Текст книги "Сквозь любовь и печаль"

«Что-то ангелы не шумят…»

 
Что-то ангелы не шумят,
Словно нет их на белом свете.
Снег крылами не сбит, не смят,
Лишь в саду дерева гремят
Да шатаются в лунном свете.
 
 
И от этого так светло!
В час ночной при такой погоде
Тихо входит печаль в село
И по избам крестьянским бродит.
 
 
Губ касается, жарких щек,
Поправляет тулуп овчинный,
А найдет, кто не спит еще,
Сетью тонкой, как паутиной,
 
 
Обойдет вокруг, обовьет,
На глаза упадет, на руки,
И не знает, не спящий тот,
Отчего столько сладкой муки.
 
 
Почему хорошо ему.
Вот и горько, а не обидно…
И смотрю я в ночную тьму —
Может, ангелы?
Нет, не видно.
 
 
Только снег и то там, то тут
Полыни, как плохие мысли,
И по тем полыням бредут
Тени волчьи и тени лисьи.
 

«Серый дождь, седая птица…»

 
Серый дождь, седая птица,
Под окном трехцветный флаг…
Кем я должен был родиться,
Чтоб не мучиться вот так?
 
 
Вроде – жизнь. И все в порядке:
Хлеб, картошка, молоко,
Рубль – в уме, редис – на грядке,
Войны где-то далеко;
 
 
Сети с рыбой, хата с краю,
Лук подрос и вызрел квас,
Но живу и умираю
Каждый день по двадцать раз.
 
 
Пистолеты, ружья, вилы,
Наркоманы, домострой,
Карфагены, Фермопилы,
Пламя, пена, дым горой.
 
 
Впереди дыра наружу,
Позади собачий вой.
Как мне жить в такую стужу
С непокрытой головой?
 
 
Да еще планету эту
То в тайфун воткнут, то в смог.
Улететь бы – крыльев нету,
Убежать бы – нету ног.
 

«Когда не я, то кто другой…»

 
Когда не я, то кто другой,
Клонясь под Млечною дугой,
Отыщет брошенные знаки?
Во всех углах моей земли
Они лежат в грязи, в пыли,
В канавы сдвинуты, в овраги.
 
 
Я нахожу их и беру,
И с тщанием особым тру
О брюки, о рукав рубахи.
И осветленные они
Из тьмы на свет являют дни,
Где застилали красным плахи.
 
 
Отечество! В любом краю
Я эту горечь признаю,
И, подбирая, прибираю.
И день за днем, за годом год
Я, совершая свой обход,
Все умираю, умираю…
 

«Отлистаю вспять страницы…»

 
Отлистаю вспять страницы
День за днем, за веком век…
О, воинственные лица!
Что ни гунн, то печенег.
 
 
Меч, броня! Копье весомо!
Синь подогнанных подков…
Не во мне ли хромосомы
От таких вот степняков?
 
 
Меч бы взять у них – и с маху
Развалить на звенья цепь,
Напустить на нечисть страху,
И коня направить в степь,
 
 
Где, влюбляясь в волчье, в птичье,
Скот пасти, сена метать,
С чем и впасть в косноязычье,
В смысле ближе к Богу стать.
 

«Я горизонт…»

И я хочу вложить персты…

О. Мандельштам

 
Я горизонт
Окину взором —
Полынь дуреет, прет осот.
Дни выметаются с позором,
Как трутни мертвые от сот.
 
 
Шумят народы, гнутся дуги,
Немые обретают речь,
Во вражий стан уходят други,
Идет предательство, сиречь.
 
 
И я никак не разумею
Истоки этого всего,
И вновь теряю, что имею,
Не обретая ничего.
 

«Как говорим, о чем поем…»

 
Как говорим, о чем поем?
Встает Культура на колени.
Вот мы сейчас ее добьем,
И говорить начнем по фене.
 
 
Тут и припомнишь времена,
Когда ты от крыльца родного,
Вбивая ноги в стремена,
В ночное направлял гнедого!
 
 
Звенела в родниках вода!
Ты пил ее, и кони пили…
Как правильно мы говорили,
Как пели слаженно тогда!
 
 
И ты грустишь?..
Да, ради Бога…
Но только в прошлое – нельзя.
У нас с тобой своя дорога,
У языка своя стезя.
 

Глухарь

 
Передо мною словно леший
Он появился вдруг.
Высок!
Таежный царь…
Стоит и чешет
Стальные лапы о песок.
 
 
Чего-то склюнул и ни слова.
В железных перьях, как в броне,
Он на меня глядел сурово,
И неуютно стало мне.
 
 
Но я не вышел из машины,
Картечь в патронник не дослал…
Я знаю сталь, ходил сквозь мины,
Я на бинты рубахи рвал.
 
 
Зачем еще мне это горе?
И без того здесь жизнь горька…
Стоит сосна на косогоре,
Под ней глухарь – у родника!
 
 
Он крупный галечник катает,
Он мелкий галечник берет,
И влагу пьет.
Он просто знает:
Пока я здесь, он не умрет.
 

Дорога

 
Ездовой помолчит, вздохнет
И опять о своем поет…
 

 
Стекленеют глаза от мороза,
Пробирают ветра до нутра.
Голубая сибирская проза…
Волчий иней на ворсе ковра,
Звон подков, достающий до сердца,
Леденящая белая сталь,
И косое лицо иноверца,
Непрерывно глядящего вдаль,
Где сугробы с кривыми горбами,
Словно волны, бегут и бегут,
Где в ночах голубыми губами
Звезды синюю песню поют,
Где никто не судья и не зритель,
Не провидец лихого конца…
В этой бездне какая обитель
Нам, уставшим, согреет сердца?
 

«Мухи бродят по снимку…»

 
Мухи бродят по снимку,
В стекла бьются меж рам.
Это мне не в новинку,
Потому по утрам,
Наливаю по полной.
– Будь здоров, и привет…
За едой не скоромной
Лезу в старый буфет.
Огибают косые
Ветры мой уголок.
Хорошо нам в России!
Пей да плюй в потолок.
Не страдая, не мучась,
Мы сидим по домам…
Что за высшая участь
Уготована нам?
Что за доля такая,
Почему, день за днем,
Все, что есть, пропиваем,
И никак не пропьем.
 

«Я уйду, и все погаснет…»

 
Я уйду, и все погаснет —
Звезды, небо…
Шар земной
Голубой, зеленый (разный!),
Но, уже внутри со мной,
Развернет зарю над полем,
По логам разгонит муть.
День придет!
А я не волен
Даже пальцем шевельнуть.
Не ходить мне по просторам,
Не дышать травой степной,
И не знать, что вещий ворон
От рассвета надо мной
Важно ходит – что, мол, где, мол —
Глину мнет, на крест глядит,
А потом, как черный демон,
Над пустынею летит.
 

«Полжизни пройдя, ты уже понимаешь…»

 
Полжизни пройдя, ты уже понимаешь,
Что выхода не суждено.
Страна, я твой сын, если ты умираешь,
То выжить и мне не дано.
 
 
Красивые песни, высокие цели…
Но грусть не прогонишь рукой.
Торнадо, цунами, аварии, сели —
Все это ничто, дорогой.
 
 
Есть глубже печаль, что, как рыба на сушу,
Выходит, предчувствуя смерть.
Она при тебе. Распахни свою душу,
Попробуй печаль рассмотреть.
 
 
Увидишь – и станут и цели, и песни
На место, как молвил поэт,
И светом наполнится тело, но если
Не видишь – то выбора нет.
 

«Шорох листьев, похожий на шорохи ситца…»

 
Шорох листьев, похожий на шорохи ситца,
От луны серебра ручеек,
И в пуховую пряжу воткнутая спица,
И в стакане остывший чаек —
 
 
Говорят, что здесь жили когда-то, но вышли,
И уже не придут никогда…
Постою, покурю, успокоятся мысли,
Устоится в колодце вода,
 
 
И заречная песня легко издалёка
Наплывет, и качнутся весы,
Где на чаше одной я стою одиноко,
А, напротив, на чаше часы
 
 
Осыпают песок – чаша легче и легче,
Я все глубже, где холод и тьма,
Где на плечи мои, на уставшие плечи
Опускается вечность сама.
 

«Кто знает, может, мне довольно и свечи…»

Кто знает? Может быть, не хватит мне свечи…

О. Мандельштам

 
Кто знает, может, мне довольно и свечи,
И золотом ее повитые лучи,
Рассеяв мрак, раздвинут черный космос,
И яблоко земли качая на весах,
Поднимут снова гирьку на часах,
Теплом дохнут, и обрету я голос.
 
 
Вселенная! Позволь, я расскажу,
Как трудно равновесие держу,
Как нелегко стоять перед стеною,
И вынимать из точки на стене
То слово, что доступно только мне,
И так болит, что я от боли вою.
 
 
Но острые лучи оплавленной свечи
Меня спасают всякий раз в ночи,
Снимают боль и поднимают в космос,
Сплавляют по реке, ведут в поля,
Где звезды гаснут в море ковыля,
И тяжело молчит пшеничный колос…
 

«И, догорев, зажав свечу в горсти…»

 
И, догорев, зажав свечу в горсти,
Отправлюсь я по новому пути
Сквозь лабиринты тьмы, о чем пророки
Вещали мне, и говорили – верь,
Настанет час и распахнется дверь,
И свет сойдет, и сбудутся все сроки.
 
 
О, мой пророк! Вещун и чародей…
Идея эта праведных людей
Ведет сквозь жизнь от самого порога.
И я там был, и выслушал не раз
Свой приговор с выкалываньем глаз
Моих за то, что зрю и вижу много.
 
 
Крестьянский сын, потомственный кулак
Я начал петь, зажав себя в кулак.
Покинув край пшениц и чернозема,
Теперь живу вблизи чужой реки,
Бездарно тратя дни и каблуки,
И создавая то, что невесомо.
 
 
Не потому ли кажется порой
Мне жизнь моя никчемною игрой,
Где все вокруг оглохло и ослепло,
Где, уступая вечности игру,
Я догораю свечкой на ветру,
Потомкам оставляя горстку пепла.
 
 
Презренный прах… Но все же иногда,
Оглядывая прошлые года,
Я думаю – хватило же отваги
Мне твердо верить столько лет подряд
Той истине, что мысли не горят,
Когда их обозначишь на бумаге.
 

«Бегущую отару облаков…»

 
Бегущую отару облаков,
Седой ковыль, полынные метелки —
Все ветер обежал,
Из этого всего
Он выбрал лишь перо от перепелки.
 
 
И поднял он его, и он его понес…
Пушинка, лепесток, серо и неприметно,
Оно достигло колыбели гроз,
И выше поднялось…
О, дуновенье ветра!
 
 
Как просто и легко!
Какой простор мечтам!
Но серое перо, кружась, не понимало,
Что в этот миг
Оно летает там,
Где даже перепелка не бывала…
 

«Этот стих……»

 
Этот стих…
Он во мне затаился, как вирус,
И не знает о том, что уже он живет.
Я ему для него дам свободы на вырост —
От земли до небес и на весь горизонт!
 
 
Пусть надышится вольною волей, простором,
Облаками бегущими, светом берез,
Постоит у крыльца, покружит над собором,
Наберется печали кукушкиных слез.
 
 
И тогда мое сердце откликнется строчкой,
И, питая аорту, фалангам моим
Надиктует слова, и железною точкой
Завершит этот стих.
И умрет перед ним.
 

Бродяжка

 
Вот скажи-ка, на ночь глядя,
Ты куда плетешься, дядя?
Зуба нет и глаз пустой…
 
 
Что – куда? Куда придется,
Может, к ночи и найдется
Дом, где пустят на постой…
 
 
Я смотрю бродяжке вслед:
Может, пустят, может, нет…
 
 
А на небе туча вьется,
Ветер свищет в три дыры,
Дождь пока еще не льется,
Но прольется до поры
В огороды, во дворы…
 
 
Прячьте, бабы, топоры!
 
 
Не скажу, что дни лихие,
Но когда дожди метут,
Топоры, они такие:
Зазеваешься – уйдут.
 

«От романтики до свободы…»

 
От романтики до свободы
Не часы пролетели – годы…
Подойду, посмотрю в окно
И раскроется полотно.
И откроется даль такая!
И уже мой зрачок следит,
Как за далью, клинком играя,
Предок мой на коне сидит.
То посмотрит из-под руки,
То коня поит из реки.
 
 
Ладно скроенный, крепко сшит…
А река язями кишит!
 
 
И ни облачка, ни намека,
Только в небе, как часовой,
Рыжий коршун висит высоко,
Вертит рыжею головой.
А у предка глаза сини,
А у предка в глазах огни,
И печаль в глазах, и тоска.
Напрягаюсь и сквозь века
Я шепчу и кричу ему:
– Отказал мне грусть почему?..
Смотрит предок, молчит в ответ.
Сколько лет молчит,
Сколько лет!
Между мною и ним века,
И не встречусь я с ним пока
Не узнаю я – почему
Так понравился я ему.
 

«Рассыплет вёдро по двору…»

 
Рассыплет вёдро по двору
Ведро пшеницы,
И первый боровик в бору
Во мху родится.
 
 
И ягоды брусничный бок
Чуть заалеет,
И стукнет сердце в левый бок
И заболеет
 
 
Душа о том, что срок всему —
И лету тоже,
И станет в маленьком дому
До легкой дрожи
 
 
Тревожно как-то, мол, опять
Готовить бочки,
Мочить бруснику (ведер пять!),
Солить грибочки
 
 
И прочее, до поздних зорь
Не отдыхая…
Зима придет, с зимой не спорь.
Она глухая.
 

«Воздух ранний мягкий свежий…»

 
Воздух ранний мягкий свежий,
Дрема ходит по земле.
Из тумана вышел леший
На корявом костыле.
 
 
От сосны коры кусочек
Раскурил, дымком пахнул,
И березовый листочек
Чем-то розовым лизнул.
 
 
Глаз прищурил, заискрился,
Улыбнулся и светло
Заморгал… и растворился…
Тут и солнышко взошло.
 

«Светило все ниже. Закаты короче…»

 
Светило все ниже. Закаты короче.
Весомее слово. Просторнее ночи.
Спадая с деревьев, шуршит золотишко.
Прочитано лето. Захлопнута книжка.
Посохли шмели. Протираются рамы.
В веранде осенними пахнет дарами.
Насолишь, наквасишь, в подвалы опустишь…
 
 
Все ближе к крыльцу подбирается пустошь.
 
 
Медовую бражку проверим на зрелость,
Сверчка молоком напоим, чтобы пелось.
Увидев последнего лебедя в небе,
Об озими вспомним, о пашне, о хлебе,
Из лука плетеные косы развесим,
Натопим лежанку, и греться полезем:
Целить свои мощи, крепить свои латы,
Суставы лечить, потроха и простаты,
Вздыхать, что осталось всего от деревни
Десяток дворов
Да кресты за деревней.
 

«Дом, когда-то крепко срубленный…»

 
Дом, когда-то крепко срубленный,
Покосился и провис,
Ставней нет, карниз насупленный,
А ведь было – под карниз
Солнце било из-за озера,
Золотило все окрест.
Солнце!
Нет главнее козыря.
И не будет. Вот те крест!
 
 
С золотыми переливами
Шли пшеницы в полосе,
Птицы плавали над гривами,
Кони фыркали в овсе.
Все мое! Родное, древнее —
Кони, коршуны, роса…
Я иду по-над деревнею,
Щурю длинные глаза.
 
 
Дух болит и сердце горится,
Где погодки, где родня?..
Бельмами пустыми горница
Тускло смотрит на меня,
Белым светом заморочена,
Словно шепчет, мол, беда…
Неужели все окончено,
И моя уходит вотчина
Дом за домом
В никуда…
 

«Все раздевая догола, шагает осень…»

 
Все раздевая догола, шагает осень.
Мой ангел отстегнул крыла, за печку бросил.
 
 
Какие, к черту, виражи, дела какие,
Когда встают – не миражи – ветра тугие?
 
 
Сосед уныло говорит, скребя калоши,
Что в печке уголь не горит, и нехороший
 
 
Промозглый дух висит в избе… Коптится нельма.
И черепков на городьбе сверкают бельма.
 
 
Живу один. Чужой, ничей. Возьми и выбрось.
На самом донышке очей печаль и сырость.
 

«В этой книжке, обрезанной криво…»

Ирине Моисеевой

 
В этой книжке, обрезанной криво,
На газетных страничках ее,
Слово каждое мне говорило
О тебе…
 
 
И твое бытие,
Словно небо весенней порою,
Раскрывалось до самого дна,
И стихи не казались игрою,
И судьба становилась видна.
 

«Поезд вывалит дым на перрон…»

 
Поезд вывалит дым на перрон,
Зашипят с пробуксовкой колеса,
И неспешно, под крики ворон,
Я уеду опять от вопроса,
На который не найден ответ,
И найду ли, еще неизвестно…
Я живу на земле уйму лет
Некрасиво и неинтересно.
Ну, еще проживу, ну и что?
Нет нигде и ни в чем постоянства…
Небеса шевельнут решето,
Заштрихуют дождями пространство.
Руку высуну – морось сечет,
Брызжет пылью в глаза, на бумагу.
Дым по насыпи с крыши течет,
Распадаясь на порох и влагу.
Взять пытаюсь, схватить, потрясти.
Ничего.
Только горечь в горсти.
 

«И, падая пеплом, и, капая воском…»

 
И, падая пеплом, и, капая воском,
Сгорая, как свечи, как масло в лампаде,
Гонимые ветром, гонимые роком,
Что овцы, бегущие в блеющем стаде,
На что-то надеясь, мы молимся, верим,
Пока не очнемся, пока не увидим…
 
 
И каждый четвертый становится зверем,
И каждый второй в этой гуще не виден.
А первый и третий стоят одиноко
В сторонке, в предчувствии срама и фальши.
И падает первый на землю до срока,
А третий глядит и отходит подальше.
 

«Каждый сам по себе и себе на уме…»

 
Каждый сам по себе и себе на уме.
Одинокие рыбки в аква-ри-уме…
Ни о чем не тревожусь,
Давно все равно,
Мне и утром никак,
Мне и в полдень темно.
Отощал, обносился, лежу на печи.
Грею бок. Хороши кирпичи. Горячи!..
 
 
Что ж сидишь просто так,
Принесла бы поддать!
Перестали бы оба рыдать и страдать:
Ты – по мне, я – по водке…
Етишкина жизнь!
Принеси, поднеси, лезь и рядом ложись…
А потом я займусь относительно дров.
Ты огонь разведешь и управишь коров.
Кукурузы напарим, завесим окно,
Поиграем в картишки, в лото, в домино,
Распалим перед утром остывшую печь,
Станем кашу варить и оладышки печь,
Запивать это будем парным молоком,
И, себе на уме, не жалеть ни о ком.
Ни о ком, ни о чем, никого, никогда…
 
 
Неужели возможна такая беда?!
 

Ночевка в пути

 
Овцы перхают. Ночь в зените.
За рекою костры горят.
Лисы тявкают. На санскрите.
Непонятно чего хотят.
 
 
Печь нетопленная прохладна.
Кнут на вешалке. В два кольца…
Я накину тулуп. Приятно.
На овец посмотрю с крыльца.
 
 
Каково им стоять, не тесно?
Мне совсем ни к чему урон.
А загоны здесь все, известно,
Из жердей кривых, из борон.
 
 
Лошадь гривой колышет воздух,
Удила звенят-шелестят,
Глаз ее голубые звезды
То погаснут, то заблестят.
 
 
Впереди – переход до Бийска.
Это значит: конец пути.
Город кажется близко, близко,
А идти еще и идти…
 

Баба Нюша

 
Кто там ходит в огороде?
Кто там воротом скрипит?
Баба Нюша! Вся в заботе,
Кто бы спал – она не спит.
Тут прополка, там готовка,
Полный живности сарай.
Не уменье б, не сноровка —
Хоть ложись и помирай.
Куры бьются, гуси просят,
Подрывает хряк углы,
Внуки бегают, гундосят.
Золотушные орлы!
Старший – сынов, меньший – дочкин.
Кудряши – кольцо в кольцо…
 
 
А когда устанет очень,
Сядет Нюша на крыльцо.
На тесовое крылечко!
Думать будет и смотреть.
На руке блестит колечко,
Золотой чеканки медь.
Письмоноска носит вести.
Нюша весточек не ждет.
На коньке петух из жести
Лет пятнадцать не поет.
 

«Все тусклей и печальней небес бирюза…»

 
Все тусклей и печальней небес бирюза,
Все темнее тревожные мысли,
И когда глаукома доела глаза,
Он купил себе краски и кисти.
 
 
Он садился к столу, он свечу выключал,
И на чистом четвертом формате
В правом верхнем углу звездный свет намечал
И светлело от звездного в хате.
 
 
И ложились мазки, и яснел его взор,
И по древним оврагам и склонам
Краски жизни текли, заполняя простор
Голубым, золотым и зеленым.
 

«Я устал хоронить. Хороню, хороню……»

 
Я устал хоронить. Хороню, хороню…
То врагов, то родню. По два раза на дню.
Вот судьба! Пропади она пропадом…
Тля!
Мне бы жить ради жизни – не похорон для.
Я, конечно, живу. Что поделаешь, друг,
Если так предназначено… Эвон – вокруг,
Посмотри, как воруют, как точат ножи!
Вот скажи – кто для них создает миражи?
Не ответит никто, потому не жалей,
Что с годами хороним упорней и злей…
 

«Меня давно никто не ищет…»

 
Меня давно никто не ищет,
Не знают где я, что и как?
Осенний ветер в поле свищет,
Но не рассеивает мрак.
 
 
Озер задумчивые блюдца…
Шумит камыш, течет вода,
Деревья горбятся и гнутся,
И исчезают в никуда.
 
 
Ни добрых звезд, ни злой кометы,
Лишь вдоль дороги кое-где
Ветрами долгими раздеты
В осенней горькой наготе
 
 
Березы с черными ветвями,
Белея чистою корой,
Стоят неровными рядами,
И этот свет ночной порой
 
 
Тревожит нам и лечит души,
И с этой радостью всегда
Легко шагать и слушать, слушать,
Как длинно воют провода…
 

«Шагает по земле мессия…»

 
Шагает по земле мессия,
По весям русским, городам…
Москва?
Нет, это не Россия,
Россия где-то глубже, там…
За той чертой, за той грядою,
Где пахнет хлебом и костром,
Где люди со своей бедою,
Как с трудно нажитым добром,
Снегами битые, морозом,
Шатаясь вбок и наугад,
Живут, измучены вопросом,
Кто виноват?..
 

Гуси

 
Лёта посвист. Блеск росы.
Легкий пар. Ни дуновенья.
Стали, замерли часы,
Как в минуту откровенья.
 
 
По воде прошел бурун,
Чистый плес на кольца погнут.
О, какой крылатый шум!
О, какой могучий гогот!
 
 
И уже спешит заря
Оглядеть своих пернатых…
Тяжелы стволы ружья,
Не хватает сил поднять их.
 

Родина

 
Все бегу к тебе, бегу,
Задыхаюсь, как собака.
Так бегу, что не могу…
Вдоль забора, вдоль барака,
По железке до Москвы,
До Казани, до Урала…
Были старшие правы,
В душном космосе вокзала
Назидая, – где родиться,
Там и сгинуть…
Вот наказ!..
Многое могу – молиться,
Локти грызть, в недобрый час
Не скрываться от ответа,
Верить женщине одной.
Но гадаю, что же это
В жизни сделали со мной,
Что не знаю – как стараться
Я обязан, как гореть,
Чтоб суметь туда добраться,
Где я должен умереть.
 

«…а потом на окраине лета…»

 
…а потом на окраине лета,
На гранитном чужом берегу
Я пойму – есть на свете планета,
Без которой я жить не могу.
 
 
Как бы ни было, что бы ни пело,
Где б ни падал, убитый почти,
Я свое окаянное тело
Возвращаю на те же пути,
 
 
По которым ушел, по которым,
Крепко путами жизни повит,
Вопреки всем уздечкам и шорам
Мне вернуться назад предстоит —
 
 
К милым весям и маленьким хатам,
К старым пугалам в рваных пальто,
Где никто из нас не был богатым
И униженным не был никто.
 

«Куда ты держишь путь, собака…»

 
Куда ты держишь путь, собака,
В чужом краю, в чужой ночи?
Кусты колючек, пятна мрака
И ни одной живой свечи…
Гроза стекает по отрогу,
От молний белое вокруг.
Что позвало тебя в дорогу,
Какая страсть, какой недуг?..
А пес бежит по краю пашни,
Сквозь непогоды торжество.
Бежит и все!
И мне не страшно
Ни за себя, ни за него.
Подумаешь – гроза и ветер,
Подумаешь – белесый мрак,
Ведь тот, кто выпустил под вечер
И человеков и собак,
Тому обосновал причину,
И, значит, охраняет их…
 
 
Иначе ни себя, ни псину
Не объясню я в этот миг.
 

«След копыт на песке, на глине…»

 
След копыт на песке, на глине,
Звон косы в голубой росе,
И прозрачность небесной сини,
И гнедая с гнедым в овсе.
 
 
Утро!.. утро…
Возьми, потрогай!
Полной грудью простор вдохни.
Над околками, над дорогой
Не рукою – крылом взмахни!
 
 
И увидишь ты это поле
Не с холма – с высоты небес,
И почувствуешь к этой воле
Нерастраченный интерес!
 
 
Все духмяное, все крылато:
Жемчуга в траве, серебро,
Там – косулями рожь помята,
Здесь – осетр показал перо!
 
 
Даль поделена меж стадами,
Утки кружатся, коршунье…
И такая жизнь перед нами!
Не спугнуть бы только ее.
 

«Вот здесь и скажешь «фу ты, ну ты…»…»

 
Вот здесь и скажешь «фу ты, ну ты…»
Какое, к черту, торжество?
Пусты колчаны, копья гнуты.
Чего добился?
Ничего…
 
 
А новое в сраженье рвется,
Мечи остры и цель ясна.
Но в черном омуте колодца
Все та же ночь отражена.
 
 
В нем звезды гаснут, словно в бездне,
В нем свет небес неуловим,
И все тревожней, все железней
Скрипит вселенная над ним.
 

«…Просыпаюсь от теплого запаха солнца…»

 
…Просыпаюсь от теплого запаха солнца,
Что плывет по щеке и ни с чем несравним.
Утро. В узкой щели занавесок оконца
Столбик света встает и, качаясь, как дым,
По лучу опускается ниже и ниже,
Обтекает лицо, обтекает кровать,
Я себе говорю – ну, смотри же, смотри же,
И невольно глаза прикрываю опять.
На глаза опускается легкая дрема,
И уже я прозрачен, незрим, невесом…
Солнце катится вверх золотым колесом!
Боже мой! До чего же все это знакомо…
 
 
…Но звонят за окошком трамвайные склянки,
И сигналят такси. Город в синем дыму.
Блеклый финский рассвет (как рубашка с изнанки),
Прогоняя на запад чухонскую тьму,
Входит в спальню. Становится серое синим —
И торшер, и комод, и часы, и рука,
И таким все покажется невыносимым,
И поселится в сердце такая тоска,
Что иную уже и не выберу пару,
Чтобы выйти с ней в круг и кружить на кругу…
Сколько мне еще петь под чужую гитару,
Сколько плакать еще на чужом берегу?