Электронная библиотека » Вера Мильчина » » онлайн чтение - страница 19


  • Текст добавлен: 12 марта 2024, 20:20


Автор книги: Вера Мильчина


Жанр: Языкознание, Наука и Образование


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Шрифт:
- 100% +

ГОСПОЖА ДЕЖАРДЕН. Нет-нет, погодите, пусть-ка этот скряга еще поваляется там в темноте.

ГОЛОС КУЧЕРА, из‐за ворот. Открывайте!

ГОСПОЖА ПОШЕ. А вот и второй этаж возвращается.

ГОСПОЖА ДЕЖАРДЕН, идет открывать ворота. Азор, ко мне.

ГОЛОС КУЧЕРА. Открывайте!

ГОСПОЖА ДЕЖАРДЕН. Да иду я, иду. (Экипаж уезжает, она закрывает ворота.) Жена вместе с мужем вернулась, вот чудеса-то! А сегодня холодно. (Возвращаясь в привратницкую.) Скоро снег пойдет, помяните мое слово; у меня так кости ломит, просто сил нет!

ГОСПОЖА ПОШЕ. Ах батюшки! А я забыла убрать мои левкои!

ГОСПОЖА ДЕЖАРДЕН. Прости-прощай вашим левкоям, не извольте сомневаться. «На лугу, усыпанном цветами…» (Азор, выбежавший из привратницкой, скребется снаружи.) Так, вот еще один. Поди сюда, бродяжник!

ГОСПОЖА ПОШЕ. Послушайте, не открывайте дверь; втащите его в окошко.

ГОСПОЖА ДЕЖАРДЕН. Да, но пролезет ли он?

ГОСПОЖА ПОШЕ. Вы его подтащите.

(Госпожа Дежарден пытается втянуть Азора в окошко, тот испускает ужасный вой.)

ГОСПОЖА ДЕЖАРДЕН. Да пролезай же ты, негодяй!.. И отправляйся немедленно спать. (Слышен бой часов.)

ГОСПОЖА ПОШЕ. А вот и подлуночь! (Остальные дамы спят.) Мадемуазель Верде, Лионка, вы что, уже готовы?.. Пора спать, пора!

ВСЕ ДАМЫ, поднимаются, зевая. Да, пора спать.

ГОСПОЖА ПОШЕ. До завтра, госпожа Дежарден, до завтра, сударыни. Жалко, что мы сегодня не очень много прочли, было так интересно!

ЭТЬЕНН ДЕЛЕКЛЮЗ В ПОИСКАХ РАВНОВЕСИЯ
«СЫНЫ ВЕКА» ГЛАЗАМИ ХЛАДНОКРОВНОГО НАБЛЮДАТЕЛЯ (ОЧЕРК «ОБ УЧТИВОСТИ В 1832 ГОДУ»)

Очерк художественного критика и мемуариста Этьенна-Жана Делеклюза (1781–1863) был напечатан в 13‐м томе 15-томного сборника «Париж, или Книга Ста и одного», вышедшем в свет 14 декабря 1833 года. Я написала об этом сборнике целую книгу: «Парижане о себе и своем городе: Париж, или Книга Ста и одного (1831–1834)», которая вышла в 2019 году в издательстве «Дело» РАНХиГС.

Елена Петровна Шумилова, Лена, служившая связующим звеном между Школой актуальных гуманитарных исследований и этим издательством, еще успела послать туда мои файлы и таким образом как бы благословила выход книги, которую в печатной форме уже не увидела. Мне показалось уместным поместить комментированный перевод очерка Делеклюза в сборнике памяти Лены не только по этой формальной причине, но и потому, что тема человеческих взаимоотношений, умения общаться с людьми имеет к Лене самое непосредственное отношение. Этим умением она владела мастерски; впрочем, «умение» тут слово не точное, это было не умение, а природный дар. Недаром, по свидетельствам очевидцев, налаженная ею связь между ШАГИ и «Делом» заключалась в том, что Лена первым делом там «всех очаровала».

***

В начале несколько слов о «Книге Ста и одного». Сборник этот представляет собой едва ли не единственный случай в истории издательского дела: более полутора сотен авторов (а точнее, 171 человек) добровольно и безвозмездно предоставили тексты для издания, чтобы спасти издателя Пьера-Франсуа Ладвока от банкротства. Ладвока координировал издание и задал для него тему и рамку – рассказать о современном Париже, причем показать его с самых разных точек зрения. В сборник вошло 256 текстов, в самом деле очень разных и по форме (от очерков и новелл до стихов и мемуаров), и по тематике (требованию рассказать о современном Париже отвечают далеко не все). Тексты разнородные, но у сборника, как я постаралась показать в своей книге, есть связующая нить, скрепляющий элемент; это – идеал светской учтивости, которая позволяет противоположным убеждениям мирно сосуществовать в пространстве одного и того же салона, а носителям этих убеждений – спорить, не ссорясь. «Книгу Ста и одного», в которой бонапартистские очерки мирно соседствуют с республиканскими, а статьи легитимистов – с воззваниями пламенных сторонников Июльской монархии, можно, таким образом, представить неким аналогом салона, где соблюдаются нормы светской учтивости. И в этом смысле очерк Делеклюза с его прославлением взаимной уступчивости как высшей формы человеческих взаимоотношений очень характерен для «Книги Ста и одного».

Но интересен он не только этим, а еще и тем, что позволяет взглянуть извне на тот комплекс чувств «разочарованного сына века», который и читатели, и исследователи привыкли видеть таким, каким он преподносится изнутри. Выражение «школа разочарования», которое Поль Бенишу выставил на титульном листе своей монографии, посвященной творчеству Сент-Бёва, Нодье, Мюссе, Нерваля и Готье [Bénichou 1992], принадлежит Бальзаку; он употребил его в одиннадцатом «Письме о Париже», датированном 9 января 1831 года. К «школе разочарования» Бальзак отнес несколько новейших романов: собственную «Физиологию брака», разрушающую иллюзии относительно реальности супружеского счастья; «Исповедь» Жюля Жанена, показывающую, что в обществе, утратившем веру, порядочный человек, случайно совершивший преступление315315
  Герой этого романа никак не мог вспомнить в первую брачную ночь имени своей жены и от отчаяния, сам того не желая, ее задушил.


[Закрыть]
, не может найти утешения; «Красное и черное» Стендаля, пытающееся доказать, что «благодарность – такое же пустое слово, как любовь, Бог или монарх»; и наконец, иронический роман Шарля Нодье «История короля Богемии и его семи замков», в котором повествователь «бросает взгляд на наш город, наши законы, наши науки … и восклицает с хохотом: „Наука?.. Вздор! Какой в ней прок? И что МНЕ С ТОГО?“» [Balzac 1996: 939]. Объединяет эти очень разные романы то, что в них, по мнению позднейшего исследователя, выразилось разочарование абсолютное, идущее дальше любого скептицизма или агностицизма [Castex 1981: 11]. Бальзак поставил диагноз очень точно, а пять лет спустя Альфред де Мюссе начал свой роман «Исповедь сына века» с едва ли не самого полного и красноречивого описания чувства, владеющего молодым человеком его времени:

Слышались только рыдания и взрывы смеха: рыдала душа, смеялось тело.

Вот что говорила душа:

«Увы! Увы! Религия исчезает. Тучи, плывущие по небу, проливаются дождем. У нас нет больше ни надежд, ни чаяний, ни даже двух скрещенных кусочков черного дерева, к которым бы можно было протянуть руки». <…>

Вот что говорило тело:

«Человек находится на земле, чтобы удовлетворять свои потребности. У него есть большее или меньшее количество кружочков желтого или белого металла, которые дают ему право на большее или меньшее уважение. Есть, пить и спать – это и значит жить. Между людьми существуют известные узы. Дружба, например, состоит в том, чтобы давать взаймы деньги, но нам редко случается иметь друзей, которых бы мы любили для этого достаточно сильно. Родство служит для получения наследства. Любовь – телесное упражнение. Единственное наслаждение уму доставляет тщеславие».

<…> Когда в прежние времена угнетатель говорил: «Земля принадлежит мне!», угнетаемый отвечал: «Зато мне принадлежит небо». А что он ответит сейчас? [Мюссе 2014: 40–41, 44; пер. Д. Лившиц и К. Ксаниной].

Все это, повторяю, школа разочарования, увиденная изнутри, глазами ее творцов. Для Мюссе подобное отсутствие надежд – трагедия. Делеклюз за три года до Мюссе пишет об этом комплексе чувств примерно теми же словами:

Остаться без надежд в двадцать лет! Презирать то, чего желаешь, и одновременно добиваться того же! Не иметь в качестве предела мечтаний ничего лучше, чем должность префекта, звание депутата или портфель министра; для юного сердца, для расцветающей души, которой земля обычно кажется слишком тесной, а небо недостаточно просторным, – как это печально!

Но для Делеклюза, постороннего наблюдателя, такое состояние не трагедия, а лишь источник «печали», причинами же этого состояния он считает не исторические катаклизмы, не утрату веры в идеалы, а просто личные изъяны конкретных юношей, «тщеславие и скуку». Самого Делеклюза, человека, по словам его биографа, «здравомыслящего, прозорливого, спокойного, не подверженного болезни века» [Delécluze 1948: 17], подобные проблемы не тревожат, они для него чужие.

Конечно, прежде всего надо учитывать, что очерк «Об учтивости» написан человеком немолодым, который рассуждает о людях гораздо моложе себя. Делеклюз родился в 1781 году, значит, в 1832 году ему был пятьдесят один год. Он старше Альфреда де Мюссе на 29 лет, а Бальзака – на 18. Старческое брюзжание особенно заметно на тех страницах очерка, где Делеклюз обличает пороки гамена, парижского мальчишки, которому, по его мнению, дано слишком много воли.

Но дело не только в возрасте, но и в характере – личном, социальном и историческом.

Очерк Делеклюза позволяет взглянуть на выражения «абсолютного разочарования» глазами идеального представителя «золотой середины». При Июльской монархии этот термин получил политический смысл: после того как король Луи-Филипп в одной из речей вскоре после своего прихода к власти объявил, что он стремится вести «политику золотой середины», сторонясь и анархии, и деспотизма, его правление стали – нередко в ироническом смысле – называть правлением золотой середины. Но Делеклюз был представителем золотой середины не благодаря партийной принадлежности, а просто в силу своего темперамента.

Сент-Бёв в рецензии – впрочем весьма язвительной и недоброжелательной – на воспоминания Делеклюза, впервые напечатанной на страницах газеты Constitutionnel в 1862 году, еще при жизни мемуариста, назвал его: «парижский буржуа по преимуществу, сын буржуа316316
  Отец Делеклюза был парижским архитектором.


[Закрыть]
и сам оставшийся таковым, не бедный и не разбогатевший» [Sainte-Beuve 1865: 77] – и дал ему следующую кисло-сладкую, но довольно точную характеристику:

Г-на Делеклюза можно назвать человеком, который всегда был прав <…> он постоянно радовался собственному здравомыслию и собственной спокойной вере в себя, а потому считал других бóльшими безумцами или глупцами, чем они были на самом деле; слушая их и видя, какие разнообразные страсти их одолевают, он говорил себе: «Неужели эти люди не могут быть такими же рассудительными и здравомыслящими, как я?» [Sainte-Beuve 1865: 103, 105].

Если в историю живописи Делеклюз вошел как критик, с середины 1820‐х годов печатавший во влиятельной газете Journal des Débats статьи об изобразительном искусстве, и как сочинитель биографии художника Давида («Давид, его школа и его время», 1855), а в историю французской мемуаристики – как автор «Воспоминаний за шестьдесят лет» (1862), а также опубликованного посмертно [Delécluze 1948] дневника за 1824–1828 годы, то для истории французской культуры в целом Делеклюз важен прежде всего как хозяин салона, сыгравшего важную роль в становлении французского романтизма. Так вот, и в этом салоне Делеклюз занимал ту же самую позицию человека здравомыслящего и сторонящегося крайностей. Его биограф пишет об этом так:

Эмпирик, идеолог, энциклопедист, эклектик, Делеклюз в самый разгар романтической эпохи продолжал своей эстетикой, унаследованной от Винкельмана и Лессинга, и своим абстрактным мышлением интеллектуальные традиции предыдущего столетия. Что же удивительного в том, что он, совместно с элитой юношей, также вскормленных рационалистическим духом Энциклопедии, участвовал в выработке «другого» романтизма – не спиритуалистического, лирического, сентиментального и готического, но откровенно либерального, реалистического, прозаического и антиготического [Delécluze 1948: 12–13].

«Спиритуалистический» романтизм – это романтизм Шатобриана и молодого Гюго, Шарля Нодье и Альфреда де Виньи; в середине 1820‐х годов (1823–1824) эти романтики группировались вокруг ежемесячного журнала «Французская муза» и, будучи новаторами в литературе, оставались консерваторами и монархистами в политике. Но тогда же другие молодые люди, в политике убежденные либералы, тоже мечтали о пересмотре классицистических норм литературы; начиная с 1820 года они еженедельно собирались по воскресеньям с 14 до 17 часов в квартире Делеклюза на улице Шабане, которая располагалась на шестом этаже и потому именовалась «чердаком Делеклюза». Хозяин салона вовсе не был убежденным романтиком, хотя и классиком был нетипичным, хотя бы потому, что хорошо знал английский, читал и переводил Шекспира и даже устраивал по средам на своем «чердаке» дополнительные приемы для совместного перевода английских авторов. Тем не менее в собственном салоне он играл по отношению к более радикальным пропагандистам нового, романтического искусства роль «просвещенного возражателя, образованного спорщика» [Glinoer, Laisney 2013: 80].

Историю Делеклюз описывает как постоянные колебания маятника, но мечтает о равновесии между крайностями, о том, чтобы эти колебания остановились в срединной точке.

Он чуждался крайностей в искусстве. Увлечение средневековым искусством и перенесение в современность некоторых средневековых бытовых атрибутов, перечисленных в очерке (прически XIV столетия, бороды и кинжалы), – все это возмущает Делеклюза как нарушение вожделенного равновесия.

Крайности отчаяния Делеклюз, как мы уже видели, отвергает, поскольку не верит в их искренность.

Крайностей Делеклюз, в принципе симпатизировавший либералам, чуждался и в политике. Это объясняется среди прочего и обстоятельствами его биографии. Делеклюз родился в Париже и провел там все годы Великой французской революции; он присутствовал при многих значительных событиях этого времени: празднике Федерации 1790 года, перенесении в Пантеон праха Вольтера и празднестве в честь Верховного существа 8 июня 1794 года под предводительством Робеспьера; хотя его семья не пострадала, страшные месяцы Террора отпечатались у него в памяти, а затем он вместе со всеми парижанами был свидетелем того, как якобинцы, действовавшие, выражаясь словами из его очерка об учтивости, «неполитично», последовали на эшафот вслед за своими жертвами317317
  По-французски учтивость (politesse) и политика (politique) звучат сходно, хотя этимология у них различная, и Делеклюз на протяжении всего очерка обыгрывает это сходство.


[Закрыть]
.

Неприятие и скептицизм Делеклюза распространяются не только на якобинцев 1793 года, но и на республиканцев года 1832-го. И характерно, что в вину им Делеклюз ставит вовсе не политические убеждения. Собственно, в наличии таковых он им отказывает и рисует картину того, что можно назвать «бытовым республиканизмом». Кто такие республиканцы, по Делеклюзу? Не люди с определенными политическими взглядами, а люди, не умеющие учтиво вести себя в обществе (в очерке Делеклюз приписывает республиканцам «так называемое прямодушие, которое на самом деле есть не что иное, как неучтивость, а порой и просто грубость»).

И здесь тоже вся проблема – в точке зрения не изнутри, а снаружи. Изнутри, то есть изображенный с симпатией, республиканец – человек, ведущий себя не по правилам светского общества и позволяющий себе высказывать свои мнения откровенно, но с самыми благородными целями. Таков, например, в «Утраченных иллюзиях» Бальзака республиканец Мишель Кретьен, держащийся «с ужасающим простодушием» и дающий пощечину своему бывшему другу Люсьену, когда тот совершает предательство [Бальзак 2017б: 344, 475]. Бальзаковский Мишель Кретьен погиб на баррикаде в 1832 году; там же окончил свои дни другой республиканец, выведенный в романе В. Гюго «Отверженные», действие которого происходит в эти же годы, хотя сам роман опубликован на 30 лет позже, – суровый и строгий Анжольрас «из породы спартанцев и пуритан». Оба чуждаются светских приличий и светских забав, но авторы вовсе не ставят им это в вину, ибо их суровость и прямота объясняются их убеждениями. Чуть иной тип республиканца – Жан Ларавиньер из романа Жорж Санд «Орас»; он не такой аскетичный, но тоже выбивающийся из рамок светских приличий гуляка и буян с козлиной бородкой и вечной сигарой во рту, презирающий литературу и изящные искусства и «упорствующий в своем диком и неисправимом героизме» (persistant dans son incorrigible et sauvage héroïsme [Sand 1843: 407]318318
  Я вынуждена привести эти слова в собственном переводе, потому что существующий русский перевод Р. Линцер значительно смещает акценты; здесь Ларавиньеру приписан «неизменный беспредельный героизм» [Санд 1960: 341] – очевидно, потому, что в 1960 году в Советском Союзе республиканец не мог быть ни «неисправимым», ни тем более «диким».


[Закрыть]
) – но и он тоже искупает эти изъяны добротой нрава и приверженностью республиканским идеалам.

Бальзак, Гюго, Жорж Санд верят в искренность убеждений описанных ими республиканцев, а Делеклюз – нет, и в его изображении лишенные убеждений суровые или разгульные республиканцы немедленно превращаются в неучтивых грубиянов319319
  Это можно сравнить с российской ситуацией, описанной Ю. М. Лотманом в статье «Декабрист в повседневной жизни»: то, что сами декабристы определяли как речевое поведение «спартанское» или «римское», со стороны казалось «подчеркнутой несветскостью и бестактностью» [Лотман 2001: 335].


[Закрыть]
. Делеклюз так же отказывается верить в искренность убеждений республиканцев, как и в искренность отчаяния «сынов века»; вдобавок он вполне безосновательно отождествляет первых и вторых, хотя на самом деле представители «золотой молодежи» страдали от безверия в идеалы, видные же члены республиканского лагеря были законченными идеалистами и исходили из того, что «земное не главное, что лучше быть свободным, чем счастливым, что наш род повинуется не одному сладострастию» [Weill 1899: 334].

Противоположность подхода к изображению и пониманию юношества снаружи и изнутри можно продемонстрировать на примере одной детали. В очерке «Об учтивости в 1832 году» Делеклюз упоминает такое свойство своих отрицательных героев, щеголей и повес Старого порядка или грубиянов-республиканцев новой эпохи, как привычка «плевать в колодец, чтобы смотреть на круги, образующиеся на воде». Это – очевидная реминисценция из комедии Мольера «Мизантроп» (д. 5, явл. 4). Здесь «плевать в колодец» – занятие «длинного верзилы виконта», которое в своем язвительном письме осуждает Селимена. И у Мольера, и у Делеклюза плевание в колодец – подлежащее осуждению занятие неприятных персонажей. Между тем чуть позже публикации очерка Делеклюза была опубликована пьеса Альфреда де Мюссе «Лоренцаччо», где (д. 2, сц. 6) это же занятие объявляет своим любимым – назло собеседнику и для отвода глаз – заглавный герой, близкий автору и воплощающий в себе черты разочарованного «сына века» (хотя и не века девятнадцатого). Пьеса Мюссе впервые увидела свет в первом томе его двухтомника «Спектакль в кресле», выпущенном, согласно Bibliographie de la France, 23 августа 1834 года, а тринадцатый том «Книги Ста и одного» появился, как уже было сказано, 14 декабря 1833 года, так что Делеклюз мог ориентироваться только на Мольера. Однако эти два почти синхронных «плевания в колодец» – еще одно свидетельство того, что Делеклюз описывает примерно то же душевное состояние, что и Мюссе, – только не изнутри, а извне, не сочувственно, а равнодушно и насмешливо.

И это неумение или нежелание понять логику чувств другого человека, приравнивание и разочарованного идеалиста, и сурового республиканца к претенциозным смешным «маркизам» показывают, увы, ограниченность того восхваления учтивости и уступчивости, которому Делеклюз вполне искренно предается в своей статье. Если учтивость, по Делеклюзу, – это путь к «совершенству – уважению и любви к ближнему», то сам апологет учтивости от этого совершенства крайне далек.

Разумеется, насмешки над «бытовым республиканизмом» и отказ признавать серьезность убеждений, исповедуемых молодыми республиканцами, встречаются отнюдь не у одного Делеклюза. Вот один из множества примеров: в анонимном (но, как сейчас считается наиболее вероятным, принадлежащем Леону Гозлану) очерке, посвященном типажу «юнофранцуза»320320
  С. Н. Зенкин предпочитает другой перевод этого неологизма и передает выражение «les Jeunes France» как «младофранки» [см.: Готье 2022].


[Закрыть]
, который носит бороду и помешан на Средневековье, говорится среди прочего: «Юнофранцуз патриот, порой республиканец. Но это только ради несходства. Он не одевается как народ; он не ест и не говорит как народ. Напротив, он бы покраснел от стыда, если бы уподобился народу. Но он защищает народ, потому что народ порывист, груб, драматичен, крепок, цветист и бородат» [Le Figaro. 30.08.1831; Bénichou 1973: 433–434; ср.: Готье 2022: 2, 638]. Очерк Делеклюза на этом фоне интересен тем, что в нем переплетаются две темы: мысль об учтивости как элементе, который «смазывает все бесчисленные шестеренки социального механизма и позволяет им двигаться», и брюзгливые насмешки над юным поколением, чьи проблемы автор замечает, но оценивает не изнутри, а снаружи, а потому не верит в их серьезность. Темы эти входят в противоречие. Вторая опровергает первую. Теория в очередной раз расходится с практикой. Но это не делает ни ту, ни другую менее любопытной.


Этьенн-Жан Делеклюз
Об учтивости в 1832 году

Около двух тысяч лет назад было признано, что политика зависит от нравственности. Эта истина довольно редко претворяется в жизнь, хотя несомненно, что цель политики состоит в том, чтобы подавлять природный эгоизм человека и объединять разные человеческие интересы ради пользы и удовольствия общества. Итак, очевидно, что политика имеет целью цивилизовать людей. Что же касается учтивости, это промежуточное и практическое средство, с помощью которого нации освобождаются, очищаются от эгоизма и варварства – двух недугов, которые так схожи между собой, что у меня есть большой соблазн смешать их воедино.

Учтивость сопутствует нам в употреблении всех наших способностей. Она принадлежит к числу религиозных обязанностей; она помогает сильным мира сего смягчать действие своей власти, а подданным – отыскивать способы защитить свои права и утвердить истину. Ни политические и литературные споры, ни частные разговоры не могли бы стать глубокими, вполне откровенными и, следовательно, полезными, когда бы не учтивость, которая смазывает все бесчисленные шестеренки социального механизма и позволяет им двигаться; более того, правила хорошего тона, упорядочивающие все, вплоть до наших жестов, защищают даже внешнее благополучие каждого.

Учтивость сердца, ума и манер – вот ступени, по которым поднимается человек цивилизующийся, чтобы отречься от эгоизма и достичь совершенства – уважения и любви к ближнему.

От этого совершенства мы еще очень далеки. Тем не менее – и несмотря на частые перерывы в распространении учтивости, перерывы, об одном из которых, сегодняшнем, я и поведу речь, – французское общество идет вперед.

Вещь разом и примечательная, и вдохновительная: прогресс наблюдается в массах, в так называемых низших сословиях, тогда как перерывы особенно часты в том, что считается избранным обществом. Буржуа, купцы, ремесленники, рабочие, даже чернорабочие усвоили сегодня основные правила учтивости, предупредительность и своего рода изысканность в манерах, неведомые людям этих профессий двадцать или тридцать лет назад. Напротив, нередко можно натолкнуться на немалую резкость в разговорах с деловыми людьми или государственными чиновниками. Резкость эта порою неприятно поражает взор и слух в палате депутатов и доходит до неучтивости в поколении людей от шестнадцати до тридцати лет, чьи будущие успехи зависят от развития их ума и талантов. Их можно сравнить с теми эгоистами, которые, прокладывая себе дорогу в густой толпе, раздвигают ее локтями, не смущаясь тем, что толкают и разъединяют стоящих рядом родственников, и не выказывая ни малейшего почтения к этой толпе, которая из чувства самосохранения ведет себя уважительно и учтиво.

С одной стороны – дух семейственный, с другой – дух холостяцкий, под влиянием которого человек вторгается в общество, подобно тому как гвоздь, забиваемый молотком, вонзается в дерево и раскалывает его. У людей, проникнутых этим вторым духом, манеры неотполированы, а поступки неполитичны.

Глядя на вещи с некоторой высоты, мы убеждаемся, что в наши дни люди трудящиеся сравнительно более учтивы, чем люди зажиточные или занятые деятельностью туманной, якобы умственной. Первые доказали это своим поведением после июльской победы в Париже и вообще во Франции, ведь бойцы и победители неукоснительно обходились с побежденными и изгнанными так учтиво и почтительно, как только можно, чтобы удостоиться восхищения грядущих поколений. Таково положение дел в общем виде, если же требуются детали, достаточно побывать в домах мелкой парижской буржуазии, на фабриках, в магазинах, на рынках и вообще повсюду, где живут люди солидные, занятые трудом и заботящиеся о своем семействе, чтобы обнаружить там учтивость сердца, а порой и ума, а также манеры в высшей степени приятные.

Разумеется, учтивость в этих классах далека от совершенства; однако внимательный наблюдатель не может не удивляться степени ее развития, особенно если учесть, как мало времени остается у людей трудящихся на то, чтобы изощрять свой ум и улучшать манеры, – ведь даже большинство людей, обладающих богатством и досугом, продвигаются по этому пути чрезвычайно медленно.

Но я ведь сочиняю не сатиру и потому обязан объяснить это явление. Между развитием ума у детей, взрастающих в достатке, и у тех, которые с малых лет должны зарабатывать себе на хлеб, есть существенное различие. У последних ум развивается одновременно с характером; очень рано они приобретают точные понятия о том, кто из окружающих выше их в отношении телесном, интеллектуальном и социальном, а кто – ниже; нужда открывает им однажды, что в обществе все связано со всем и человек никогда не сможет жить в нем ни совершенно отдельно от остальных, ни вовсе независимо.

Что же касается детей, воспитанных в достатке или даже в роскоши, с ними дело обстоит совсем иначе. Воспитание искусственное, литературное занимает их слишком сильно для того, чтобы характер их формировался одновременно с умом, а потому им часто недостает опытности практической. Они выучиваются учтивым манерам, они могут обзавестись учтивостью ума, но то уважение к ближнему, ту любовь к нему, какую я называю учтивостью сердца, начинают они испытывать обычно, лишь если на долю их выпадает какое-нибудь несчастье.

Пословица права: крайности сходятся; поэтому учтивость манер, пусть даже она не более чем внешнее выражение учтивости сердца, всегда весьма способствовала сближению тех классов общества, которые по происхождению, титулам и состоянию отстояли один от другого особенно далеко. При Старом порядке часто случалось, что знатный вельможа, высокомерный в общении со своим нотариусом и банкиром, притворялся чрезвычайно любезным, когда имел дело с портным или сапожником. В этих случаях учтивость порой заменяла ходячую монету; все помнят, как Дон Жуан платил долги г-ну Диманшу321321
  В комедии Мольера «Дон Жуан» (д. 4, сц. 3) Дон Жуан осыпает своего поставщика г-на Диманша, которому задолжал очень много денег, комплиментами и любезностями и выпроваживает его, так ничего и не заплатив.


[Закрыть]
. Множество комедий и сатир, написанных на эту тему, разумеется, привели к тому, что фальшивые улыбки и красивые слова упали в цене; тем не менее они еще долго не утратят своей силы, по той простой причине, что выражают чувство, в которое приятно поверить и вдохновителем которого лестно себя воображать. Что ни говори, но эгоизм, варварство, неучтивость – свойства столь отвратительные, что, пусть даже ближний не испытывает к нам искренней любви, мы радуемся, если он хотя бы притворился любящим.

Итак, следует во всеуслышание осудить тех, кто, поддавшись опрометчивому стремлению усовершенствовать общество и претендуя на полный разрыв со светской фальшью, гордится манерами резкими, грубыми и полностью противоположными тем, какие приняты от века. Эти колкости доказывают лишь неопытность и слабость суждения. Кроме того, довольно часто у молодых людей прямых и чистосердечных грубости проистекают из некоего разочарования в жизни, омрачающего их юные годы.

Что же до тех, которые неучтивы по расчету, себялюбивы из принципа, которые ведут себя грубо, чтобы добыть с помощью внушаемого ими отвращения или страха то, чего они не могут добиться иным путем из‐за отсутствия достоинств, было бы желательно, чтобы их неучтивость, следствие тщеславия и ревности, преследовалась по закону. Коль скоро эти люди не желают жить в обществе, законодателям следовало бы отвести им место вне его. Те, чьи манеры не отполированы, действуют в высшей степени неполитично. Мы, бывшие свидетелями первой революции, знаем об этом не понаслышке.

Когда преувеличенная учтивость старинной знати начала выходить из употребления, в том огромном множестве граждан, какое прежде именовали буржуазией, воцарилась на первых порах учтивость истинная. Это счастливое действие произвели равенство перед законом и общность интересов. Однако вследствие роковой закономерности, согласно которой власть природная или государственная неизменно накладывает свою печать на общество, ею подавляемое, очень скоро республиканская партия заменила жеманство придворного языка некоей прямотой выражений, которая не замедлила выродиться в оскорбительную грубость. Вплоть до эпохи Директории этот порок был во Франции столь заметен, он порождал столь сильную потребность в возвращении к учтивости хотя бы мнимой, что все те, кто еще помнили о старинных традициях, оказались нарасхват. Сегодня трудно представить, до какой степени это расположение умов помогло чуть позже завсегдатаям старого двора втереться в доверие к Наполеону и сделаться незаменимыми при дворе новом322322
  Речь идет о процессе создания новой, имперской знати при Наполеоне; в это время были учреждены придворные должности, восстановлены наследственные титулы, а при дворе все занялись разысканиями относительно версальского этикета в царствование Людовика XIV.


[Закрыть]
.

На сей счет рассказывают такую историю: один из наполеоновских офицеров, свято хранивший традиции версальского этикета, доставив депешу первому консулу, поднес ее, прижимая большим пальцем к пуговице на своей шляпе. Бонапарт, весьма ревниво следивший за тем, чтобы подданные выказывали ему уважение, взял письмо, не выдав ни осуждения, ни удовлетворения. По тому почтительному виду, с которым офицер разыграл свою маленькую комедию, первый консул догадался, что в этой лести содержится нечто поучительное и полезное. Когда же выяснилось совершенно несомнительно, что этот церемониал в самом деле был в употреблении при дворе старинных французских королей, он ввел его в обиход при своем дворе, а дворянина, от которого о нем узнал, повысил в звании. Очень скоро армейские полковники начали брать пример со своего патрона-императора, так что в иных кавалерийских полках гусар не позволил бы себе поднести командиру письмо, да и вообще любой письменный приказ, не прижимая его шомполом к стволу своего карабина323323
  Мне не удалось найти других упоминаний этого обычая; по всей вероятности, Делеклюз, сам при дворе не бывавший, придал столь утрированную форму тому в самом деле чрезвычайно сложному придворному ритуалу обращения со шляпой при совершении реверанса, который описан в специальных руководствах; см., например: [Encyclopédie 1786: 422].


[Закрыть]
.

Как видно, колебания духа и характера нашей нации подвержены тем же законам равновесия, какие управляют колебаниями твердых тел. Расшитые золотом кафтаны и жеманная галантность двора Людовика XV породили карманьолы324324
  Карманьолой еще до Революции 1789 года называлась короткая куртка, которую носили люди из простонародья; после того как в 1792 году, после низложения во Франции королевской власти, была сочинена песня «Карманьола», полная нападок на Людовика XVI и Марию-Антуанетту, куртки-карманьолы стали таким же атрибутом революционеров, как и длинные штаны санкюлотов (противопоставленные кюлотам – коротким штанам аристократов).


[Закрыть]
и грубые речи безжалостных санкюлотов 1793 года. Не прошло и нескольких лет, как отвращение, вызванное этим чудовищным бесстыдством, заставило французов, как мы все помним, возвратиться к титулам, орденским лентам, расшитым фракам и толпам камергеров, так что Людовик XVIII по прибытии во Францию в 1814 году нашел монархическую мишуру подновленной и совершенно готовой к употреблению.

Быть может, лучше всего об этих резких перипетиях можно судить по тем пьесам, какие представлялись на театре в этих разные эпохи. В комедиях Дора, Мариво и Пуансине, которые игрались вплоть до 1791 года, персонажи разговаривают по-прежнему на приторном придворном языке. Но не прошло и двух лет, как в том самом Париже, где зрители млели от удовольствия, слушая пошлые речи аббатов и полковников, принятых в узком кругу, театры уже не представляли ничего кроме отвратительных драм вроде «Страшного суда над королями»325325
  «Страшный суд над королями» – пьеса, жанр которой ее автор, атеист и революционер Сильвен Марешаль, обозначил как «пророчество в одном акте», – была сыграна в парижском театре Республики в октябре 1793 года, сразу после казни королевы Марии-Антуанетты. В ней «благородные санкюлоты» всех европейских стран приговаривают своих монархов к пожизненной ссылке на необитаемый остров и исполняют этот приговор.


[Закрыть]
.

После этих двух отклонений в противоположные стороны во время Директории общество вернулось в состояние относительного равновесия. Смешение всех классов общества и их непринужденное поведение в эпоху Консульства отражены очень точно в комедии-водевиле «Фаншон, мастерица играть на виоле». Бонапарт мало-помалу окружал себя настоящим двором, и уже шла речь о замене наградного оружия крестами. Именно в этих обстоятельствах и был представлен водевиль «Фаншон», где жаргон, на котором изъяснялись в будуарах при Людовике XV, был воспроизведен в утрированном виде, но с нескрываемым восхищением. То был урок учтивости и галантности, преподанный нации, и та восприняла его с энтузиазмом. Невозможно даже вообразить, в какой неизъяснимый восторг приводили людей той эпохи, еще не оправившихся от потрясений 1793 года, все галантные пошлости, какими сыплют в этой комедии аббат де Латеньян и некий полковник, притворяющийся обойщиком и в полном соответствии с новейшими идеалами равенства сватающийся к девушке, играющей на виоле326326
  Героиня этого водевиля Ж.‐Н. Буйи и Ж. Пена, разбогатевшая савоярка, прежде зарабатывавшая игрой на виоле, влюбляется в бедного художника Эдуарда и готова поделиться с ним частью своего состояния; между тем под видом бедного художника (а не обойщика, как пишет Делеклюз) за Фаншон ухаживает богатый и знатный полковник Франкарвиль; их финальное соединение призвано символизировать примирение разных сословий. Фаншон, как и другой персонаж пьесы, аббат Латеньян, имели реальных прототипов. Прозвище «Фаншон, мастерица играть на виоле» носила Франсуаза Шемен (1737–1780), дочь савояров, выступавших на парижских улицах, и сама музыкантша, а аббат Латеньян (1697–1779) был известен как сочинитель галантных песенок и любитель спиртного.


[Закрыть]
.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации