Текст книги "Сквозь любовь и печаль"

Памяти Павла Васильева

 
Чудес качая решето,
Крупицы выбираю.
Я знаю – Пушкина за что,
И Лермонтова – знаю.
 
 
И – Павла…
Павел! Боже мой…
Досады сколько, боли.
В Москве хана Москве самой,
А чужаку тем боле.
 
 
Твоя беда, твои слова
Со мной опять и снова…
Ах, Павел, Павел…
Степь мертва,
Ей не хватает слова.
 
 
Я эту грусть не залечу,
Пытаюсь вот, батрачу…
Все вижу, знаю и молчу.
Петь начинаю – плачу.
 

«Прошлых тени от Павла Васильева…»

 
Прошлых тени от Павла Васильева.
Кто-то путает наши пути.
Не найти мне такого же сильного,
И трагичнее не найти.
 
 
В степь ли голую выйду, в пшеницы ли,
Заверну за ограду к кресту —
Вижу: люди с потухшими лицами,
Шарят взглядом пустым пустоту.
 
 
Ходит скот над речными запрудами,
Гуси падают в синий туман,
У дорог снегири красногрудые
Обивают созревший бурьян.
 
 
Черноземы пылят под копытами,
И сквозь травы табунные, вброд,
Сам убитый с другими убитыми
Мне навстречу мой прадед идет.
 

Сростки

…шумит Катунь…

Н. Рубцов

 
Белесая, она шумела,
Она, легко входя в права,
Свое раскраивала тело
На рукава и острова,
 
 
Качала лес, и лес шатался,
Дыша глубокой стариной…
Макарыч, как ты в ней купался,
В такой холодной и смурной?
 
 
Ей – утопить! Да просто в шалость…
Не утопила, видит Бог.
Она судьбы твоей касалась,
Твоих босых касаясь ног.
 
 
Всю боль свою, весь гнев, и жалость —
Все отдала тебе она.
Вот жизнь продлить – не догадалась.
И не смогла бы.
Не вольна…
 

Памяти Николая Шипилова

 
Деревья!..
Был смешон я и крова лишен…
…………………………
И несут меня двое…
 

Н. Шипилов

 
По шелку отав по сентябрьскому полю,
Где гаснут деревья в закатных лучах,
Дурак и Дурнушка Шипилова Колю
Уносят в бессмертье на скорбных плечах.
 
 
Я ключ поверну, и появится снова
Не демон, не ангел, а сквозь тишину
Несущий в губах потаенное слово,
Держащий в руках дорогую струну.
 
 
И день разгорится под небом высоким,
В святых родниках прозвенит серебро,
И лебедь ударит крылом по осокам,
И свежею кровью окрасит перо.
 
 
Не тем ли пером и допишется строчка,
Где рухнет поэт, не допев, на бегу?
Я думаю – тем. Не перечьте, и точка.
Представить иное я – нет! – не могу…
 
 
Я вижу беду, я не верить пытаюсь,
Бастую, но чертит упрямо рука
Пространство, где двое, земли не касаясь,
В бессмертье поэта несут сквозь века.
 

«…так и живу, по крохам выбирая…»

 
…так и живу, по крохам выбирая
Из мрака свет, из музыки печаль…
Земная ось укажет двери рая,
Накроют стол и выставят хрусталь,
И помолчат…
 
 
Мои листы листая,
Потом отыщут главную строку,
Где обнажится истина простая,
Что я пытался на своем веку
Постичь,
Но проходил все мимо, мимо,
Ловушки мастерил, хлестал коней,
С чем и набрел на посох пилигрима,
Что и помог мне в сутолоке дней
Остановиться, чтобы оглядеться,
В кромешной отстояться тишине,
И, словно в омут, окунуться в детство,
И подивиться этой глубине.
 

Сороковые

 
Хрустел овсюг. Переступали кони,
Слюну роняя и зрачки кося.
Беленые холстины из поскони,
На пряслах покосившихся вися,
На солнце подсыхали…
Пили брагу
Медовую с устатку из ковша
Неспешно, как колодезную влагу.
Хозяйка, огородни накроша,
Цедила квас, посуду разбирала
И слушала, что старший говорил…
А по другую сторону Урала
Горели танки, и котел варил
Для всей России варево такое
Густое, начиненное свинцом…
Хрустел овсюг.
Сидели в хате двое,
Два битых инвалида – сын с отцом.
Сидели и кроили га на сотки,
На лоскуты, на клинышки земли,
И заправляли за ремни пилотки,
И понимали больше, чем могли…
 

«Обижать никого не стану…»

 
Обижать никого не стану,
Говорить ни о чем не буду, —
Обработаю в сердце рану,
Перемою в тазу посуду,
В небо гляну – ну, как ты, вечность?
Гляну в подпол – вы сыты, мыши?..
Ночь по небу расстелет млечность,
Станут звезды стучать по крыше,
По крыльцу…
Наберу ведерко
Ярких звезд и внесу под крышу.
Хорошо – еще есть сноровка:
И шустрю, и в потемках вижу.
Звезды светятся, остывают,
Мне от них и светло и жарко…
А потом они исчезают.
И ведерко пустеет.
Жалко.
 

«Ах, детства славные уроки…»

 
Ах, детства славные уроки!..
Заброшенный колхозный сад.
Сорочьи гнезда и сороки
На ветках гроздьями висят.
 
 
А я сегодня – мимо школы.
А я сегодня налегке
Хожу и слушаю глаголы
На звонком птичьем языке.
 
 
О чем судачат белобоки?
О том, что далеко в лугах
Осколок солнца по дороге
Идет на золотых ногах;
 
 
Что кони воду пьют из лужи
Так звонко, что глотки слышны,
Что людям сад уже не нужен
И гнезда птичьи не нужны;
 
 
Что в жизни все подвластно срокам,
Что время не остановить,
И гнезда новые сорокам
В другом саду придется вить…
 

«Жаром пышущее в сто ватт…»

 
Жаром пышущее в сто ватт,
Солнце сплющилось о закат,
Вышел месяц и, боком стоя,
Глянул вниз, где на полверсты
Встали радугами мосты,
Где село, отходя от зноя,
К ночи вылезло из щелей,
Зашумело.
А ведь казалось,
Что такая царит усталость,
Что вернувшиеся с полей
На пол рухнут и онемеют,
Шевельнуть губой не посмеют,
И без задних ног и без рук
Захрапят.
Но жива деревня!
Тащит ветки, трясет деревья,
Разжигает костры вокруг, —
Пахнет пшенкой, полынным дымом,
Духом пахнет таким родимым,
Что присядешь и загрустишь,
Самых светлых коснешься клавиш,
За плечами крыла расправишь
И куда-то летишь, летишь.
 

«Завяз туман в садах густых…»

 
Завяз туман в садах густых,
Роса, как легкая пороша,
В иконных бликах золотых
На раннюю зарю похожа
Река…
 
 
Моя земля, Россия…
Алтай! – и золотом пахнёт,
И пацаны придут босые
К реке, проверить перемет.
 
 
И выгнется налим вопросом,
И язь тугим пером плеснет,
И рыба стерлядь острым носом
Укажет в небо и уснет…
 

«Созрела в поле рожь…»

 
Созрела в поле рожь,
И – пышная – сгибаясь,
Она пошла под нож,
Тревожно колыхаясь…
 
 
На запад и восток
Распахнуты калитки,
И солнышко на ток
Спускается по нитке
 
 
Смотреть, как на току
Платки мелькают алы,
Как зерна по лотку
Стекают в самосвалы.
 
 
И день стоит погож,
Звоня во славу Божью,
И солнцем пахнет рожь,
И солнце пахнет рожью.
 

«Корявый тын…»

 
Корявый тын.
Горшки да крынки
Под ветром не гудят – поют.
Такие не найдешь на рынке,
Их вообще не продают.
 
 
Они оттуда, где когда-то
Все вызревало, что цвело,
Где даль была светла, крылата,
И день, когда входил в село,
 
 
Дышал росою и землею,
Гремел уздечкою, мычал,
Метлой шуршал, скрипел петлею
И журавлиный шест качал.
 

«Птица вылетит с черным криком…»

 
Птица вылетит с черным криком,
Ночь расставит вокруг силки.
Кто-то думает о великом,
Кто-то прячет свои шаги.
 
 
Все помечено, все разъято,
Безголосая тишина…
Долгой ночи глухая вата,
Ветра порванная струна!
 
 
Выйду в сад, где звезда на ветке,
Где полынью сирень горчит,
Сердце черное в черной клетке
То застонет, то застучит.
 
 
Покрывается тело болью,
Ощутим каждый шов и стык.
Застревает тревога в горле
И шершав, как наждак, язык.
 
 
Только зренье острей и уже,
Только ночи петля все туже,
Да роса холодна черна
И на вкус, что кровь, солона…
 

«А утро все ярче и жарче пылает…»

 
А утро все ярче и жарче пылает,
По веткам скользит, по корявым стволам.
Окно распахну – в небе ангел летает,
Жуки-скарабеи ползут по делам.
 
 
Природа!..
Порода любая достойна
Той участи, что нагадали века.
Сентябрь надвигается плавно и знойно,
На редкие перья разбив облака.
 
 
У солнца, сквозь марево, мордочка лисья.
Мелеет река, появляется брод,
Ржавеет ботва, осыпаются листья,
Прямее дымы и спокойней народ.
 
 
По венам пульсируют волны все тише,
В колодцах вода голубее, чем хмель…
Уже не воркуя, ступает по крыше
Сизарь коготками…
Сентябрь не апрель.
 
 
А небо все выше, синее, и чище,
Готовятся дикие утки в отлет,
Набей патронташ, подтяни голенища,
Неделю, другую – и вёдро уйдет.
 

«Дым щипал мои веки…»

 
Дым щипал мои веки.
Он тек сквозь века,
Застревая во мне где-то возле гортани,
Заставляя смотреть, как плывут облака
Сквозь зарю, отражаясь в рассветном тумане.
 
 
Мир огромен! Ума недостанет – объять.
Шевелится огонь. Языкатое пламя
Прибавляет золы, и уже не понять:
Кто идет впереди,
Кто толпится за нами?
 
 
Пламя тонет в золе. Угасает костер.
Солнца шар примеряет березе корону,
Птицы трогают звук, звуки падают с гор,
И бессмертником пахнет, бегущим по склону.
 

«Осенью кукушки безголосы…»

 
Осенью кукушки безголосы,
Осенью кукушку не слыхать…
Ближние и дальние покосы
Утомились. Время – отдыхать.
До весны…
Зима придет, закружит,
Заровняет ровного ровней,
На кустах навесит белых кружев,
Засверкает в сумраке сеней.
Холоду каленого напустит,
В русской печке запалит дрова…
Мама испечет пирог капустный…
Маме скоро восемьдесят два.
 
 
…Инеем подернутые рамы,
На стекле деревья, глухари.
Снег со льдом…
Давно не стало мамы.
Тянет холодком из-под двери…
Нащиплю лучины из березы,
Принесу из погреба грибы,
Наварю картох. Какие прозы!
Стопочку наполню,
Маму вспомню…
Осенью кукушки безголосы…
Не до кукованья.
Выжить бы…
 

Памяти Г.Н. Самарина

1

 
Шубу из горностаев
Небо сшило к зиме…
Календарь полистаю,
Как пошарю в уме.
 
 
Годы, месяцы, даты…
Имена… имена…
Ночь на лапах из ваты
Ходит возле окна.
 
 
То вздохнет, то аукнет…
Но увидишь число —
Сердце вздрогнет… И стукнет
О крылечко весло.
 
 
И запенятся волны…
И по рубчик нальешь.
Но не скажешь «довольно»,
И число не сотрешь.
 

2

 
Как просил я тебя: «Не пей!
И тогда я с тобой – пойду!
Мы сигов этих, окуней,
Как рогатый скот, как коней,
Приведем на пирс в поводу!»
 
 
«Ты как знаешь, а я хлебну…» —
И с другим ушел по волне…
Сто ночей не сплю, а усну —
Ты приходишь ко мне во сне.
 
 
Скулы выжженные красны.
Командир!
В золотой поре…
А глаза твои холодны,
Будто Ладога в ноябре.
 

3

 
Невеселая картина – старый двор, поленья, снег…
Выстругаю Буратино. Буратино – человек!
 
 
Я поставлю два бокала, и, разворошив снега,
Принесу я из подвала малосольного сига.
 
 
Буратино дам брусники, а себе налью вина
Из печальной княженики (северная сторона!)
 
 
И скажу я: «Мальчик, ешьте. Рыбка эта хороша.
Это, мальчик, не спагетти, это даже не лапша,
 
 
Это – сиг! На белом свете знает всякий, что когда
Рыба сиг заходит в сети – в Ладоге кипит вода.
 
 
Волны машут рукавами и, косматые, в пыли,
Поднимают и о камни разбивают корабли.
 
 
Разбивают зло, огромно! Бесится водоворот!
И с людьми уносит бревна в море – не наоборот.
 
 
Ветер ходит, завывая в черных тучах, и снега
Рвет из туч и укрывает этим снегом берега.
 
 
А у плавающей льдины глаз холодных бирюза
Холоднее, чем Ундины злые серые глаза…»
 

Перед грозой

1

 
Она подходила неслышно, негромко.
Она шевелилась, катилась, росла.
И тучи лиловой белесая кромка
То желтым горела, то розовым жгла.
 
 
Как щедрая скатерть грядущего пира,
Где каждый отведает – стар и юнец —
Она тяжелела…
Вот так под стропила
Заводят последний веселый венец.
 
 
Умолкли кусты и деревья. Деревня
Прикрыла глаза камышовой стрехой.
Из тайных щелей выходили поверья
И долго о чем-то с травою сухой
 
 
Шептались, листы лопухам задирали,
Воды потемневшей касались едва,
И самые злые хвосты поджимали
Собаки и молча ползли под дрова.
 
 
Они понимали – все это недаром,
И с трепетом ждали, и знали: сейчас
Обрушится небо мечом и пожаром,
И шквалом воды, очищающей нас.
 

2

 
Пахнет каменным переулком,
Ветер листья срывает зло.
В низком небе, до звона гулком,
Расправляет гроза крыло.
 
 
Не трещат воробьи в акациях.
Город выкрашен в серый цвет.
Город словно в реанимации —
То ли дышит он, то ли нет.
 
 
Гром порывами, гром обвалами
На дома стекал, на мосты.
Петропавловки шпиль распарывал
Небо черное на холсты.
 
 
Только чайки кричали смелые,
Чуя ветра тугой порыв,
Да Нева свои гребни белые
Табунами гнала в залив…
 
 
Ожиданье грозы так сладостно!
Прислонясь к вековой стене,
Я за небом следил, и радостно
Было в эти минуты мне.
 

«Зажжем огни…»

 
Безлюдный двор
И елка на снегу…
 

Ю. Левитанский

 
Зажжем огни:
– Ну, где же ты, зима?..
Под Рождество у неба снегу выпросим.
Игрушки спрячем в ящик, елку выбросим,
Начнем строку, и не сойдем с ума.
 
 
Слова, слова…
Зачем я их пишу?
Ищу, шепчу и вглядываюсь пристально
Не для того ль, чтоб обнаружить истину —
Что я не только воздухом дышу.
 
 
Не им одним…
И в мире строчки есть,
Поставленные в столбики по правилам,
Где все – чем неожиданней, тем правильней,
И хочется их вновь и вновь прочесть.
 
 
И я тебя читаю, мой Поэт.
Читаю, и строкой как чистой правдою
Дышу, иду над бездной,
В бездну падаю,
И понимаю, что спасенья нет.
 
 
И елке нет спасенья. Вот беда!
Поставлена, игрушками украшена.
Придуманный кусочек быта нашего.
Такая, понимаешь, ерунда.
 
 
Такое никакое бытие.
Конфеты, мишура, хлопушки гроздьями…
Да я за эту елку сек бы розгами,
За каждую хвоиночку ее.
 

«За граненым стаканом я сижу истуканом…»

 
За граненым стаканом я сижу истуканом,
Осыпаются злаки, все прозрачней вода,
И совсем не приметен, ходит по двору ветер,
То листву пошевелит, то качнет провода.
 
 
Хорошо в захолустье, ни веселья, ни грусти,
Только гуси порою, прошумев за рекой,
Вековую тревогу отрясут на дорогу
И в сердцах отболевших растревожат покой.
 
 
И от шума очнется, и на нитке качнется
Паучок сероглазый, капля ртути живой…
Как движения четки! Перещупает четки
И зависнет беззвучно над моей головой.
 
 
Я его не обижу. Присмотрюсь и увижу
Как он собран в комочек. Чтоб его не прижать,
Мягко трону за ножку, положу на ладошку,
Он на линии жизни будет смирно лежать.
 
 
Вот и я не шатаюсь, жизнь обдумать пытаюсь,
А за окнами гуси все летят и летят.
Осыпаются листья, проясняются мысли
И в стакане граненом испаряется яд…
 

«Ни плиты, ни креста – чернозема холмы…»

 
Ни плиты, ни креста – чернозема холмы.
Задирает корсак серебристую морду…
Ястребиному роду не быть переводу!
Тень косого крыла среди солнечной тьмы
 
 
Промелькнет под ногой, миражом обернется,
Станет прошлое ближе, роднее, светлей,
И верблюд закричит у степного колодца,
Колыхая шелка золотых ковылей.
 
 
И проявится в том все величие края!
По всему горизонту до кромки небес
Только воля и свет, да печаль неземная
Под копытом точеным, бегущего без
 
 
Седока и седла, рысака вороного,
Разметавшего гриву, в обрывках узды
Сквозь года из прошедшего мрака лихого
По просторам родным,
От звезды до звезды…
 

Бахча

1

 
Солнце тополи жжет. Перевитые жилы
Крутолобых корней роют дерн и песок.
Над вороньими гнездами гнезд старожилы
Зноем плещут и падают наискосок.
Сортирует бахча черноземные соки.
Лето стрепетом бьется над золотом дынь.
Осы чертят круги, и на листья осоки
Горький запах роняет седая полынь.
Дышит август расшитым степным дастарханом!
Тучи по небу к вечеру ходят гужом…
Я арбуз для тебя, внучка славного хана,
Рассекаю на части казацким ножом.
Брызжут семечки!
Ешь!
Наше лето созрело!
Твои руки нежны, твои губы влажны.
У меня есть к тебе неотложное дело
Прямо здесь и сейчас, посредине страны!
Рядом с этой полынью духмяной и горькой,
Возле этой тропы, что в бахчу завела…
Конь арбуз добирает, и, хрупая коркой,
Осторожно и мягко трясет удила.
Не стреножен, не спутан, стоит, не отходит,
И глазищами, полными света и тьмы,
Постригая ушами, внимательно смотрит,
Как пропаще и жадно целуемся мы.
 

2

 
Я думал: у монголок – поперек.
Какая прелесть!..
Под высокой синью
С тобою нас Аллах не уберег
От тишины, напоенной полынью.
Раскинь же руки, милая княжна!
Мне в этих травах, посреди вселенной,
Твоих сосков воинственные шлемы
Напоминают прошлое. Страна
В огне и дыме. Полнится гарем.
Степь задохнулась от копыт и крика…
Ну, что теперь ты скажешь?
Кто под кем!
И как тебе любовной страсти иго?
Смеешься?
Хохочи!
Тебе идет!
Полней, полней – и воздух между нами
Нагрелся так, что твой монгольский рот
Я зажимаю русскими губами!
И солнце, в небе кольцами клубя,
Накрыло нас лучами, как сетями…
И ты, в сетях запутавшись, ногтями
Рвешь спину мне, чтоб помнил я тебя;
Чтоб сохранил, чтоб на века сберег!
Храню, княжна!
И говорю: спасибо…
Я думал: у монголок – поперек,
Не поперек, но все равно красиво!
 

3

Прощай, любезная калмычка…

А.С. Пушкин

 
В глазах у Азии сполохи;
Глаза азийские мудры,
В них отражаются эпохи,
Цивилизации, миры.
 
 
Я загляну в зрачок бездонный,
Я сквозь ресницы протеку
И в мир иной, не заоконный,
Войти, наверное, смогу.
 
 
Запретные плоды Эдема
Растут и здесь!
Бери… воруй…
Шелка холодные гарема,
Журчание небесных струй!
 
 
Столетий жаркое дыханье,
Сосков торчащих нагота,
И колыханье-полыханье
Уже горящего моста.
 
 
И остановится мгновенье,
Объединив мгновенья все…
И ты исчезнешь, как виденье
Неповторяющеесе.
 

«Получишь в зубы и очнешься…»

 
Получишь в зубы и очнешься,
И выпрямишься в полный рост,
И взор подымешь, и наткнешься
На бездну болей и корост.
 
 
Кромешный ад не пахнет раем,
Друзья – враги, враги – враги…
За огородами, сараем
Такая мга, не видно зги.
 
 
Повсюду сырость, всюду ересь,
Все в шутовстве, все в кумовстве…
Цветы кипрея, грубый вереск
Помну, прилажу к голове —
 
 
Не помогает, только хуже,
И сердцу хуже и душе,
И понимаю: новой стужи
Душа не вынесет уже…
 

«Искал свое, не задавал вопросов…»

Е.

 
Искал свое, не задавал вопросов.
Творил как мог. Старался. Трудно жил.
И вдруг звонок: – Да ты хитер, философ!.. —
Ехидненько…
И трубку положил.
 
 
Как в том романе…
Наливая виски,
Я часто, вспоминая шутку ту,
Морочу сеть, просматриваю диски,
Палю свечу и глядя в темноту,
 
 
Задумываюсь – экая досада…
«…да ты хитер, философ…» Сколько зла!
Подначил кто? Кому все это надо?
Но позвонил же, выбил из седла.
 
 
…Поправлю стремя, сяду поплотнее…
Меня уже сшибали. Выживал.
Добуду меч. Двуострый. Подлиннее!
Чтоб – если что, то сразу наповал…
 
 
Жаль, век не тот. Мечи давно не в моде.
Да я по этой части и не спец.
На что гожусь, так это дать по морде,
Не крови для, а чтобы знал подлец.
 

«Ты, мой век ХХI, меня не морочь…»

 
Ты, мой век ХХI, меня не морочь,
Мне в ХХ еще нагадали метели,
Чтоб пронес я в глазах моих черных, как ночь,
Эти песни, что степи Алтайские пели.
 
 
Край велик! Понимаю теперь это я.
И суров! Хорошо мне досталось когда-то!..
Лижут волны песок, моет берег струя,
И пшеница шумит, тяжела и усата.
 
 
Разделяя себя на «тогда» и «сейчас»,
Не представлю: потом что еще приключится…
Все пустее причал, все темнее баркас,
Все сильней из плетней выпирают ключицы.
 
 
Я однажды решусь и отдам якоря…
Время – то ли ушло, то ль иное настало?
Так же красен закат, в той же дымке заря,
Те же птицы щебечут в ветвях краснотала.
 
 
Все, как прежде, с чего же болит под соском,
От чего прожитое родней и светлее?
Это космос меня засыпает песком,
Что на ощупь незрим, но плиты тяжелее.
 

«Жить, конечно же, надо, вот только зачем…»

 
Жить, конечно же, надо, вот только зачем?..
Пахнет воздух отавой табунною, пенной.
Новый день у ворот, несравнимый ни с чем,
Не бывало такого еще во вселенной!
 
 
Может, в нем и найду, что ищу с давних пор,
И отыщется самое главное слово,
Сокровенное, то…
Выхожу на простор,
Удивляясь и радуясь снова и снова.
 
 
Солнце – прямо в глаза.
Острый ветер – в лицо!
Острой бритвою режет и скулы, и веки…
Неужели спираль, неужели кольцо,
Неужели и вправду все это навеки!
 
 
И не кончится?.. Господи, как повезло!
Вот – живу…
Но порою нахлынет, накатит,
Что не просто все это, что жить – ремесло.
Жаль – ему обучиться и жизни не хватит.
 

«Когда ложится снег на плечи…»

 
Когда ложится снег на плечи,
Когда светло под сапогом
Скрипит мороз и зимний вечер
Плывет к домам от берегов
Реки, заваленной снегами,
Когда туманная звезда
Едва мерцает над холмами
Еще неясная,
Когда
Озябший голос отзовется
На стук дверей в чужом дворе,
И по сугробам к конуре
Собака беглая вернется,
Когда свои огни дома
Загасят, как бы ненароком,
И почернеют стекла окон,
В углах затянутые льдом —
Я прихожу в свой тихий дом.
Я печь топлю.
На пламя дую.
Стою у темного окна.
Смотрю на улицу ночную,
И до утра без сна ночую…
Мне нужно иногда – без сна.
 

«Страдал и говорил, умел молчать и думать…»

 
Страдал и говорил, умел молчать и думать,
Укладывал бетон, крошил пешнею лед,
Но с некоторых пор затих и стал угрюметь —
Когда же призовут?
Узнать бы наперед…
 
 
За пару дней, хотя б, за два часа, хотя бы,
Чтоб оставался миг уверовать: Он есть…
Откроется простор, во мраке сгинут хляби,
И ты еще не там,
Но и уже не здесь.
 
 
Слоятся облака.
Все выше, выше, выше…
А далеко внизу, на уровне червей,
В Москву спешит «Сапсан», торчат кривые крыши,
И прошлый мир не стар, и новый не новей.
 
 
О чем же говорить, печалиться о чем же?
Еще мне далеко до тихой той реки,
Но входит холодок в нутро, как сталь сквозь кожу,
И слова не сказать,
И не поднять руки.
 

«Что-то я живу в печали…»

 
Что-то я живу в печали,
Что-то ест меня тоска,
А сентябрь еще в начале
В самом бархатном пока.
 
 
Еще гуси не летели,
Не стонали журавли,
Еще длинные метели
Не пригнули ковыли.
 
 
Еще дворник с чувством, с толком,
Чистит прутья для метлы,
И не плавают в протоках
Листья желтые ветлы.
 
 
Сентябрит… Но как-то нежно.
Холодит!.. Да не скажи.
Агроном, из наших, здешний,
Ходит с палкой вдоль межи.
 
 
Что-то ищет. Видно, знает.
Землю трогает рукой.
Неужели, понимает?
Понимает, он такой…
 
 
Скошен злак. Прозрачны дали.
В паутинах светел путь…
Что же я живу в печали,
Объяснил бы кто-нибудь?
 

«До чего ж надоела роль…»

 
До чего ж надоела роль.
Где тот занавес, что опустят?
Отрубить себе палец, что ль,
Может, прежняя боль отпустит,
А уж новую как-нибудь
Залеплю травой, забинтую.
Не саднила бы только грудь,
Не стрелялось бы вхолостую,
Потому как устал уже
Жить вот так, в пустоту пуляя.
А ведь вырос на рубеже
Огневом!
Да судьба гнилая,
Знать, махнула мой ствол тайком
На другой, сработанный плохо…
И палю я «за молоком»,
И найти не могу подвоха.
 

«Человека… Человеку……»

 
Человека… Человеку…
Я сижу, ищу строку.
Что же надобно от веку
Человеку на веку?
 
 
Что он ищет, чем он занят,
Почему который век
Возле древних стен Казани
Проступает кровь сквозь снег?
 
 
Почему все так сурово?
Почему в лесах мордвы
От стрельбы и лая злого
Перья дыбом у совы?
 
 
Почему живу в досаде?
Не хмельной, не с бодуна,
То в атаке, то в засаде…
Где ошибка, чья вина?
 
 
Неприкаянный, как птица
Между небом и землей…
Почему все чаще снится
Тракт с глубокой колеей?
 
 
И бредут-идут по тракту
Через реки и года
Кто по воле, кто по акту,
Кто оттуда, кто туда.
 
 
Знаю, если с почвы сдвинут
И вобьют меня в хомут,
Непременно душу вынут,
Заодно и стыд возьмут,
 
 
Чтобы жил до жилок выжат,
Чтобы мучился, скорбя,
И метался – как же выжить,
И не потерять себя?