неприятную из всех; они часть салонной хартии… хартии по крайней мере правдивой354354
  С 1814 года главным законом Франции была Конституциионная хартия, дарованная французам королем Людовиком XVIII; в 1830 году после Июльской революции была принята ее новая редакция. Кюстин, убежденный роялист и легитимист, относился к этому документу в обеих редакциях скептически и упрекал конституционный строй в лицемерии.


[Закрыть].

Если бы у меня был сын, я бы хотел, чтобы учился он на Севере, но воспитывался на Юге.

Нынче вечером на севильском променаде, именуемом Кристина, я преисполнился почтения к обычаям этого народа! Как слепы те, кто ради того, чтобы цивилизовать Испанию и возвысить ее до нашего уровня, желают заставить ее сжечь все, чему она поклонялась!… Истинная цивилизация исходит из души, а душа – это разом и голова, и сердце!.. Тот, кто желает резко реформировать эту страну, уничтожит ее, но не просветит355355
  Восхищение Кюстина испанскими формами общения между людьми выливалось иногда в формулировки весьма экстравагантные; в письме 35‐м он с восторгом отмечает, что за время своего пребывания в Испании он не слышал ни ссор, ни ругани: «Все происходит благородно, мягко, тихо и в кабаке, и в салоне. Если кто-то на кого-то в обиде, он убивает обидчика, но не оскорбляет его» (3, 68).


[Закрыть].

Летние дни в здешних широтах очень коротки: в восемь вечера уже темнеет, весь город собирается на невысокой террасе – подобии цирка, вымощенного плитами; открытое это пространство служит украшением променада и было бы похоже на нашу площадь Людовика XV356356
  Площадью Людовика XV называлась до 1792 года и в эпоху Реставрации (1814–1830) та площадь, которую мы знаем как площадь Согласия; с начала 1830‐х годов на этой площади шли работы по ее благоустройству, которые, впрочем, еще не завершились не только в 1832‐м, но и в 1838 году.


[Закрыть], только в уменьшенном виде, если бы, конечно, нашу площадь покрывали прекрасные плиты, подобные мраморным, и окружала не менее прекрасная мраморная балюстрада, а за ней – боскеты; если бы она была предоставлена пешеходам, если бы, наконец, она была завершена!..357357
  Писано шесть лет назад. – Примеч. автора.


[Закрыть] Севильские женщины, чье единственное развлечение – показаться вечером на этой террасе, явились там во всей красе; глаза их сверкали сквозь пластинки веера, который постоянно находился в движении и, однако же, казался неподвижным по сравнению со взглядом этим легкомысленных красавиц; кожа их сияла сквозь черное кружево мантильи, ноги, руки, головы, плечи, гибкие и сладострастные талии – все шло в ход, все выдавало тягу к наслаждению!.. Наслаждение носилось в воздухе!.. Могло ли даже самое холодное сердце не поддаться этому пьянящему движению, не захотеть принять в нем участие? Внезапно жизнь замирает: мужчины снимают шляпы, женщины склоняют голову, все, кто сидел, встают. Неподвижность мрамора, могильная тишина приходят на смену возбуждению толпы, радостному трепету, шепоту безумных мирских страстей: кажется, будто на ваших глазах сломалась пружина в машине; я осведомляюсь, что произошло, но говорю очень тихо и не осмеливаюсь пошевелиться… «Колокол собора известил о начале вечерней молитвы», – отвечает мне еще тише та особа, к которой я обратился с вопросом.

Молитва «Ангел Господень» для андалузцев священна, она прерывает любые занятия. Я сказал, что этот народ больше, чем наш, свободен от церемоний в повседневной жизни; однако эта внутренняя свобода не означает, что он живет без дисциплины, без почтения к общественному порядку. Я, француз, а следовательно, человек, довольный собой, завидую андалузцам; так сожалеют об ушедшем навсегда детстве, так ревнуют к счастью, утраченному безвозвратно.

Как мало нужно, чтобы внушить интерес к жизни, если жизнь где-то теплится и сердца не пресыщены удовольствиями! Эта прогулка, столь светская, столь мирская, хотя и сурово прерванная вечерней молитвой, есть, повторяю, цель существования севильских женщин. Они думают только о том, как доставить себе способы блеснуть на этом гулянье: в других местах они бы блистали из одного тщеславия, здесь же дело идет о любви, ибо только на гулянье жительница Севильи может повстречать мужчину, которого полюбит… И какой любовью?.. любовью восточной, любовью африканской, но без решеток гарема; впрочем, эту любовь сдерживают преграды, быть может, куда более непреодолимые для душ деликатных – христианские приличия; вот какова любовь в Севилье!.. Здесь женщина скорее откажется от обеда, чем от модного гребня, а мода на гребни меняется каждые три месяца. Гребень – один из самых заметных предметов туалета андалузки и самый дорогой.

У андалузок вообще очень маленькие ножки, которые они терзают, чтобы сделать еще лучше! Они стремятся носить башмаки, в которые не может влезть ни одна ножка, включая их собственную!.. Чтобы этого добиться, они натирают чулки мылом, а затем, из опасения потерять обувь при первом же шаге, ходят самым причудливым образом. Эти удивительные башмаки почти полностью лишены задников, так что взору являются только шелковые чулки и подошва; изгнанный задник заменяют ленты в цвет чулок; ленты эти облегают ту часть ноги, которая должна быть скрыта от посторонних глаз, и непостижимым образом удерживают пятку в башмаке, словно приклеивающемся к ступне. Этот род кокетства представляет собой пытку, достойную Китая; но севильские женщины соглашаются на подобные мучения добровольно; они готовы скорее страдать всю жизнь, чем не иметь на публичном гулянье авантажного вида358358
  Ср. у Боткина: «Я думаю, щегольство маленькой ножкой заставляет севильянок даже переносить страдания: они носят такие башмаки, в которых нет возможности поместиться никакой ноге в мире; кроме того, их башмаки едва охватывают пальцы ноги» (Боткин 1976: 90).


[Закрыть].

Нынче в Севилью приехала из Кадиса жена английского консула; вчера она рассказала мне, что однажды незадолго до начала гулянья ее навестила одна молодая севильская дама; лишь только усевшись, прелестная андалузка, довольно близко знакомая с хозяйкой дома, попросила у нее позволения снять башмаки. Неважно, что в здешних домах нет ковров359359
  В Испании полы укрывают только соломенными циновками. – Примеч. автора.


[Закрыть]: женская обувь в большую жару становится настоящим пыточным инструментом. После получасового отдыха жертва решила продолжить свое галантное мученичество, но ноги ее так свыклись со свободой, что никакими силами невозможно было заставить их вернуться назад в тюрьму. Англичанка предложила гостье башмаки своих дочерей, в которых прекрасная андалузка почувствовала бы себя совсем вольготно; принесли британские башмаки, но лишь только испанка завидела эти сапожищи, как вскричала, что ни за что на свете не покажется на Alameda (название места для гуляний в испанских городах) в таком ужасном виде; выйдя на люди в подобной обуви, она погубит свою репутацию. Пришлось продолжить ухищрения, пустить в ход холодную воду, лед, мыло, и после получаса невыразимых мучений бесстрашная кокетка смогла наконец продолжить свой путь.

Меня уверяют, что жительницы Андалузии читают только молитвенники… Так же обстоит дело и во всей остальной Испании. Счастливы мужчины, которых они любят, по крайней мере слова, которые слышат от них возлюбленные, – незаемные!.. Конечно, для выражения своих чувств андалузки прибегают к своего рода женской традиции, которую передают одна другой в разговоре, но это неизбежное образование не черпается из книг, оно не испорчено культурой заемной и тщеславной, по вине которой женщины Севера изъясняются чаще всего безвкусно и напыщенно. Здесь можно наслаждаться вволю очарованием, исчезнувшим у нас: очарованием остроумного невежества360360
  Ср. у Боткина: «Здесь женщины ничего не читают; и это отсутствие всякой начитанности придает андалузкам особенную оригинальность; их не коснулись книжность, вычитанные чувства, идеальные фантазии, претензии на образованность. Ведь остроумное невежество лучше книжного ума» [Боткин 1976: 91].


[Закрыть]. Во Франции или Англии невежественная женщина глупа; в Испании она прелестная плутовка, чей ум, нимало не обработанный, светится в глазах, обнаруживается в точности и оригинальности каждого суждения. Разница между француженкой и испанкой такая же, как между гусыней и дикой уткой; гусыня полностью зависит от того, кто ее раскармливает и служит ей тюремщиком до тех пор, пока не станет палачом; дикая утка выживает благодаря своему инстинкту, который помогает ей пользоваться дарами природы.

Нужно приехать в Севилью, чтобы со сладостным изумлением обрести здесь первобытный тип женщины, искаженный во всех других краях притязаниями и жеманством цивилизации, чувством долга навязанным, но не прочувствованным – всем тем, что делает общественную жизнь во Франции скучной и пресной. В этой стране (я говорю о Франции) дело кончится тем, что к юным девушкам станут приглашать учителей невинности, настолько важно сделалось казаться скромной и простодушной… чтобы удачно выйти замуж.

Не знаю, до какой степени вечерние прогулки представляют опасность для севильских красавиц, но многие мужья уверяли меня, что дамам этим довольно внушаемого ими восхищения. Как бы там ни было, на подобное идеальное поклонение, даже если оно в самом деле так невинно, способны, на мой взгляд, только существа юные.

Итак, для того чтобы понравиться прекрасной даме на севильском гулянье, нужно быть юным мужчиной; допустим, такой мужчина имеется; в этом случае, будьте уверены, что, если он несколько раз пройдет мимо молодой женщины и всякий раз посмотрит в ее сторону, это будет означать, что он вступил с нею в отношения. У этого своеобразного фехтования есть свои правила, как у боя быков, который именуется здесь бегом быков; это бег не за быком, а за женщиной. Женщина сначала бросает на своего вздыхателя взгляд украдкой; если тот продолжает выказывать свое восхищение и не вызывает неприязни у той, кем он восхищается, она кивает в знак благодарности или награждает кавалера залогом признательности: роняет веер или носовой платок и получает их назад из рук юноши, который спешит их поднять; в Севилье нередко случается, что знакомство, завязанное таким образом, длится полгода и полностью подчиняет себе два юных воображения, однако связь эта, зиждущаяся на кокетстве женщины и галантности мужчины, остается совершенно невинной: влюбленные не обмениваются ни единым словом!

Нам подобные нравы сделались так чужды, что мы не способны оценить ни их преимущества, ни их недостатки; этот язык для нас потерян навсегда, и мы не верим даже сделанным с него переводам. Впрочем, завершая свое похвальное слово добродетели андалузок, я не могу не последовать примеру того сельского проповедника, который растрогал свою паству рассказом о мученичестве не помню уж какого святого; видя, что вся деревня рыдает, добрый кюре начал упрекать себя в излишней велеречивости; наконец, не в силах больше сдержать волнение, им же самим и вызванное, и рыдая вместе с остальными, он воскликнул сквозь слезы: «Братья, друзья, дети мои, дражайшие мои дети, не плачьте так горько; ведь во всем, о чем я вам поведал, нет, возможно, ни слова правды».

Боюсь, как бы то же самое не сказали о моем восхвалении платонической любви андалузок; тем более что один молодой человек, способный судить беспристрастно, ибо он еще ни на ком не женат, уверял меня совсем недавно, что жительница Севильи нередко решается осчастливить первого встречного, с которым едва успела обменяться взглядами. Выбирайте сами между двумя вариантами.

Скажу вам и нечто куда более страшное: один англичанин, с которым мы свели знакомство в Мадриде и который приехал в Севилью прежде нас, имел рекомендательное письмо к здешнему священнику. Знаете, куда этот достойный служитель церкви повел юного чужестранца, даже, заметьте, не спросив его мнения?.. он повел его… Вы помните госпожу Сен-Клер в «Клариссе»361361
  В романе С. Ричардсона «Кларисса» (1748) госпожа Сен-Клер – хозяйка дома терпимости.


[Закрыть]?.. Так вот, он повел его к севильской Сен-Клер… одним словом, к девицам легкого поведения!.. Причем святой чичероне чувствовал себя в сем почтенном притоне как дома… Вы видите, до какого цинизма можно опуститься, если, подобно мне, иметь злосчастную тягу к искренности. Давно уже я упрекаю себя за маниакальную привычку высказывать все без обиняков: порой это все равно что не сказать вовсе ничего. Ибо, желая показать предмет со всех сторон, мысль совершает круг и возвращается в исходную точку. Из-за моей правдивости у всех моих медалей видна только оборотная сторона, а портреты, которые я набрасываю, рассыпаются в прах, прежде чем я успеваю их закончить… Впрочем, эта манера ничем не хуже других, пустите в ход ваш ум, чтобы исправить суждения моего, и вы получите истинную правду.

В Севилье все друг друга знают; каждый вечер жители города собираются на неизбежную прогулку; все они смотрят друг на друга, но друг с другом почти не разговаривают. Того, что мы во Франции именуем светской жизнью, здесь не существует; но зато здесь отношения между людьми куда более задушевные. На публике люди рассматривают один другого, критикуют то, что им не нравится, но совсем тихо, потому что с завистью соседствует страх. Форму существования создают совокупно гласность и тайна; все жители проводят время на свежем воздухе и как будто на сцене, между тем жизнь каждого – секрет для остальных. Люди с утра до вечера находятся либо на балконе, выходящем на улицу, либо на гулянье, либо во дворе собственного дома, то есть почти всегда на глазах у окружающих; и тем не менее каждый отъединен от остальных. Нравам любовь к одиночеству чужда, но зато она живет в сердцах; испанец, как всякий страстный человек, нелюдим в душе своей…

Я часто твержу себе, что не следует сравнивать эту страну ни с какой другой, но менее всего – с Италией. Эти две страны и два народа, которые их населяют, отличаются друг от друга и в большом, и в малом! В Италии женщины терпеть не могут цветов в комнате; здесь женщины живут в окружении цветов; римлянки лишаются чувств от запаха амбры, андалузки благоухают «испанской кожей», которая не что иное, как чистая амбра; вечерний воздух в Риме и других частях Италии вреден для прогуливающихся, здесь женщины проводят всю вторую половину дня и часть ночи на улице без шляп и без шалей, ничего не опасаясь.