Текст книги "Дела житейские (сборник)"

5

На площади перед институтским комплексом ветер, словно устав от работы, лениво закручивал лёгкую позёмку. Постамент памятника-головы, возвышающийся в центре площади, запорошен, снег набился и сверху, в углубление чугунной лысины.

Валентина Павловна и Карнаухов стояли на автобусной остановке. У неё мёрзли ноги, и она то и дело постукивала сапогами друг о друга, а у него "прихватило" ещё в Армии отмороженные уши и он их попеременно тёр. Карнаухову ехать всего три остановки до метро, а Валентине Павловне гораздо дальше до дома, где ей предстояло успеть до вечера приготовить ужин для возвращающихся с шабашки мужа и из института сына. Карнаухову очень хотелось продолжить начатый на территории института и прерванный неожиданным "марш-броском" собеседницы разговор. Потому он решил ехать на том же автобусе, что и Валентина Павловна, пропуская другие. К остановке сразу за ними, пыхтя, подползла тучная уборщица того самого третьего этажа, где работала Валентина Павловна, а сейчас предстояло Карнаухову. Она ехала туда же куда и Валентина Павловна – они получили от института квартиры в одном доме.

– В отстой попали, теперь долго ждать будем, – сообщила уборщица, становясь рядом.

Обе женщины были примерно одного возраста, а в институте уборщица проработала даже больше – в советское время здесь за любые, даже самые ничтожные места люди держались, ведь работать за этим жёлтым забором было и престижно и выгодно. Сейчас же всё складывалось так, что старший научный сотрудник теряла работу, а уборщица, напротив, осталась востребованной, даже более того, арендаторы обещали ей доплачивать от себя. Раньше, проучившаяся около двадцати лет, Валентина Павловна стояла на социальной лестнице на много ступеней выше, едва осилившей восьмилетку уборщицы. Тем не менее, именно уборщица, на правах старой знакомой Валентины Павловны, вдруг стала взахлёб вспоминать минувшие советские времена, обращаясь в основном к Карнаухову, видимо считая его одним из "тузов" фирмы-арендатора:

– …Ведь как у нас тут было… Такой институт был… Всё порушили дерьмократы чёртовы, … А снабжение какое было, не выходя за проходную любые продукты…, – по выражению лица уборщицы становилось ясно, что продуктовое изобилие институтских кормушек в те годы умиляло её больше всего.

– Ну, и сейчас с голоду не мрём, – с лёгким раздражением прервала ностальгические стенания Валентина Павловна.

– Что сейчас, сейчас везде одно и то же, только деньги выкладывай, а тогда только у нас было, и только для своих и всё со скидкой.

Постукивание сапогами не помогало. Валентина Павловна достала из сумочки платок и отвернулась. Пока утиралась, её рассеянный взор скользил по унылой бело-серой площади, чёрной чугунной голове. Эту голову сотрудники института именовали между собой башкой. По замыслу создателей и заказчиков она, огромная, монументальная должна была олицетворять высшую форму разума.

Карнаухов проследил за взглядом Валентины Павловны, и уже не стесняясь присутствия уборщицы, спросил, кивнув на Голову:

– Так ты что же, хочешь сказать, что не он бомбу сварганил? Зачем же тогда именно его голову тут поставили?

– Что?… Ах да …Да нет, бомбу-то под его руководством, но понимаешь… – Валентина Павловна убрала платок, посмотрела на копающуюся в хозяйственной сумке уборщицу и, досадуя на саму себя, – ну чего она боится, ну услышит и услышит – закончила мысль, – …в той же Америке, наверное, никому не пришла идея вот так же поставить голову Оппенгеймера где-нибудь в Вашингтоне или Нью-Йорке. А ведь они оба учёные примерно одного уровня. Понимаешь, нельзя ровнять Оппенгеймера с Эйнштейном, Ферми, Резерфордом и им подобным гигантам. Ведь это совсем разные уровни научного интеллекта. Сделать ту же бомбу, когда у тебя есть результаты многолетних фундаментальных теоретических исследований, это не так уж сложно и здесь вовсе не обязательно быть гением. Просто надо иметь достаточно квалифицированную команду и средства, что обеспечивает государство.

– А у Курчатова что, были все эти фундаментальные исследования? – задумчиво спросил Карнаухов потирая ухо.

– Даже более того, у него были и американские разработки непосредственно по бомбе.

Слышал, у них был учёный, который передал многие секреты по атомному проекту нашим?

– Да, что-то такое припоминаю.

– Ну вот, а ты говоришь голова. Руководить он умел, средства выбивать, и конечно требовать, так что люди на износ работали. И себя конечно тоже не жалел, но голова… Хорошая голова, но не более того, с головами Тамма или Ландау эту голову равнять нельзя, – Валентина Павловна вновь полезла за платком, она явно простыла.

– А почему же его, а не этих главным бомбу делать назначили, – не сдавался Карнаухов.

– А почему Гагарин первым полетел, а не Титов или Нелюбов?

– То есть как?… Ну, наверное, готов был лучше, – неуверенно ответил Карнаухов.

Валентина Павловна, уже не убирая платка с улыбкой покачала головой:

– А я думала, что вы в Армии более информированы были.

– О чём информированы? – не понял Карнаухов.

– Гагарин по анкете лучше всех подходил для исторического полёта, – наставительно произнесла Валентина Павловна.

– А Курчатов он что, тоже из фезеушников, всем советской власти обязан был, в общем, по анкете подходил? – недоверчиво усмехался Карнаухов.

"Игра" пошла на встречных курсах и Валентина Павловна опасаясь, что их могут услышать вновь посмотрела на уборщицу, но та, не находя в их споре ничего для себя интересного отвернувшись, смотрела в сторону ожидаемого появления автобуса. К остановке постоянно подходили люди, но они были не знакомы Валентине Павловне и тоже не проявляли интереса к их разговору.

– Нет, но из всех имеющихся на тот период в распоряжении власти физиков, он подходил более всех. Ну, разве могли они во главе такого проекта поставить еврея Ландау, или бывшего меньшевика Тамма?

– А разве они не оба евреи?

– Тамм русский, – увидев в глазах Карнаухова недоверие, Валентина Павловна заговорила с ударением, – Игорь Евгеньевич Тамм – великий русский учёный, настоящий русский и, если бы не дурацкая засекреченность и инициированное большевиками замалчивание его научных достижений, его имя сейчас было бы известно не меньше имени Ломоносова! К твоему сведению и Эйзенштейн русский и Сахаров, а Мейерхольд немец, и Рихтер тоже немец!

– Про Сахарова я и сам в курсе, а при чём здесь Мейерхольд и Рихтер?

– А притом, что мы сами почему-то всех своих гениев с нерусскими фамилиями автоматом причисляем к евреям, а это далеко не всегда так, – в голосе Валентины Павловны ощущалась некая смесь негодования и ревности.

– Ну ладно Валь… ты это… не особо волнуйся, может ты и права. Я, признаться, над этим раньше как-то не особо задумывался… Эйзенштейн говоришь русский?… Никогда бы не поверил, внешность у него уж больно… – Карнаухов поскрёб затылок и задумчиво замолчал.

6

Когда автобус, наконец, пришёл, на остановке собралось уже столько народа, что все еле втиснулись в большой «Икарус». Карнаухов получил от своей «землячки» столько «сытной» информации, что переварить её сразу не мог. К тому же ему предстояло отчитываться перед шефом и рядом эти мысли плохо уживались в его голове.

Зажатая в автобусе, Валентина Павловна не ощущала давления и не реагировала на движения толпы пассажиров: она стояла с полузакрытыми глазами и как бы продолжала бессловесно разговор с Карнауховым. Она мысленно отвечала на так и не последовавший от него, но не раз, задаваемый самой себе вопрос: "Ну а твоя голова, голова отличницы, золотой медалистки, лучшей ученицы грайвороновских бараков и окрестностей… чего стоит, по истинному, гамбургскому счёту?" И отвечала, мысленно выплёскивая то, что уже давно копилось в сознании: "способность к учёбе и способность к научным изысканиям это не одно и то же, и далеко не каждый успешный школьник, студент и даже аспирант способен на истинные открытия и изобретения". Увы, она сама поняла это слишком поздно. Для осознания справедливости прогноза своей учительницы понадобились десятилетия тщетных усилий, крушение честолюбивых замыслов, напрасная трата энергии, здоровья, душевных сил, пренебрежение личным в угоду работе… Возможно, Валентина Павловна смогла бы стать достойной помощницей какого-нибудь по настоящему одарённого учёного, но таковых, она тоже это, наконец, поняла, не так уж много рождается, и ещё меньше проходят, объявленный самой жизнью конкурс на способность состояться. Зачем всё это, зачем лишать себя детства, юности, радостей жизни… если в итоге становишься всего лишь пожилой бабой, при тех же, что и у всех прочих бабьих интересах: семья, дом, магазин, рынок?…

В "Икарусе" стало заметно свободнее – возле метро выходило большинство пассажиров.

– Валь, я пошёл, завтра увидимся, – Карнаухов махнул на прощание рукой и вышел.

Валентина Павловна машинально кивнув в ответ, продолжала диалог с собой: "А действительно ли ты собиралась "двигать науку", или ещё что-то? Что?… Получить высокооплачиваемое место, отовариваться в закрытых институтских распределителях?… Нет, это не главное, главное было вырваться из барака, из придонного круга… И тогда появится возможность встретить спутника жизни из интеллигентной или номенклатурной, начальственной семьи, живущей где-нибудь в центральных районах Москвы. Ведь именно таких молодых людей было много в самых престижных ВУЗах, куда ей дорогу открывала медаль. И ещё… ещё очень хотелось ездить за границу, общаться с зарубежными коллегами, посмотреть мир… И как приложение, некий обязательный рефрен красивой и звучной песни (то бишь жизни), научная работа, открытия, испытания… но обязательно с последующими званиями, наградами, премиями…" Ей казалось, что ко всему этому откроет, осветит путь сияние её золотой медали.

Что сбылось, что нет… С пролетарским детством её уже ни что не связывало, даже с братом-шофёром и его семьёй она почти не зналась. Но случилось крушение Союза и прежняя социальная градация фактически перестала существовать, то же самое с привилегиями закрытого снабжения. Касательно личных планов… Ей удалось войти в семью потомственных интеллигентов с "неблагозвучной фамилией". Но в той уже устоявшейся среде её так и не приняли за свою. В последне время Валентину Павловну всё чаще посещали сентиментальные бабьи мысли о любви. Была ли она в её жизни, или всё затмило желание вырваться из своего круга?

С заграницей вообще ничего не вышло. Командировки были в основном не на Запад, а на Восток, самолётом до Семипалатинска, а оттуда поездом до станции Конечная. Но всё это ерунда по сравнению с мучениями, которые ей доставляло то, что она понимала… О лучше бы не понимать, как те её сослуживцы, что до девяносто второго года просто радовались хорошему месту работы, сытной кормушке, а после, по мере её оскудения, разбежались искать другие. Впрочем, не все были такие. Валентине Павловне во многом помог "прозреть" один из коллег, остро мучавшийся от сознания собственной бесталанности. Тогда она и услышала о поколении "чугунных голов", пришедших на смену Тамму, Ландау, Семёнову, Канторовичу, Королёву… поколении учёных, которым уже оказалось не под силу удержать лидерство в Космосе, "проспавших" компьютерный бум… к которому принадлежала и она. С тех пор у неё возникло это подспудное, неловкое чувство нахождения не на своём месте. А сейчас, когда она узнала, что Миша Скрипицын, который, по словам старой девы-математички, "кажется поцелован Богом", всего лишь чинит холодильники…

– … Ну ты же отличница …, – обрывок фразы буквально врезался в сознание Валентины Павловны сквозь толщу собственных размышлений. Она исходила из компании детей лет двенадцати-тринадцати. Три мальчика и одна девочка с портфелями и ранцами только что подсели в автобус и продолжали свою, видимо начатую ещё на улице, громкоголосую беседу.

– А если я сама не решу? – отвечала девочка, круглолицая, плотная в тесно облегающих её длинной куртке с капюшоном и шерстяных колготках.

– Да решишь, у тебя вон голова как варит. Ну, так я забил, первый списываю, – мальчишка с выбивающимися из-под спортивной шапочки светлыми волосами упорно добивался своего.

– Ты сам хоть раз попробуй, она кажется не такая уж и трудная, – увещевала его девочка.

– Когда? Я только поем и сразу на тренировку, вернусь поздно, предки уже спать лягут …

Автобус сделал очередную остановку, и освободилось несколько мест, в том числе и рядом с ребячьей компанией. Валентину Павловну позвала уборщица, она села неподалёку и заняла место для неё. Дети продолжали переговариваться. Что-то привлекало Валентину Павловну в них, возможно девочка, так похожая на её саму в далёкие шестидесятые. Она наблюдала за ними, словно предчувствуя, что увидит нечто необычное. Когда автобус отошёл от остановки, и стало ясно, что место возле них никто из взрослых не займёт, мальчишки словно сговорившись, вдруг затеяли толкотню. Скоро стало очевидным, что их общей целью является желание посадить свою спутницу. Стесняясь просто предложить ей это, они в такой грубоватой форме выказывали свои джентльменские намерения. Девочка всё поняла и приняла игру – немного поупиравшись, смущённая, но довольная она дала себя усадить.

– Ишь что творят бесстыжие, улицы им мало, в автобусе безобразничают, девку вон совсем затолкали. И она тоже хороша, рази ж с таких лет с парнями ходют! – обращаясь к Валентине Павловне, возмущалась уборщица.

Дети видимо услышали и притихли, но мальчишки ещё теснее обступили девочку, словно защищая её от всяких внешних воздействий.

"А ты… с каких лет тебя где-нибудь за катушками, забыла… поди, сама с барака, а туда же, защитница нравственности", – зло подумала Валентина Павловна. Тут же она поймала себя на том, что завидует этой юной отличнице, взгляд которой готовы ловить сразу трое мальчишек, оберегать, подталкивать, выдавая за игривость желание прикоснуться к ней. У неё ничего такого не было, она считала это ерундой, пустой тратой драгоценного, предназначенного для учёбы времени.

Уборщица что-то говорила, но Валентина Павловна её не слушала. Она через десятилетия видела картину, в последнее время преследующую её в сновидениях: она вечером возвращается со своих подготовительных курсов, ей шестнадцать лет, она идёт по барачному двору, а из-за катушек раздаётся смех и визг. Сейчас, когда стыдливость юности растворился в прожитых десятилетиях, она понимала, что даже тогда её неосознанно тянуло туда, за катушки, ощутить то же, что и те визжащие троечницы.

Дети вышли на следующей остановке. Мальчишки выскочили вперёд и внимательно следили, как сходит по ступенькам их королева. Помочь, предложить руку – каждый из них, возможно, так бы и поступил, будь он один, но их было трое, и гордость не позволяла сделать то, что, несомненно, им хотелось. Тем не менее, уборщице даже такая сдержанность не пришлась по вкусу:

– Совсем обнаглели, скоро с детского сада обниматься и целоваться начнут…

Валентина Павловна отвернулась от неё, чтобы не сказать какую-нибудь резкость, из тех, что сохранились в её памяти из барачного детства. У неё вдруг возникло желание по-девчоночьи побежать вслед этой отличнице и сказать, предостеречь… От чего? Она и сама точно не могла осознать этого, чувствовала, всей своей жизнью, но сформулировать… Может быть просто: не дай тебе бог девочка тоже стать чугунной головой, уж лучше простая бабья доля, ей-ей. Впрочем, это желание у неё довольно быстро прошло – по всему, юной отличнице такая участь совсем не грозила.

Генетическая память

рассказ

В советское время нередко ставили фильмы о студенческой жизни. Едва ли не обязательным элементом тех постановок становились трудовые студенческие «семестры». Как правило, показывали поездки в подшефный колхоз, на уборку картошки и т. д. «Колхозные» сцены отличались весельем, пропагандировали трудовой энтузиазм советской молодёжи. Ну, и как положено в молодёжных фильмах параллельно трудовым будням развивался любовный сюжет. В общем, всё понятно, оптимистично, а сидящие в зале кинотеатров, или у телевизоров зрители умилённо вздыхали: есть же в стране Советов те кто живёт легко и весело. После этого и повседневная серая реальность не так тяготила. Ну, кто из старшего поколения не помнит эти фильмы, типа нашумевшего в семидесятых «Баламута»?

В те же семидесятые в начале осени группу студенток русского отделения алма-атинского иньяза привезли в один из колхозов в Кзыл-Ординской области. Девушкам предстояло убирать урожай риса. Они, в основном городские жительницы, ехали к месту своего трудового семестра с некоторым страхом. Однако сама работа оказалась не единственным испытанием. Сначала их с Кзыл-Орды, с вокзала несколько десятков километров везли в машине. Что такое ехать по грунтовке в казахской степи, да ещё в кузове под тентом? Кто ездил знает – вся пыль, и дорожная и степная засасывается под тот тент. Девушек привезли покрытых слоем пыли, даже самые симпатичные смотрелись грязными, страшными…

Председатель, а им оказался казах лет тридцати-тридцати пяти, с комчёй в руке насмешливо, словно работорговец оглядел робко переминавшихся возле машины девчонок, русских, немок, кореянок… Несмотря на налёт пыли на лице, песок в волосах, он опытным глазом изо всех выделил Валю Бурцеву, невысокую, но ладную, миловидную. На ней он задержал свой взгляд значительно дольше, чем на любой другой. Затем, игриво усмехнувшись, махнул комчёй в сторону расположенной рядом кошары:

– Жить будете здесь. Сейчас спать, а завтра с утра в поле.

– Как… мы же все грязные, с дороги, нам помыться надо. У вас тут может баня какая есть? – смущённо возразила староста группы.

– Баня жок. В баню по субботам возить будем.

– Но как же, мы же не можем так. У нас у всех головы после такой дороги грязные!

– Если хотите… вода в колодце, разводите костёр, грейте воду. Только лучше спать ложитесь – завтра тяжело работать…

Кошара – это глинобитное сооружение для зимовки овечьих отар, то есть скотный двор, хлев. Правда в этом хлеву вроде бы всё вычистили, сделали нары. Наташа, впервые оказавшись вне городской цивилизации мучилась и от ощущения грязной головы и от неистребимого овечьего запаха. Но делать было нечего, наскоро перекусив остатками, положенными в её рюкзак матерью продуктами, она вслед за подругами полезла на нары, устланные старыми драными матрацами…

Утром, кое-как умывшись холодной водой, и поев плова из сухого риса и плохо проваренной жёсткой баранины, девушки вновь предстали перед колхозным начальством. Теперь уже не только председатель, но и бригадиры имели возможность рассмотреть прибывшую в колхоз дармовую рабсилу. Девушки наутро выглядели, конечно, много лучше чем по приезду, отдохнули, отмыли лица, отчистили одежду, но вот волосы… их же холодной водой не промыть. Впрочем, они одели платки, но ощущение дискомфорта от этого не уменьшилось. И вновь, безмолвно, местные начальники выделили глазами Валю. К ней подошёл один из бригадиров:

– Эй ты, слушай, как тебя… Если хочешь в правлении сидеть, бумагами заниматься… председатель сказал, что зачтёт тебе, как будто в поле работала. Иди вон туда, видишь дом с флагом, – указал немолодой уже бригадир, кося раскосые глаза на крутые изгибы валиной фигуры обтянутые вельветовыми брюками и спортивной кофточкой.

– А я, что там одна, без девочек буду? – настороженно спросила Валя.

– Да зачем тебе они? У тебя лёгкий работа будет, бумаги писать, на счётах щёлкать, – в уголках губ бригадир прятал блудливую улыбку.

– Нет, я со всеми, – Валя резко повернулась, чтобы догонять подруг, направляющихся к видневшимися за посёлком прямоугольниками рисовых полей.

– Совсем глупая… Ты знаешь, что такое рис убирать? Руки в крови будут, – с сожалением кричал вслед бригадир.

Рисовые поля, или чеки… в них с весны запускалась вода и там, прямо в воде растёт рис. Потом вода спускается и рис убирают комбайнами. Но поле это было крайне неровное и комбайн скашивал только высоко стоящие стебли, а те что полегли, или росли в ямах-низинах, они все оказались нескошены. Таким образом, около половины всего урожая приходилось убирать вручную. На краю поля к студенткам присоединились местные сборщицы риса. Оказалось, что в этом колхозе только начальство состоит целиком из казахов, а среди рядовых колхозников много тех же русских, немцев, корейцев… Во всяком случае среди сборщиц казашек насчитывалось явное меньшинство.

– Это наша лучшая сборщица, она покажет как убирают рис и будет у вас звеньевой, – председатель кивнул на высокую худую девушку лет двадцати пяти с обветренным лицом. Она была в шароварах и белом платке, повязанном почти на самые глаза. Её звали Рая, но национальность по внешности определить было сложно, скорее всего она совмещала в себе не одну, и не две довольно далёкие друг от друга "крови". На студенток Рая смотрела с откровенной неприязнью, явно завидуя их "городским" белым лицам, нежным, не знавшим тяжёлой работы рукам. Её ладони выглядели также по девичьи небольшими, но с набухшими венами, прожаренные солнцем, с коротко обстриженными ногтями.

– Рис убирается серпом… вот так, – Рая на шаг ступив в поле подняла скошенный комбайном валок и под ним, приподняв сгусток полёгших стеблей, коротко взмахнув серпом ловко срезала пучок, потом ещё. Через полминуты она, пройдя метров десять, набросала на валок риса скошенный комбайном примерно столько же, что он пропустил. – Вот так… Всё ясно?… Берите серпы, только осторожнее, они острые.

Рая с недоброй усмешкой наблюдала, как студентки с опаской разбирают серпы и осторожно, словно источник смертельной опасности держат их отстранённо перед собой.

– Ну что, становитесь в ряд каждая на один валок и начали… Не отставать!

Наташа озадаченно рассматривала остро отточенный серп. Это сельское орудие труда она воочию видела впервые. Вспомнила картину Венецианова "Жнецы". Она до сих пор думала, что серпом работали при крепостном праве, и вообще по телевизору она видела, что в колхозах все зерновые убирают комбайнами…

Девушки робко заходили в поле, неловко пытались поддевать лежащие валки, срезать стебли. Одна сразу порезала руку, вторая зацепила себя концом серпа по ноге… Рая без тени сочувствия смотрела на мучения этих городских белоручек. И тут она увидела, что одна из студенток, невысокая с симпатичными ямочками на пухлых щёчках заворожено рассматривает серп, как будто и не собираясь приступать к работе.

– А тебе что, особое приглашение надо, чего ты там увидала? Давай работай пока солнце невысоко!

Наташа словно очнулась и как все несмело шагнула… Её ноги, обутые в кеды сразу ощутили вязкую, сырую почву – передвигаться было трудно. Но что делать дальше? Валя невнимательно слушала Раю, когда та объясняла, как работать серпом. Но та объяснила только один раз и больше повторять не собиралась. Сейчас звеньевая стояла и презрительно сузив глаза смотрела как наташины подруги пытаются орудовать этими серпами. Наташа огляделась и тоже увидела, как неловки и неумелы их движения, низок КПД их усилий. Они все ещё две недели назад долбили немецкую грамматику, а сейчас являлись объектом вот таких презрительных взглядов и насмешек. В глазах довольно многочисленных зрителей из местных читалось: поработайте пока, а к полудню здесь наступит такое пекло, не меньше тридцати в тени, вот тогда посмотрим на вас…

Местные сборщицы с вожделением ждали, когда эти городские неженки до кровавых мозолей натрут руки, натрудят поясницы, заплачут. Они с недобрыми улыбками, не прерывая своей работы, поглядывали на этих неловких студенток, которых ненавидели… которым завидовали. Но то, что они вдруг увидели – этого они никак не ожидали…

Невысокая пухлощёкая девушка, долго и вроде бы с испугом и недоумением смотревшая на серп, не решавшаяся начать работу… Она, наконец, вошла, в свой рисовый валок, наклонилась и… неожиданно уверенно сделала первый захват… второй, третий. Через пару минут она, начав позже, уже догнала с трудом передвигающихся подруг, а через десять была уже впереди. Рая тоже начала работать и быстро догнала Наташу, потом обогнала… но студентка отстала совсем недалеко и постепенно даже сокращала расстояние между ними…

Когда прокричали на обед Наташа и Рая продвинулись примерно вдвое больше чем прочие студентки, да и куда дальше, чем местные сборщицы на соседней чеке.

– Ты, что деревенская? – отирая пот, струящийся из-под платка, спросила Рая.

– Нет… я всю жизнь в городе прожила, – ответила переводя дух Наташа.

– Врёшь!.. Где же ты научилась так серпом работать? – не поверила Рая.

– Не знаю… я его первый раз в жизни в руки взяла, – сама себе удивлялась Валя и отложив серп, посмотрела на свои ладони.

Рая чувствовала себя уязвлённой – все видели, что эта городская не отстала от неё, лучшей сборщицы колхоза. Она не могла понять, как такое могло случиться, что эта неженка смогла выдержать её темп, эту жару?

После обеда, когда девушки, не в силах стоять, повалились отдыхать в тени, к ним подошёл пожилой, тяжело передвигающийся мужчина. Он тоже видел, как работали студентки. Мужчина внимательно посмотрел на Валю, которая даже покраснела от столь пристального взгляда.

– Что дочка, неужто и в самом деле первый раз в поле работала?

Валя ещё больше смутилась и негромко ответила:

– Первый… сама не знаю, как у меня это получилось.

– Чудеса! А родители у тебя городские, чем занимаются?

– Да, городские. У меня и папа, и мама бухгалтеры.

– И родились в городе?

– Нет… они с села, из Саратовской области.

– А в Казахстан-то как попали?

Валя вновь покраснела и опустив глаза… промолчала.

– Не по своей воле приехали? – покосив глазами по сторонам, уже тише уточнил свой вопрос мужчина.

Валя опять промолчала, так и не подняв глаз.

– Ты не боись дочка, я сам такой… тоже в тридцатых ещё с родных мест, с Тамбовщины от раскулачки сбежал. А у тебя как, мать, али бабка… такие же до работы ловкие?

Валя подняла глаза и в свою очередь пристально посмотрела на собеседника, что-то соображая.

– Вы что же хотите сказать… что у меня по наследству, что-то вроде генетической памяти?

– Что?… Не разумею я этих ваших учёных слов, уж больно ноне много грамотных стало. А я тебе по-простому объясню. Вон даже котёнок если без матери с рождения остаётся, подрастёт и всё одно мышей ловит, хоть никто его этому и не учит. А у нас-то как, ведь лучших работников пораскулачили, да повысылали. Вот и у тебя, похоже, через то это умение. Вон как ты с серпом то управляешься, другие за годы так не научатся. Навык этот сам по себе в тебе сидит, от бабок-пробабок передался, видать мастерицы-работницы они были в поле-то…