Текст книги "«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода"

Я не сомневаюсь, что пьеса эта, долгое время пользовавшаяся большим успехом, в немалой степени способствовала возрождению во Франции учтивых манер. То был переход ко временам Империи, когда и при монаршем дворе, и на театральной сцене люди брали за образец придворных Людовика XIV.

Чопорности имперского периода пришла на смену вместе с Реставрацией не знающая меры полу-галантная, полу-моральная утонченность, нашедшая себе очень точное выражение в пьесах, представлявшихся на сцене «Драматической гимназии» до самой революции 1830 года327327
  Репертуар театра «Драматическая гимназия», открытого в 1820 году на бульваре Благой Вести (первоначально – для студентов Королевской школы музыки и декламации), представлял собой «золотую середину» между высоким классическим репертуаром «Комеди Франсез» и водевилями для простонародья, шедшими в маленьких театрах на бульваре Тампля. Здесь шли комедии и водевили новейшего сочинения (прежде всего Эжена Скриба), рассчитанные на образованную светскую публику, которая тем более ценила этот театр, что ему покровительствовала герцогиня Беррийская, невестка короля Карла Х, благодаря чему театр с сентября 1824 года официально назывался Театром Ее Королевского Высочества.


[Закрыть].

А затем это великое событие вновь потеснило забавлявших нас слащавых марионеток, и вдруг нашлись люди, которые, забыв о прошлом и пренебрегая будущим, сочли своим долгом ради упрочения победы держаться грубо и неприветливо, отрастить усы и бороду, курить табак едва ли не посередине гостиной328328
  Курить посередине гостиной было в высшей степени неучтиво по отношению к дамам; если в XVIII веке в «хорошем обществе» табак вообще не курили, а нюхали, то в XIX веке мужчины после обеда удалялись для курения в специально отведенную для этого комнату; курить им было позволено в специальных мужских заведениях: клубах и кабачках (estaminets) и в некоторых кафе, где это происходило в присутствии дам, которые, впрочем, вовсе не всегда были этим довольны. Кроме того, в Париже в 1830‐е годы было разрешено курить на улицах, что вызывало удивление иностранцев (П. А. Вяземский в письме к родным от 3 сентября 1838 года специально подчеркивает «замечательную вольность здешней конституционной жизни»: «кури где хочешь» [Вяземский 1937: 128]) и неприятие французских дам, о чем свидетельствует иронический пассаж Дельфины де Жирарден о губительном воздействии, которое оказывали на парижскую атмосферу «те две сотни курильщиков, что прогуливаются по бульвару Итальянцев»: «Сигарный дух в этом элегантном квартале так силен, что самые пьянящие ароматы здесь немедленно обращаются в запах табака. Молодая женщина полагает, что держит в руках букет роз… она заблуждается: не пройдет и минуты, как она убедится, что ее тонкие пальцы сжимают коробку сигар. <…> Ее прекрасные кудри, кружевной капот, легкий шарф и переливающаяся тысячью цветов шаль – все это в одно мгновение пропитывается прелестным ароматом казармы» [Жирарден 2009: 264]. Республиканские убеждения и пристрастие к табаку в самом деле часто сочетались; ср., например, нарисованный историком республиканизма портрет лидера республиканской молодежи начала 1830‐х годов Годфруа Кавеньяка, который «с сигарой во рту, неизменно в облаке дыма, отпускал порой отрывистым тоном реплики живые и резкие» [Weill 1899: 336].


[Закрыть], презирать женщин и высказывать свои взгляды исключительно в форме апофегм и приказаний.

Совершенно очевидно, что этим мелочным подражанием повадкам санкюлотов 1793 года мы обязаны мариводажу329329
  Под мариводажем (от фамилии прозаика и драматурга Пьера Карле де Шамблена де Мариво, 1688–1763) подразумевался изощренный анализ чувств, а порой – излишняя манерность в описаниях; именно в этом – негативном – смысле употребляет этот термин Делеклюз.


[Закрыть] и ханжеству эпохи Реставрации. Но в эту эпоху политический маятник отклонился в сторону не так сильно, как в царствование Людовика XVI, поэтому и санкюлоты нашего времени оказались куда менее грозными и менее отвратительными, чем во времена Робеспьера. Порой можно заметить, что они сами стыдятся собственной грубости, а в костюме и в речах у них заметно нечто кисло-сладкое, смесь суровости и элегантности, грубости и робости, по вине которой они держатся в свете весьма несмело. Французы от природы наделены тактом, и люди эти ощущают, что их деланое республиканское пуританство вовсе не подобает ни нашему времени, ни нашей нации.

Я никогда не забуду манерного, надутого болтуна, который незадолго до событий 5–6 июня 1832 года330330
  В эти два дня манифестация в связи с похоронами республиканца генерала Ламарка переросла в народное восстание, которое было жестоко подавлено властями; в течение месяца после этого Париж находился на военном положении.


[Закрыть] говорил одной даме и мне: «Конечно, это великая, огромная жертва; но должна пролиться кровь; да, сударыня, должна пролиться кровь!» Сей отважный юноша – сам, впрочем, не способный ни на какую жестокость – был одет в коричневый редингот, сливающийся с его черным галстуком; речи эти он держал, грациозно облокотившись одной рукой на камин и легонько помахивая тонкой коричневой тросточкой, которую держал в другой руке, затянутой в белую перчатку. «Да, Бог свидетель! – повторял он, не меняя ни позы, ни выражения лица, – ради упрочения революции 1830 года нужно отрубить три или четыре сотни голов». «Мне больно об этом говорить, – продолжал он, с улыбкой глядя на собеседницу, смотревшую на него с ужасом, – но такова фатальная необходимость… необходимость в философическом смысле слова». И, упирая на эти слова, он по-прежнему улыбался. Что же до меня, я предчувствовал несчастья, которые произошли в Париже тремя днями позже, и меня приводила в трепет кровожадная учтивость, с какой меня предупреждали об участи, мне, возможно, грозившей. То была одна из форм учтивости 1832 года.

Впрочем, эта изысканная, даже элегантная грубость людей от шестнадцати до тридцати пяти лет порождена не только политическими событиями и политическими страстями. Ее возникновению в очень большой мере способствовали форма и природа тех ученых занятий, каким предавалось юношество в последние несколько лет. Важнейшая из дополнительных причин этого изъяна – почти исключительное пристрастие к изучению Средневековья331331
  Делеклюз посвятил другой очерк, написанный им для «Книги Ста и одного» и напечатанный в пятом томе, тому, что он назвал «варварством нашего времени»; в первую очередь он называет варварством заботу о полезном в ущерб прекрасному, но к варварству причисляет также и забвение классического искусства. Увлечение средневековым искусством в самом деле было одним из основных компонентов романтической культуры во Франции, однако причиной интереса к нему была, конечно, не скука, а желание расширить узкие рамки того, что считалось достойным изображения, пополнить репертуар тем и образов. Впрочем, скука, которую навевали некоторые поэмы и трагедии «классиков» начала XIX века, пожалуй, тоже играла немаловажную роль.


[Закрыть]. В самом деле, во всех исторических и нравоописательных трудах, в литературных и художественных творениях этой эпохи на горстку редких добродетелей и немногочисленных красот приходится обилие пороков, преступлений и странностей, которые могут обладать притягательностью лишь в такие времена, как наше, когда юношество томится от разочарования и скуки.

Да, я твердо убежден, что именно скука побуждает наших юношей оживлять постылые будни с помощью подражаний давней эпохе, когда люди вели жизнь, полную волнений, тревог и опасностей. Именно скука заставляет наших юношей носить прически XIV столетия, отращивать бороды, прятать под жилетом кинжал, увешивать стену над постелью разнообразным оружием и мастерски владеть не только шпагой, но и кинжалом332332
  В очерке «Бородачи сегодня и в 1800 году», напечатанном в седьмом томе «Книги Ста и одного», Делеклюз истолковывает бороду, которую отрастили себе некоторые молодые люди, как следствие их увлечения Средними веками и как знак их претензий на завоевание славы – претензий скорее всего необоснованных. В самом деле, на фоне бритого большинства бородачи в начале 1830‐х годов резко выделялись; борода указывала в политике на либеральные взгляды, в литературе – на романтические и даже ультраромантические пристрастия; см. подробнее: [Мильчина 2021а: 105–117]. Впрочем, над этой повышенной семантизацией бороды насмехались уже самые проницательные и здравомыслящие из представителей романтического поколения; см., например рассказ Теофиля Готье «Даниэль Жовар», где уже само намерение отрастить бороду знаменует переход заглавного героя из стана бритых законопослушных мещан в отряд смелых новаторов.


[Закрыть]. Именно скука, это не подлежит сомнению, служит причиной того, что в Париже, где все предусмотрено для охраны общественного порядка и свободы, молодые люди рассуждают о тиранах, страшатся рабства, льстят себя надеждой, что сбиры, рейтары или ландскнехты, расставленные вдоль улиц, схватят их и заточат в темницу или зарежут. Все это напоминает мне контрабандиста, который, наскучив однообразными беседами добрых людей, с которыми случай свел его за одним столом, не нашел ничего лучше, как, ради того чтобы взбодрить их и самому избавиться от подступавшей дремоты, выстрелить под столом из двух своих седельных пистолетов, заряженных пулями. Я не сомневаюсь, что среди юных, образованных жителей Парижа, принявших участие в бунте, немало таких, которые ввязались в бой исключительно от скуки.

Сегодня театр, точно так же, как при монархии, Терроре, Директории и Империи, приохочивает зрителей к господствующему вкусу, а господствует сегодня пристрастие к готическим странностям и жестокостям. Каждый вечер там раскрывают тайны общества дерзкого и безжалостного; грубость нравов там изображается привлекательной, порок – забавным, а сочувствие вызывают только преступления. Наши скучающие и разочарованные юноши нуждаются в литературной пище очень легкой и нежной, а между тем театр питает их ум и сердце отвратительными ужасами. Он пьянит их запахом преступлений; он вкладывает в их души силу, не имеющую цели, отвагу, не находящую противника, избыток гнева и энергии, заставляющий жаловаться, стенать и, наконец, обрушиваться на первого встречного; и все это в точности по методу контрабандиста – чтобы развеять скуку.

Во Франции, где страсти сильные и продолжительные чрезвычайно редки, скука и тщеславие порождают невообразимое множество причуд и даже пороков. В результате самые значительные политические потрясения, самые серьезные идеи, самые величественные революции несут на себе отпечаток легкомыслия людей, к ним причастных, и принимают формы самые наивные и самые непрочные. Во время первой революции все памятники возводились из гипса и картона, а те, кто готовились отдать свою жизнь сначала за конституционного монарха, а затем за республику, первым делом спешили обзавестись особым костюмом. После революции 1830 года то же ребячество повторилось вновь, и каждый из наших юных республиканцев, так сильно желающих выделиться на общем фоне странным нарядом, напоминает волка, одетого пастухом, из басни Лафонтена:

 
Готов был написать на шляпе он своей:
Я здешних стад пастух, овец пасу, ей-ей333333
  В басне Лафонтена «Волк, одевшийся пастухом» (Басни, III, 3) волк надел человеческий наряд и стал практически неотличим от пастуха, но его выдал голос.


[Закрыть].
 

Не знаю, не слишком ли далеко я захожу в своих выводах, но в фанфаронах 1791 года, в санкюлотах года 1793-го, в мюскаденах времени Директории, в имперских камергерах, в пуританах эпохи Реставрации и республиканцах 1832 года мне видится один и тот же вечный, хотя и подверженный некоторым изменениям, тип французского маркиза334334
  Маркизом во французских комедиях XVII века называли персонажа знатного, но смешного, а в XVIII веке – юношей напыщенных и самодовольных без всяких на то оснований. Делеклюз парадоксальным образом объединяет в один ряд фигуры самой разной политической ориентации: революционеров-«санкюлотов» эпохи Террора и аристократов-«мюскаденов» – щеголей периода, пришедшего на смену Террору, придворных Наполеона и республиканцев эпохи Реставрации. Самая загадочная из этих групп – «пуритане эпохи Реставрации»; выше Делеклюз упоминал республиканское пуританство, но здесь речь идет не о республиканцах, а о каких-то иных молодых людях, поскольку республиканцы названы следом. Скорее всего, под пуританами в этом случае Делеклюз подразумевает молодых литераторов и философов из круга основанной в 1824 году газеты «Земной шар» (Globe); во всяком случае, сходным образом этих до педантизма серьезных юношей именовал завсегдатай салона Делеклюза Анри Бейль, прославившийся под именем Стендаля [Baschet 1942: 152]. Многие авторы, печатавшиеся в «Земном шаре», регулярно бывали на делеклюзовском «чердаке», однако во второй половине 1820‐х годов они стали более охотно собираться в салоне главного редактора журнала Поля Дюбуа, и эти понедельничные собрания оттеснили воскресные собрания на «чердаке» на второй план, отсюда скептическая интонация Делеклюза. Само слово «пуритане», возможно актуализировалось в языке Делеклюза и Стендаля благодаря роману Вальтера Скотта «Шотландские пуритане» (1816, франц. пер. 1817; в рус. пер. «Пуритане»); сердечно благодарю за эту гипотезу С. Н. Зенкина.


[Закрыть]; эти щеголи, остроумцы и модники, эти любезные повесы со времени Фронды до царствования Людовика XV были, в зависимости от своих склонностей, дерзкими бретерами или дамскими угодниками, они могли сыпать остротами или плевать в колодец, чтобы смотреть на круги, образующиеся на воде, но все они сохраняли привычку одеваться, говорить и действовать не так, как все, и нападать на ночную стражу – лишь бы развеять скуку.

Характеристическая черта, общая для всех потомков маркиза, – это неучтивое и грубое обхождение со всеми, кто не принадлежит к их касте. Демократическим аристократиям свойственны спесь и потребность постоянно выказывать свое превосходство, отчего маркизы-республиканцы бесконечно более обидчивы, нежели маркизы-дворяне. Забавно видеть, как эти люди, которые бредят равенством и его проповедуют, приближают к себе или с презрением отталкивают от себя собеседников в зависимости от того, насколько полно те разделяют их убеждения. Во все эпохи народные корифеи, республиканские аристократы держались бесконечно более надменно, более неприступно, нежели знать монархическая. Как правило, в них столько же гордыни, но куда меньше учтивости. Между тем во Франции учтивость есть черта естественная, отчего и было сказано справедливо и остроумно, что у французов убеждения республиканские, но нравы монархические.

Именно из‐за этого смешения противоположных склонностей потерпели неудачу предприятия всех тех, кто до сей поры пытался насадить во Франции республиканизм. Еще и сегодня они образуют секту малочисленную, которая только и делает, что оскорбляет и оскорбляется, потому что нигде не может найти себе места, а ее так называемое прямодушие, которое на самом деле есть не что иное, как неучтивость, а порой и просто грубость, не может ужиться ни с нашими установлениями, ни с тем, что осталось у нас от наших старинных религиозных, моральных и политических обыкновений.

Отсюда проистекают у всех этих сектантов, кто еще сохранил какую-то энергию, смутная тоска и разочарование, смешанное с гордыней и гневом, а под влиянием этих чувств совершают они тысячу нелепых поступков. Они одеваются не так, как все, они курят до одури, а когда представляется случай, примыкают к бунтовщикам.

Развлечения эти, зачастую вовсе не безобидные, в сущности не что иное, как смешное следование моде. Но, быть может, мы вправе сделать этим юношам, которые до революции 1830 года слыли столь благонравными и столь прилежными и которые внезапно сделались безжалостными насмешниками, неблагодарными гонителями всех предшествующих поколений, упрек более серьезный. Грешить неуважением к собственным отцам – больше, чем неучтивость; впрочем, это выходит за рамки моего очерка.

Во Франции сегодня детям и подросткам дают чересчур много воли. Есть один персонаж, за последние несколько лет, как ни странно, сделавшийся значительной особой и благодаря роли, какую он сыграл, и благодаря слишком поэтическим портретам, какие с него написали. Это парижский мальчишка, гамен. Не имеющий ни прошлого, ни будущего, ни занятий, ни потребностей, но жаждущий новизны и движимый ребяческой дерзостью и жестокостью, гамен проникает повсюду, расталкивая всех, кто ему противится. Вечно глумливый, заносчивый, а порой и опасный, он не боится ни пушек, ни законов, ни родителей, ни самого Господа, даже если в него верит. Гамен в семействе маркизов стоит особняком: это демократический Людовик XIV, Наполеон от демократии, который, в упоении от своей непомерной независимости, восклицает: «Свобода, равенство, республика – это я!» Поэтому сегодня гамену кадят, как прежде кадили Людовику XIV и императору, ведь человеку, кажется, на роду написано бояться того, что его восхищает, равно как и восхищаться тем, что его страшит335335
  Весь этот пассаж есть не что иное, как полемика с другим очерком, опубликованным в «Книге Ста и одного» (в ее седьмом томе), – «Парижским мальчишкой» Гюстава д’Утрепона. В этом очерке, как я показала в другом месте [Мильчина 2019а: 495–498], был предложен первый набросок того типа, который тридцатью годами позже вывел Виктор Гюго в романе «Отверженные». Парижский мальчишка описан Утрепоном по преимуществу с восхищением, кончается же его очерк прямой угрозой: если министры нового, июльского правительства предадут народ так же, как их предшественники, парижский мальчишка возьмет отцовское ружье и не промахнется. Впрочем, на протяжении всего очерка автор восхваляет парижского мальчишку прежде всего за презрение к тем условностям, которым обязаны следовать дети аристократов и буржуа. Парижский мальчишка – нарушитель спокойствия, и этим он раздражает уравновешенного Делеклюза.


[Закрыть].

В ту пору, когда подростки получали религиозное образование, их заботило прежде всего равенство духовное. В ту пору они вверяли себя божественному правосудию и верили, что, поскольку небеса безграничны, а души, которым отпустили грехи, совершенно вольны, всякий при необходимости найдет себе место в вечности. Сегодня же, когда все надежды связываются исключительно с благами земными; сегодня, когда под солнцем так мало места, а желающих погреться в его лучах так много, все толкаются, ссорятся, оскорбляют и даже убивают друг друга, чтобы отвоевать, защитить и сохранить свою собственность. Одна из характеристических черт нашей эпохи заключается в том, что эти приземленные страсти, которые прежде мучили лишь зрелых мужей, ныне завладевают студентами, учениками коллежей, школьниками, даже гаменом, который, всецело посвятив себя борьбе за земные блага и права, отвергает, вослед всем остальным, благодетельные дары воспитания религиозного, морального и поэтического.

В таком случае стоит ли удивляться, что наше бедное юношество столь беспокойно, угрюмо и так быстро теряет иллюзии? Увы, только что я сурово бранил его, а теперь жалею. Остаться без надежд в двадцать лет! Презирать то, чего желаешь, и одновременно добиваться того же! Не иметь в качестве предела мечтаний ничего лучше, чем должность префекта, звание депутата или портфель министра; для юного сердца, для расцветающей души, которой земля обычно кажется слишком тесной, а небо недостаточно просторным, – как это печально!

Именно это сугубо материальное будущее поселяет в душах наших молодых людей раннее отвращение к жизни, которое для них столь мучительно; поэтому тот, кто знает истинную причину их изъянов, остережется их осуждать. С нашим юношеством следует обходиться как с больным, который из‐за расстроенных нервов то проливает слезы, то предается фантазиям, то приходит в ярость.

Скука и тщеславие – вот источники этого недуга. Скука рождается оттого, что в детстве душа и тело не заняты одновременно; тщеславие разгорается оттого, что мы постоянно заблуждаемся относительно наших способностей.

Открытие школ для малолетних детей, суровый надзор за подростками из неимущих классов, пользующимися вне дома чересчур большой независимостью, и восстановление более суровой дисциплины и более серьезного изучения наук в учебных заведениях всех сортов – вот, по нашему мнению, самые неотложные и самые действенные меры, какие следует принять, чтобы остановить в зародыше тот недуг, который поселяет в юных сердцах скуку, уныние, равнодушие, а следственно, эгоизм и неучтивость.

Добавлю, что я не из тех людей, которые критикуют ради удовольствия говорить или писать. Если недуг кажется мне неизлечимым, я о нем не говорю. Что же касается неучтивости, царящей среди молодых людей в 1832 году, я не боюсь изобразить все ее странные проявления и гибельные последствия, потому что она не что иное, как мода, порожденная скукой, в массе же своей французы любого звания и достатка, если они имеют постоянное занятие и обязаны кормить семью, ведут себя учтиво и ежедневно совершенствуют это искусство в себе самих и в людях, их окружающих. Итак, я хотел напомнить только одно: неучтивость порождается эгоизмом, а эгоизм есть порок, гибельный для всякого общества.

Я с тем большей легкостью осмелился высказать эту истину и изобразить смешные черты, изъяны и заблуждения юношества в 1832 году, что сегодня, когда от следующего года прошла всего половина, почти все эти фантастические литературные и политические сумасбродства до такой степени утратили власть над умами, что очень скоро от них, пожалуй, не останется никаких следов, способных подтвердить справедливость моих наблюдений.

О ПОЭТИКЕ ПУТЕШЕСТВИЙ И СЕВИЛЬЕ В 1831 ГОДУ
«ИСПАНИЯ ПРИ ФЕРДИНАНДЕ VII» АСТОЛЬФА ДЕ КЮСТИНА

У предлагаемого материала две цели; первая очевидная – предстать в сборнике, посвященном юбилею Всеволода Евгеньевича Багно, «в чем-то испанском». Вторая чуть менее очевидная, но в общем тоже лежащая на поверхности: напомнить русскоязычным читателям, что французский писатель Астольф де Кюстин (1790–1857), хоть и известен в России, да, пожалуй, и во всем мире прежде всего благодаря своей «России в 1839 году» (1843), оставил и другие любопытные сочинения, в частности, выпустил две книги путевых заметок, из которых первая (1830) была посвящена Швейцарии, Италии и Англии, а вторая (1838) – Испании. В 2007 году я перевела несколько фрагментов из книги об Англии и закончила вступительную заметку к этому переводу словами: «о чем бы ни писал Кюстин: о светской жизни или о природе, о промышленности или о религии – он всегда остается умным, хотя порой и весьма привередливым наблюдателем, к чьим суждениям стоит прислушаться» [Кюстин 2007: 220].

Оценка эта в той же степени подходит и к книге «Испания при Фердинанде VII» – столь же пространной (четыре толстых тома), что и «Россия в 1839 году», и построенной тоже в форме писем. В «Испании» так же ярко, как и в других путевых заметках Кюстина, выразилась его манера: описания «с натуры», полные мелких бытовых, точно подмеченных деталей, он сочетает с историко-религиозно-философскими рассуждениями, которые зачастую противоречат одно другому, причем автор это сознает, подчеркивает и даже причисляет такой способ изложения к своим достоинствам.

Книга Кюстина об Испании вышла в 1838 году (тома 1–2 объявлены в Bibliographie de la France 3 февраля, тома 3–4 – 12 мая), а путешествовал он по этой стране в марте – августе 1831 года (от Байонны через Бургос, Мадрид, Толедо, Кордову, Севилью, Кадис, Гибралтар и Танжер он добрался до Гренады, а оттуда двинулся в обратный путь). В предисловии Кюстин объясняет семилетнюю паузу между поездкой и книгой с поражающей, хотя, пожалуй, не лишенной кокетства откровенностью:

Письма эти были написаны шесть лет назад. Сказать, что именно помешало мне до сего дня выдать их в свет, – значит сделать признание, болезненное для самолюбия; однако мы стыдимся порока лишь до тех пор, пока питаем надежду от него избавиться. Лишь только мы убеждаемся, что неисправимы, как возводим порок в систему, и самолюбие получает наконец возможность гордиться недугом, который разум не смог исцелить. Итак, я имею бесстыдство объявить, что потерял шесть лет из‐за лени [Custine 1838: 1, 3; далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы].

Признание смелое, но не вполне правдивое: на самом деле Кюстин довольно быстро записал свои впечатления, но в 1833 году король Фердинанд VII умер, в Испании началась гражданская война за престол, обстоятельства изменились, и это по видимости лишило книгу актуальности. Поэтому, когда Кюстин все-таки стал готовить ее к изданию, он специально подчеркнул в названии, что описывает мир, ушедший в прошлое: не просто «Испания», но «Испания при Фердинанде VII».

Если верить той «поэтике путевых заметок», которую Кюстин изложил в первом письме своей книги, служащем фактическим предисловием к ней336336
  Кроме того, изданию предпослано семидесятистраничное «Вступление», которое, впрочем, наполнено рассуждениями столь абстрактными, что Ж.‐Ф. Тарн, переиздавший книгу об Испании в 1991 году, счел за лучшее отнести его в конец тома, в «Приложение». Что же касается первого письма, оно адресовано Каролине Анне Боулз (1786–1854) – английской поэтессе, с 1839 года жене поэта Роберта Саути. Мисс Боулз была с юности дружна со спутником жизни Кюстина, англичанином Эдвардом Сент-Барбом, или, как его стали называть во Франции, Эдуардом де Сент-Барбом (1794–1858), который познакомился с Кюстином в 1821 году (см.: [Tarn 1985: 233, 453]) и оставался рядом с ним в течение трех десятков лет, до самой смерти писателя. Мисс Боулз посвящена в книге Кюстина об Испании почти половина писем (26 из 59). О кюстиновской «поэтике путешествий» в контексте европейской традиции путевых заметок см.: [Guyot 2015].


[Закрыть], главной задачей писателя-путешественника он считал сохранение на бумаге непосредственных впечатлений и увиденных деталей:

Долг каждого путешественника, который хочет писать, – дать самое яркое, самое живое, а следовательно, самое точное представление о том, что характерно для увиденного им народа и края. Путешественник – прежде всего художник, из всех пишущих он в наименьшей степени автор; примерно такое же потрясение, какое увиденные сцены произвели на него самого, он обязан вызвать в уме читателя с помощью нарисованных им живописных картин. Основа путевых заметок – разнообразие; идеальная цель художника – разнообразие без сумятицы.

Есть много способов составить справедливое понятие о стране, но наиболее верный – проехаться по ней самому. Поездка, даже самая быстрая, всегда больше откроет человеку, у которого есть глаза, чем чтение множества старых и новых книг. Стараться узнать места и людей, не видавши их, – все равно что читать стихи в переводах337337
  Сравнение путевых заметок с переводами и констатация их неточности – постоянно повторяющийся мотив у Кюстина; ср. в письме двадцатом: «Мучения искренних путешественников – ощущать, что слова никогда не становятся точным переводом увиденного» (2, 55). Вероятно, в этой констатации можно уловить полемику с Ламартином, адресатом письма шестнадцатого книги об Испании, который в своем «Путешествии на Восток» (1835) писал: «Из всех книг самые сложные, на мой взгляд, это переводы. А ведь описывать путешествие – значит переводить глазу, мысли и душе читателя места и цвета, впечатления и чувства, которыми природа или творения человеческие одаряют путешественника» [Lamartine 1835: 123].


[Закрыть].

Поэтому из путевых заметок лучшими будут те, где в наибольшей степени отразится непосредственное влияние предметов и лиц: но такие книги если и встречаются, то крайне редко. Не всякий человек, даже одаренный великим талантом, способен преуспеть в создании подобных пристрастных описаний. Чем более непосредственными будут впечатления, тем более явственно обнажатся противоречия между ними. В собрании рассказов о неожиданных приключениях и беспричинных ощущениях помочь читателю примириться с неприглаженной правдой способен только от природы тонкий вкус, только гибкий слог.

Недостаточно рассказывать о том, что видишь, нужно еще уметь видеть вещи с интересной стороны. Итак, искренность есть достоинство, необходимое путешественнику, но оно не заменяет ему всех прочих. <…> Прежде искусство писателя состояло в том, чтобы все привести в равновесие, все смягчить, заменить преувеличения восторженного воображения прекрасной книжной гармонией. Этот метод приелся и наскучил; теперь стараются сообщать в рассказах голую правду, но редко в том успевают. Условленные описания были чересчур удобны для художников; теперь нужно казаться безыскусным, а для этого требуется гораздо больше искусности. Читатели столь опытные и столь недружелюбные, каковы нынешние, сочтут самым совершенным писателем того, кто лучше других скроет свое мастерство.

Но, вступив на этот путь, как избежать беспорядка; как, то и дело удивляя читателя новыми картинами, не утомить его постоянной сменой точек зрения и не смутить авторскими сомнениями?

С помощью главной мысли, идеи, которую вы невольно, безотчетно будете применять ко всему! Идея эта станет нитью, которая свяжет меж собою все остальные мысли и проведет вас сквозь хаос противоречивейших ваших впечатлений. Благодаря ей сокровенные переживания и раздумья окажутся тесно переплетены с описаниями и предстанут их естественным следствием. В результате путешествие возродится под пером повествователя, а читатель сможет жить жизнью путешественника. Это – способ помочь делу, но, следует признать, это же может его погубить.

Есть ли что-нибудь более противное простодушию художника, чем навязчивая идея? Она ведет к духу системы, а он есть не что иное, как дух партий в литературе. Ничто так не искажает рассказ простого путешественника, чей ум обязан быть говорящим зеркалом. Ведь зеркало не выбирает.

Итак, путешественник-писатель должен, на мой взгляд, пройти между двух рифов: с одной стороны, ему грозит опасность утонуть в смутности, которая все обесцвечивает, с другой – опасность запутаться во лжи, которая все убивает: нет увлекательности без правды, но нет стиля, а следственно, нет жизни без порядка (1, 83–86).

И далее Кюстин признается, что эта идея, которая его неотступно преследует,

есть не что иное, как равнодушие в сфере политической. Что за дерзость – признаться в этом в век столь нетерпимый, как наш! Но разве я виноват в том, что все прочитанное мною об Испании, все, что я слышал от путешественников, возвратившихся из этой страны, укрепляет меня в мысли, что есть породы людей, которым суждено жить счастливо при тех установлениях, которые привели бы в отчаяние других?

Если поверить людям чистосердечным и осведомленным, испанский народ сегодня, возможно, счастливейший в Европе338338
  Прошу читателя ни на минуту не забывать, что это письмо, как и все прочие, было написано в 1831 году. – Примеч. автора.


[Закрыть]. Гранды тревожатся; кое-какие представители среднего класса страдают, но преимущественно от мысли, что свет разглядывает их и презирает, хотя это не более чем плод их воображения; зато народ, истинный народ, иными словами, большинство, чувствует себя свободным, гордым и довольным.

Эта прихоть нации, которая находит свое счастье в том, что составило бы наше несчастье, разрушает многие теории и заставляет меня продвинуться очень далеко по пути политического скептицизма. «Это установление хорошо, хорошо и противоположное». Как я ни старайся, именно эта идея будет преследовать меня повсюду. Чувства мои велят мне ее прогнать, потому что она разлучает меня с моим отечеством, где вот уже больше полувека все только и делают, что высказывают непререкаемые суждения насчет искусства управлять, но она покоряет мой разум, и поэтому я разделяю ее совершенно сознательно. <…> Это не значит, что я возвращаюсь из путешествий с желанием насадить у нас установления иностранные; но зато и иностранцам я не желаю навязывать установления, принятые у нас: в отношении пропаганды человеческая точка зрения всегда кажется мне слишком ограниченной; я восхищаюсь только непререкаемой, но молчаливой проповедью Провидения!.. (1, 87–88, 90).

Из приведенного фрагмента видно, что на словах Кюстин всячески отказывается от любых претензий на политическое высказывание. Однако на самом деле его путешествие в Испанию (точно так же, как предыдущее путешествие в Англию и как последующее в Россию) – путешествие идеологическое. Кюстин называл себя «неисправимым путешественником [Tarn 1985: 67], а Бальзак, сообщая ему свои впечатления от книги об Испании, назвал его «путешественником по преимуществу» [Balzac 1960–1969: 3, 426]. Однако в путешествия Кюстина всегда влекла не только жажда новых впечатлений, но и тяга к своего рода политическим экспериментам.

В «Записках и путешествиях» он рисует в качестве идеала «шотландский миф» (построенный прежде всего на литературных источниках: Оссиане и Вальтере Скотте), которому противопоставляет ненавистную Англию – страну материального комфорта, исключительного попечения о физическом благополучии, прагматизма, стандартизации, лицемерия (см.: [Dupont 2005: 307–319; Кюстин 2007]). «Нужно исследовать Италию, чтобы узнать, чем был род человеческий; нужно увидеть Англию, чтобы предсказать, чем он станет», – пишет он. Последнее замечание особенно важно; если младший современник Кюстина Алексис де Токвиль в своей «Демократии в Америке» (1835) описал Америку как общество абсолютной демократии, к которой неотвратимо движется человеческий род, то Кюстин сходным образом описывает Англию как общество «стереотипной» индустриальной цивилизации, которая в будущем станет уделом всего человечества. Обоим авторам нарисованная ими перспектива представляется отнюдь не радостной и не желанной, но, к несчастью, неизбежной.

В Англии Кюстин убедился в справедливости своего скептицизма по отношению к конституционному строю. Несмотря на декларации о нежелании интересоваться политикой, в Испанию он отправился не только и не столько за экзотическими красотами, сколько чтобы найти политическое «противоядие» от июльской Франции, которая его, убежденного легитимиста и противника конституционных режимов, решительно не устраивала. В предисловии он признается, что надеялся найти в Испании «забытую нами историю, потерянную нами религию, презираемую нами феерию» (1, 64). И в этом смысле Испания (в отличие от России десятилетием позже) его не разочаровала. Он увидел там то, что хотел: страну, непохожую на «цивилизованную» Европу, «полуварварскую»339339
  Утверждение, вызывавшее позднее резкий протест испанцев; см.: [Aymes 2003: 280].


[Закрыть] и ничуть от этого не страдающую, страну, где, несмотря на произвол королевской власти, люди счастливы и не нуждаются в заемных политических реформах:

Большинство жителей Испании живут в совершенном спокойствии и в самом полном неведении того, что происходит за пределами этой страны. То, что волнует Париж, так же чуждо севильскому буржуа, как и жителю Марокко. Дошло до того, что со времени моего отъезда из Мадрида я не смог узнать, воюет ли Франция с кем-либо или живет со всеми в мире. Мое французское сердце негодует и тревожится; но я понимаю, что степенные и надменные испанцы остаются безразличными к следствиям наших политических страстей (2, 338).

Кюстин, впрочем, не слеп, и нельзя сказать, что он не замечает негативных сторон испанской действительности при Фердинанде VII: казней либералов, политических убийств, доносов. Более того, он весьма проницательно критикует непредусмотрительную политику короля:

По воле рока, который, кажется, преследует все, чему суждено погибнуть, старые правительства вместо того, чтобы принять симптомы мятежа за то, чем они в самом деле являются, а именно за предупреждения, замечают изъяны только у своих противников: в результате вместо того, чтобы бороться с продажностью собственных служителей, вместо того, чтобы, осознав причину опасности, перемениться самим, они полагают, что, отсрочив день битвы, обеспечили свою безопасность. И если бы еще они с толком использовали выигранное время!.. Но они заняты не искоренением поводов к мятежу, а высылкой мятежников; к чему же это приводит? Изгнанники, несмотря на самую бдительную полицию, неизменно находят способы сообщаться с родиной; более того, рано или поздно они либо тайно, либо вследствие какой-либо политической сделки вернутся на родину, изгнание же только укрепит их в прежних убеждениях и доктринах, противных порядку вещей, господствующему в их стране. Пусть даже правительство в своей мстительности дойдет до того, что станет умерщвлять изгнанников в чужих краях, не поможет и это: ведь у казненных останутся дети, которые, когда наконец получат разрешение возвратиться на родину своих отцов, довершат дело ненависти и разрушения (2, 325–326)340340
  С некоторыми из таких изгнанников Кюстин дружески общался во Франции; так, в предисловии к своей книге он рассказывает о продолжительных беседах, которые уже по возвращении из Испании вел с Салустиано Олосагой, впоследствии, после смерти Фердинанд VII, губернатором Мадрида и, позже, министром иностранных дел, а в пору общения с Кюстином политическим эмигрантом, которому чудом удалось бежать из мадридской тюрьмы и благодаря этому спастись от грозившего ему повешения (1, 76–78).


[Закрыть].

Во многих местах книги факты, сообщаемые Кюстином, противоречат его же собственной идее представить Испанию при Фердинанде VII страной идеальной и совершенно счастливой. Однако противоречий своих Кюстин, как уже было сказано, вовсе не стыдился; в публикуемом ниже письме из Севильи он даже утверждает, что адресат, Софи Гэ, должна считать наличие их в тексте свидетельством откровенности, а значит – комплиментом341341
  Первые критики Кюстина оценивали противоречивость его путевых заметок иначе; Жюль Жанен (между прочим, адресат двух писем «Испании») писал в рецензии: «Исключите из книги предисловие и политические теории, противоречащие фактам, свидетелем которых был автор, и вы получите одно из самых замечательных описаний путешествия, какие только существуют на свете» (Journal des Débats, 6 mars 1838).


[Закрыть]. А желание видеть скорее светлое, чем темное, чаще всего берет верх. Более того, порой Кюстин описывает с восхищением те черты испанской жизни, которые затем, в России, будут вызывать у него ужас и негодование. Например, отсутствие гласности и публичного обсуждения политической ситуации в Испании вызывает у Кюстина одобрение:

В нашей стране восторжествовавшей гласности правда сделалась такой редкостью, что ложь, кажется, превратилась в одну из прерогатив свободы. Скажу честно, не знаю, меньше ли благоприятствует точному исследованию фактов молчание, царящее при правлениях абсолютных, нежели борьба масок, составляющая жизнь правлений конституционных (2, 339–340).

Но то же самое всеобщее молчание в России Кюстин описывает с ужасом и отвращением:

Здесь действуют и дышат лишь с разрешения императора или по его приказу, поэтому все здесь мрачны и скованны; молчание правит жизнью и парализует ее. <…> все, кто родились в России или желают здесь жить, дают себе слово молчать обо всем, что видят; здесь никто ни о чем не говорит, и, однако же, все всё знают: должно быть, тайные беседы здесь бесконечно увлекательны, но кто их себе позволяет? Размышлять, исследовать – значит навлекать на себя подозрения [Кюстин 2020: 152, 177–178].

Сходным образом равенство, царящее в севильских салонах и вообще в испанской повседневности, вызывает у Кюстина одобрение и восхищение: Коррида объединяет, «хотя бы на несколько мгновений», все население Испании; на время представления страна «превращается в республику, во главе которой становится самый проворный из людей»; «испанцы мало интересуются политическими теориями, но на практике они наслаждаются практическим равенством, которое, возможно, существует у них одних. Равенство это распространяется не только на отношения между отдельными членами общества, оно сказывается даже в жизни государственной» (3, 17–18). Однако в «России в 1839 году» равенство в послушании абсолютному владыке описывается с отвращением и негодованием.

Вообще сопоставление книг Кюстина об Испании и России делает яснее некоторые причины того разочарования, которое постигло писателя в России: в Испании, несмотря на весь произвол и всю жестокость властей, французский путешественник нашел народ по-настоящему архаический и экзотический, увидел тот национальный колорит, за который так ценили Испанию его соотечественники и современники; в России он мечтал обрести сходную национальную архаику и экзотику, а обрел – в городских гостиных – читательниц французской литературы, внешне цивилизованных, а по сути лживых и лицемерных (такими, во всяком случае, он их увидел).