Текст книги "Русская красавица"

19

По приезде я позвонила спаренным братьям Ивановичам и незамедлительно, прямо по телефону, сдалась. Но они все равно пришли хмурые, набычившись, шелестя макинтошами. – Ах, зачем, зачем вы по полю бегали, Ирина Владимировна? – вскричали оба, как только меня увидели. – По какой нужде? Мы уже обо всем договорились. Мы все уладили. Вас принимали обратно в фирму. И Виктора Харитоныча мы уломали, как ни сопротивлялся он необходимости вас восстановить. А что теперь? Пошли слухи. Зашевелились в литературных кругах шептуны: Жанна д’Арк! Жанна д’Арк!.. Вы кому и что доказать хотели? ЗАЧЕМ ВАМ ЭТО БЫЛО НУЖНО?! Эх, Ира, Ира, все вы испортили. И не предлагайте нам снимать наши макинтоши! Следовало с нами заранее посоветоваться. Уж если бегать по полю, так с четким заданием!.. А вы!.. Вот и Владимира Сергеевича подвели. Он совсем из-за вас станет полной фигурой нон-грата, с телевидения уже сняли изображения. Исчерпали вы запас его прочности. До дна исчерпали! Ой, надрал бы он вам ваши кудри! Ой, надрал бы!..

И ушли, предоставив мне беспокоиться насчет моей будущей судьбы. Гавлеев! Как же! Как же! Конечно помню. Ценитель разомкнутых сфер, интригующих сочленений… Как же! Как же! А я и забыла…

Я встретила их кашлем, соплями, стреляющим ухом и отвечаю не своим, толстым голосом: а вы? Сами вы хороши! Зачем, ради какой стратегии напустили вы на меня Степана с его полуночным броневиком? – Какого еще Степана? – Ой, я вас умоляю!.. – Нет, вы объяснитесь по-человечески. – Ой! – морщусь. – Как будто не знаете! Того Степана, что покалечить меня собрался, лишить красоты, а потом, недовыполнив поручение, прикинулся пьяным и обмочился, вот здесь, идите сюда, на коврике возле дивана, понюхайте коврик как доказательство, вот здесь он провел всю ночь, а наутро все что-то нескладно лепил про Марфу Георгиевну, про ее именины липовые…

Переглянулись Сергей с Николаем. Журналисты высокого полета. А я им ангинным, обиженным тоном, словно как из трубы, объясняю: – Ах, оставьте, пожалуйста! у меня до сих пор на бедре синяк размером в одну шестую всего тела, оставьте, я не маленькая…

А они как разахаются да как разведут руками. Ну, Ирина Владимировна, тут без посторонней помощи не обошлось. Не иначе как Борис Давыдович приложил свою каинову печать, не иначе как он. В самом деле, отвечаю, спасибо умному человеку. До меня, я женщина слабая, до меня не сразу доперло… – Эх! – присвистнули братья. – Ирина Владимировна!.. Жидовствуете, – говорят. – Нехорошо! – Я на это: – Ну, вот. Все меня обижают, обманывают! – И пустила слезу. Они скинули макинтоши, вытерли ноги, повесили на вешалку. – И вы тоже… – жалуюсь… – Кому верить? Садитесь, пожалуйста. – Сели за стол. – Так, – говорят Николай и Сергей. – А насчет татаро-монгольского поля, что находится на таком-то километре от Москвы (не помню на каком, цифры плохо запоминаю), это тоже он вас надоумил, Борис Давыдович? Ну, успокойтесь… успокойтесь… успокойтесь. – Как же я могу успокоиться? – отвечаю плаксиво, теребя в руках мокрый платочек. – Я т-т-там ч-ч-часики золотые… швейцарские… п-п-потеряла… с золотым б-б-браслетиком… – Значит, тоже он? – Нет, – отвечаю честно, безо всякой неправды. – Не он. Мне голос был. – Они говорят, насторожившись еще больше: – Так. Какой голос? Расскажите. В ваших же интересах… – Ах, говорю, нечего и рассказывать… Этого вам никогда не понять… – ??? – Вы, говорю, материалисты. – Ну, знаете ли, Ирина Владимировна, творческий материализм допускает различные загадки природы и физики. Вон Сергей у нас, например, по парапсихологии статейки пишет. – И в приметы верите? – Ну! – отвечает Сергей уклончиво: не то да не то, а дальше что? – Я высморкалась. – Давайте, говорю, будем снова дружить. – Дружить! – недоверчиво усмехаются братья. – Мы с вами дружим-дружим, а вы тайком от нас по полю бегаете! – Я и так наказана, – жалуюсь, – видите, ангиной заболела, тридцать восемь и три температура, вся горю, и горят Ивановичи вместе со мной синим пламенем. – Ну, Ирина Владимировна, не ожидали, честно сказать, мы от вас! Вы же русская женщина! – Русская, отвечаю, какая еще? – Ну, разве это, удивляются, не святотатство? Национальную святыню ногами топтать, нагишом по ней бегать туда-сюда? Вы нас обманули. И главный редактор Гавлеев вне себя от ярости, поместивший про вас обеляющую статью… – Ну, ладно, ребята, – винюсь, – ладно! Сдуру побежала, больше не буду, честное слово, а сама думаю: ну ее к черту, эту Россию, пусть о ней другие пекутся! Хватит с меня! Хочу жить. – Вы ребята деловые, так? Так. Значит, сможем договориться? А они опять за свое: – А случись, сомневаются, такая история, что на поле нарушился бы национальный эквилибр, – что тогда? И Гавлеев, он в лучших чувствах обижен, он тоже вам поверил… Я говорю: доложите своему начальнику Гавлееву, что никаких нарушений эквилибра не произошло и произойти не может, поскольку, говорю, на своей злосчастной шкуре убедилась, что этот самый эквилибр – он такой, что надо! Успокойте начальника! – И вспомнились мне тут бабы на далеком, незнакомом мне базаре, которые лучше меня понимали про эквилибр. Ну, бабы, сказала я, взгромоздясь на торговый ряд, просите, что хотите, что попросите, то и будет! – Они в кучу сбились, отвечают несмело: ничего не хочим, нам и так хорошо. Да так ли уж, говорю, хорошо? А чего, отвечают, жаловаться, Бога гневить понапрасну, войны нет… А я говорю: ну, хоть чего-нибудь да хотите? А ты, говорит одна, ты купи у нас семечек, купи, дочка, мы недорого отдадим… Не хочу, отвечаю, я ваших семечек, от них одно засорение желудка.

Уходили они даже с некоторым облегчением, пошли Гавлееву докладывать, только вы, Ирина Владимировна, вы об этих своих бегах не очень распространяйтесь, особенно чужеземцам, переврут, истолкуют неправильно. – Как можно? – заверяю. – Никогда в жизни! Только вы меня тоже не обидьте, и про Егора, про Юрочку им рассказала, про их глупые споры, и как сидели на траве, зеленые, как тараканы, но про нечисть смолчала, потому что это – МОЕ, и Ивановичи говорят: – Шустрые ребята! – А я подумала: – Все вы шустрые! – На том и расстались, да тут на базар вползает человеческий обрубок, дядя Миша, без трех конечностей, держа в руке стакан, полный водки. Закуси огурцом, дядя Миша! Но дядя Миша придерживается иного мнения. Ополовинив стакан, отвечает: – Зачем пить, если закусывать? – И сплевывает на щеку. Бабы суют ему в карманы яблоки в крапинку. Бабы лузгают семечки. В лужах солнце. Дядя Миша допивает водку.

Он никогда не пьянеет, дядя Миша, он никогда не трезвеет. Он ползет по базару, загребая единственной клешней. Он заползает в зал ожидания, щеки горят, в зале ожидания я провела много часов. Фикус рос из окурков. Начальница станции, сжалившись надо мной, выдала из брони билет. В простенках портреты. Преобладают зеленые и коричневые тона. Как киноактрисы, портреты выглядели моложе себя лет на сорок. Они хорошо сохранились, но, скорее всего, они просто не успели состариться: заработались, не было времени, и их постные, молодцеватые лица дышали праздничными салютами вчерашней победы. Сидя на желтой лавке МПС, я хорошенько их рассмотрела. Все они мне понравились. Ни я, ни они – мы никуда не спешили. Ноги ныли. Обрубок полз. Сквозняк сулил ангину. Поезд прибыл, когда стало светать. Откуда-то взялся народ, повалили с авоськами, с чемоданами. Посадка. Высоко задирая ноги, лезли в вагон. Покрикивали, кутаясь в шинели, заспанные проводницы… Вот так встреча!

В полутемном общем вагоне они сидели и резались в карты, хихикали и благоухали.

Здесь были все: и Танька с трепаком, и нежная высокая Лариса, и Нина Чиж, простившая меня, и Андрюша, чудик мой, и ко мне сидящая спиной… обернулась… Ирка! Ритуля! Чмоки. Чмаки. Какими судьбами? Вы откуда? С ярмарки! С показухи. Андрюшка, как всегда, такой элегантный, и жесты замедленные. Только с Андрюшей я чувствовала себя человеком. После гулянок помогал убирать со стола, мыл посуду в моем переднике, выносил во двор мусор. Потом мы укладывались и, всласть наболтавшись, насплетничавшись, нахохотавшись, засыпали, прижавшись друг к другу спинами, с открытой форткой. Как нам спалось! Мы просыпались веселые, бодрые. Возились в постели. Андрюшик, говорила я, как ты прекрасен! Ты Аполлон! Какая прелесть! Пусти меня, нет, ты мне разреши, дай поцелую, ну дай! Андрюша!

Но он, смущаясь, говорил: – Ириша! Ангел мой! Давай не станем мы осквернять нашу дружбу жадными губами! Ты видишь в фортку: на деревьях снег. Он – белый, Ира…

Мы пили кофе. Мы даже однажды выбрались за город, покататься на лыжах.

Ну, почему на свете так мало чистых мужчин, как Андрюша! Будь их больше, какой бы груз упал с узких женских плеч!.. Как славно бы все разрядилось!

А ты, Иришка, откуда? Что за вид? Такое воспаленное лицо. Стряслось что-нибудь?.. Ну, что вы, девочки! Я просто ездила в деревню. Машина сломалась. Кавалер остался загорать… Хочешь выпить? – О, коньяк!

А где Полина? – Поехала автобусом. Глотни еще. – Ой, кайф!

Ритуля, ты ли это? Ну, как ты, милая? – Скучаю без тебя. У тебя новые друзья. – Ах, чтоб они сдохли! Надоели! – А я, наверное… – За кого? За Гамлета? – А что? – Нет, правильно! – Он подарил… – Тыщ пять? – Больше! – Смотри, не оторвали б вместе с пальцем!.. Андрюша, милый! Как тоскливо без тебя, без вас, девочки… – И нам! И нам! Когда вернешься? – Откуда я знаю!.. – Ты возвращайся. Или ты отвалишь? – Нет, Нинуль, куда мне… поздно… – А знаешь, Маришка-то уехала. – Да ну? – В Голландию… – Ну, скоро девок вообще не останется. Одни коровы. – Коровы тоже едут. – Это верно. Ой, что это?

Все смотрели. Не буду говорить, что это было. – Ну, дно! – сказала я. – Пошли курить.

Андрюша сопроводил нас с Танькой в тамбур. – Вылечилась? – Давно! А ты? – Что я? – Ты тоже… – Нет, это у Ритульки…

А баба – не промах, – похвалил Андрюша, ни разу в жизни не куривший. – Верно сориентировалась. Подсунула ботинки. Мол, пусть хоть до краев. – Вагон смеялся. Кто не спал, но большинство спало и не смеялось. – А как наденет утром? – Так и наденет. – Ну, дно! – сказала я. Я ехала в Москву. Я всю жизнь в нее еду. В тамбуре мужики хвастали, кто сколько раз бывал и где. Вдруг кто-то взялся лапой за мое плечо. – Это ты сказала, что мы – дно? – Андрюша, щепетильный человек, сказал мужчине: – Я вас уверяю, вы обознались. – Уйди!.. Мужики! Она сказала, что мы – дно! – Рекордсмены вытрезвителя не очень огорчились, и все бы обошлось, когда бы не Таня, она у нас отчаянная. – Кто же вы еще? – сказала Таня, топча окурок каблуком. – Ах, сука! – завопил мужик. – У всякого встречного-поперечного хер жуешь, а говоришь, что мы – дно! – Да ладно! – отмахнулась я, сводя все к шутке: – Какая баба нынче не жует… – Тот развернул меня лапой к себе. Обыкновенное мужское лицо. Харя. – Ты почему сказала, что мы – дно? – Да ничего я не сказала. Отстань. – Нет, ты сказала! Мужики, она сказала, что мы – дно! – Андрюша, мягко: – Ну, пошли, девочки? Покурили – и пошли. – Идти было некуда. Они стояли и смотрели на нас. Андрюша разволновался. Тот загородил собою дверь. Из вагона стучались. Во рту папироса. Вынул папиросу и ткнул ею мне в лицо, но я отбила нетвердую руку, и он огнем угодил Таньке в щеку. Только Танька умеет так орать. Она может переорать заводскую сирену. Мужики стояли и смотрели, как она орет. Она была выше их ростом, я тоже. Да еще на каблуках. Тогда вдруг другой налился кровью и говорит: – Ты чего? – А первый отвечает: – А чего? Она нас назвала дно. – Ну, и чего? – А ничего! – Они сцепились неуклюже, и места в тамбуре не стало ни для кого. Мы с Танькой отворили дверь и бросились в вагон, наткнувшись на проводницу, которая вышла разнимать. Вагон спал. В проходе торчали пятки баб, стариков, солдат. Вагонный дух. Я знаю и вам подскажу: в этот час самый чистый воздух – в туалете. Там приоткрытое окно. Я заперлась и подошла к окну.

Ну, обожгли Таньке щеку… Ну, поболит… Ну, пройдет… Я дышала свежим предутренним воздухом. Я ни о чем не думала. Им весело, думала я, вспоминая, как веселился вагон, глядя на мужика, блюющего в свои башмаки. Как они веселились! И даже жена, суровая поначалу, и та улыбнулась: мол, вот дурак!.. После нервотрепки, сутолоки посадки сели, подкрепились, едем, развеселились. А разве не смешно? Как же он их завтра наденет? Умора. Я не смеялась. И вот встал человек с обычным мужским лицом, встал и обиделся, потому что мне, видите ли, не смешно…

А может быть, я в самом деле не права? И разве ты, Ирина Владимировна, ты, со своим батюшкой и своей матушкой, со своей биографией, с двумя муженьками и вечными скандалами, – ты не догадывалась о том, что их нужно жалеть, жалеть, жалеть… Зачем вступила ты в преступный сговор? зачем хотела ворошить эту жизнь? Не нужно никого спасать, потому что от кого! от самих себя? Что же делать? Как что? Ничего не делать. И, пожалуй, моя милая Ксюша, пора мне ставить точку на моей бурной жизни, пора образумиться. Я ни о чем не думала.

Андрюш! Андрюш, ты хороший, ты уступил мне свою полку, сам полез на третий этаж, ты хороший, женись на мне! Мы будем спать с тобой, прижавшись друг к другу спинами, мы будем слушать красивую музыку, а твои делишки – да ради бога! Они меня не волнуют. Я буду верна тебе, Андрюш, а захочешь ребеночка, такого маленького-маленького, который будет похож на тебя, слышишь, Андрюш, я тебе рожу…

Вернись, Ирина, к своим корням! Внюхайся в запах полосатых носков! Внюхайся лучше в этот запах, Ирина! Это ТВОЙ запах, деточка! Все остальное – от лукавого. ОНИ – это ТЫ. ТЫ – это ОНИ, и не выебывайся, иначе делать тебе на этой земле нечего, запомни, Ирина…

Я осторожно понюхала воздух.

Я заглянула на третью полку. Он лежал с открытыми глазами. – Андрюш, – сказала я. – Они не виноваты. Я точно знаю. – А мне-то что? – сказал Андрюша. – Виноваты – не виноваты… Почему я всю жизнь должен жить в этом говне? – Андрюш, – сказала я, – есть выход… Женись на мне… – Колеса катились в Москву. Тормозили, останавливались и дальше катились. Почтовый замирал у каждого столба. Андрюша молчал. Было обидно. – Ты чего молчишь? – шепнула я. – Ты мне не веришь? – Разве это выход? – отозвался Андрюша. – Разве это, милая, выход?

Ну, я что? Я и не такое прощала. Я простила. Накрылась с головой и простила.

20

По приезде я позвонила братьям Ивановичам и незамедлительно, прямо по телефону, сдалась. Но все это мелочи жизни, и я опускаю. А затем наступила ночь. То есть все-таки что-то сместилось и разгулялось в природе и выше, раз она наступила, и она на меня наступила.

Господи! Дай мне силы поведать о ней!

Ангина достала меня. Я пылала, металась, извелась, места себе не находила. Я – пожар горла, ангинное месиво! Горло так раскалилось, что, казалось, оно озаряет комнату сухим бордовым светом… Все стало совершенно мне противно: простыни, тиканье часов, книги, обои, духи, пластинки – ничего не хотелось, подушка жалилась, и я изредка приподнималась, в тупом отчаянье мерно била по ней кулаком, температура ползла, за окном ненастье, мелькали ветви, я перебирала людей и соки, чего бы попить, кто бы поухаживал за больной девочкой, напитки, люди смешались: ананасовый, сладкий, таил в себе разжиженного, волокнистого Виктора Харитоновича, и я отвергла его, вместе с дольками, приторно-манговый вызвал в памяти одно мельком виденное лицо на грязноватом пляже на Николиной горе, оно торчало без туловища, без имени и в темных зеркальных очках, апельсиновый сок был слишком цитрусовый, не говоря уже про грейпфрут, и одной мыслью о себе мучил и раздражал слизистую, а виноградный, целительный и вязкий, привел меня в глюкозный Сухуми, и Дато мне улыбнулся тяжелой улыбкой. В томатном содержался осадок из отрыжки, а также лучшая подруга, что, как чешуйка помидора, прилипла к нёбу, откуда ни возьмись, и забава юности, кровавая Мери, стекала по ножу, и, перебрав и ничего не выбрав, я остановилась на кипяченой воде в чайнике, которая из кухни отдавала Ритулей, но зато бесцветна и пуста, я долго не решалась встать, то есть даже сесть на кровати, одернув сбившуюся рубашку, верную спутницу моих болезней, а так я без нее, пусть дышит тело, а она все равно задирается, бесполезно, но тут я на нее надела сверху еще кофту, тетя Мотя, и шерстяные синие носочки – видок отменный, тетин-Мотин, и горло – как перо жар-птицы, и я подумала: вот наказание за поле, то есть осторожненько схитрила, цепляясь за болезнь, отделываясь пустячным наказанием, и хорошо, подумала твердо, что на стекло или банку консервную с развороченными зубцами крышки не напоролась на бегу, и вспомнилось, как в первый вечер у Леонардика, до Леонардика, порезалась и даже недоумевала, кто это был, что сзади был, помимо Ксюши и Антончика, поскольку никого больше не было, который поднес поутру глоток невозможного шампанского и поздравил с буйной красотой, но даже шампанское мне было не впрок, и я изменила ему не без гримасы при этом далековатом воспоминании, но вспомнила, как с болью проснулась в ступне, как порезалась – отшибло, только Ксюша подкрашенными липкими губами шевелила, произнося неслышные слова, и вообще боюсь спать одна: скрип половиц, дверных петель, уключин – река – хлопок фортки – фотография – родничок – девушка с кувшином – я потянулась к ночнику в виде совушки – не пей, козленочком станешь! – не пей! – я потянулась и с видом болезненным и невинным включила свет и даже вскрикнуть не смогла.

На маленьком узком диванчике, что по правую руку, как входишь в спальню, у двери, кровать – налево, сидел Леонардик.

Сидел ссутулясь, полуопустив голову, и из-под бровей грустноватым, я бы даже добавила, виноватым взором, как бы заранее извиняясь за вторжение, смотрел на меня.

Прижала к груди руки и с диким ужасом смотрела на него.

Он был не совсем похож на себя. Не только сутулый, но и весьма изможденный, как после многосуточного похода, опавшие бледные щеки и голубые бескровные полосы губ, нос казался куда более орлиным и воинственным, чем раньше, полушария лба раздались, и седоватые волосы слегка кучерявились, и было их больше, чем было, и до меня постепенно дошло, в чем перемена: он пришел моложе того, кого довелось мне знать, с кем познакомилась на даче и с румяным лицом кружилась по льду теннисного корта, он был моложе, поджарый, и с лица не струился маслянистый свет, и черный клубный пиджак с серебристыми пуговицами мне тоже не был знаком. Чисто выбритый, с мешками усталости под глазами и двумя глубокими горькими бороздами, уходящими от ноздрей к углам рта, он был подобен скорее недобитому белогвардейцу, нежели счастливому деятелю культуры.

Глядя на меня, он сказал ровным, отчетливым голосом:

– Ты больна. Я пришел за тобой поухаживать. Ты хочешь пить?

Я хотела завизжать, но вместо того безвольно лязгнула зубами:

– Принеси мне кипяченой воды.

С готовностью встал, обрадованный возможностью мне услужить. В коридоре вспыхнул свет. Звякнула крышка чайника на кухне. Носик стучал о стекло. И он плавно появился снова со стаканом воды и плавно протянул руку, приближаясь к кровати. Я отпила, ловя неверными губами край стакана, и покосилась на его ногти: уродливо загибаясь, они врастали в мякоть пальцев. Он смутился и, отсев на диванчик, спрятал руки за спину.

– Не бойся… – попросил он.

Я слабо пожала плечами: просьба немыслимая.

– На поле было холодно… – полувопросительно произнес он, будто старался завести светскую беседу.

– Холодно… – пробормотала я.

– Сентябрь, – рассудил он.

– Теперь мне хана… – пробормотала я.

– Ну, почему? – мягко усомнился он.

– Ты пришел.

– Я пришел, потому что ты больна.

– Не стоило беспокоиться… Ты же умер.

– Да, – послушно согласился он и добавил с несвежей улыбкой: – С твоей помощью.

– Неправда, – медленно покачала я головой. – Неправда. Это ты сам. От восторга.

Он сказал:

– Да нет! Я не жалею…

Я взглянула на него с вялым, почти равнодушным подозрением.

– Не веришь? Зачем мне лгать?

– Я тебя не убивала… Это ты сам… – качала я головой.

– Хорошо, – сказал он.

– Я тебя не убивала… Это ты…

– Ах, какое это имеет значение! – нетерпеливо воскликнул он.

– Для тебя, может быть, уже ничто не имеет значения, а я здесь живу, где все имеет.

– Ну, и как тебе здесь живется?

– Сам видишь… прекрасно.

Помолчали.

– И долго ты собираешься так жить?

– Нет уж, хватит с меня! – отвечала я с живостью. – Надоело! Заведу себе наконец какую-нибудь семью, ребенка…

Он посмотрел на меня с глубочайшим сочувствием, если не с соболезнованием, во всяком случае, он посмотрел на меня с такой жалостью… я этого не выношу! я терпеть не могу! Я сказала:

– Ты, пожалуйста, так не смотри. Ты вообще лучше уходи. Уходи, откуда пришел. Я еще жить хочу!

Покачал головой:

– Не будет тебе жизни.

Я говорю:

– В каком смысле? Станешь меня постоянно преследовать?

– Как ты не понимаешь? – удивился он. – Я тебе благодарен. Ты избавила меня от позора жизни.

– Этого нельзя делать, – сказала я.

– Ты облегчила мою участь…

– Ах, брось! – передернула я плечами. – Дай бог всякому так пожить!..

– Мне стыдно… стыдно… стыдно… – лопотал Леонардик как безумный.

– Понимаю, – усмехнулась я. – Пожил, погулял, теперь самое время покаяться…

– И буду каяться! – выкрикнул он, брызнув слюной.

– Неужели в этом ты тоже преуспеешь? – удивилась я.

Помолчали.

– Ты жестока, – наконец вымолвил он.

– А ты?

Он встал и принялся ходить взад-вперед по комнате, взволнованно, будто живой.

– Мы с тобой, – объявил, – связаны гораздо крепче, чем ты думаешь. Мы связаны не только моей кровью…

– Опять ты об этом! – поморщилась я. – А кто меня обманул? Золотая рыбка! Кто обещал жениться?.. Женился? Ну, вот и отстань! Я сама разберусь.

Он остановился посредине комнаты и тихим голосом произнес:

– Я хочу на тебе жениться.

– Что?! – изумилась я. – Раньше нужно было об этом думать! Раньше! Теперь это просто смешно! Жених! – фыркнула я, окатив его взглядом. – Нашел дуру!

Он понурился от моих слов, однако не спеша продолжал:

– С тех пор, как я стал свободным…

– Ах, ты стал свободным! – перебила я его. – Ну, конечно! Теперь ты волен являться ко мне, хотя раньше ты сюда ни ногой. Теперь ты освободился от своей Зинаиды Васильевны…

При имени Зинаиды Васильевны он только рукой махнул:

– Я жил с пустотой.

– Теперь ты сам – пустота! – разозлилась я. – Иди кайся в другое место! Ступай на дачу, к Зинаиде! Она тебе очень обрадуется.

– Мне никто не нужен, кроме тебя. Ты пойми…

– Ничего я не хочу понимать! Может быть, ты забыл, но у нас здесь такое не принято! Такие браки не регистрируются. Такого вообще не бывает, не морочь мне голову!

– Так ведь необязательно… необязательно здесь… – произнес он с болезненной робостью.

– Ах, вот что! – вскричала я, догадываясь. – Вот что ты мне предлагаешь! Переехать! Только чуточку подальше, чем мне предлагала мамаша…

– Все равно тебе здесь не жить…

– Да перестань ты меня пугать! Я не пропаду – не беспокойся! Я теперь, к твоему сведению, не иголка – не потеряюсь. Меня шесть американок поддержали. Слышал, может быть? По радио передавали.

– О чем ты говоришь? – всплеснул он руками и немедленно спрятал их за спину. – Ты послушай меня…

– Только не говори, что у вас там лучше. Только не уговаривай меня… Мне и здесь будет хорошо!

– Здесь тебе будет очень хорошо! – издевательски сощурился Леонардик.

– Молчи! – вскрикнула я. – А что там?

– Там ты будешь со мной. Мы соединимся в любви. Свет заново прольется на нас…

– Какой еще свет? – простонала я. И без того свет резал глаза.

– В этом круге жизни мы оказались пораженцами. Оба. Но ты все-таки узнала меня и назвала. Я же был настолько слеп, жизнь настолько залепила глаза… Это был катастрофический опыт. Я бежал, как осел за морковкой… Где наслаждение похоже на морковку, болтающуюся перед глазами, оно затмевает все, над ним трясешься… Я так трясся… так трясся… Я даже тебя не угадал… – Он помолчал, переводя дух. – Твои бега были куда красивее. Я пришел в восхищение… С готовностью принять смерть! И ради чего?!

– И вместо смерти приняла срам! – воскликнула я, обливаясь горючими слезами.

– Это было выше твоих сил, выше всяких человеческих возможностей, – ласково покачал головой Леонардик. – Как бы ты ни бежала, ты заранее была обречена на поражение… Когда ты плачешь, ты божественна, – прошептал он.

– Я хотела, как лучше, – сказала я.

– Верю! Но для этой страны (он постучал страшным ногтем по туалетному столику), для нее колдовство охранительно… Стало быть, в этот раз ты была не спасительница, а посягала на разрушение, ты бежала против России, хотя ты и красиво бежала…

– Почему это против? – обиделась я.

– Потому что колдовство заговаривает кровь, но – как цемент – связывает центробежные силы… Кое о чем в этом роде я догадывался при жизни, но я умудрился сделать все для того, чтобы мне никто не поверил… Стыдно!..

– Заладил!

– Нет! – встряхнулся Леонардик. – Это какое-то наваждение! Не только живые, но и тамошние, бывшие сограждане не могут с ним совладать… Как будто нет ничего другого!

– Как-никак, шестая часть суши, – заступилась я за сограждан.

– Так ведь только одна шестая! – возразил Леонардик.

– Где же, по-твоему, столица? – поинтересовалась я.

Он со значением устремил взгляд к потолку и затем плутовато улыбнулся:

– Ты всегда хотела столичной жизни… Зачем откладывать?

– Если ты меня любишь, то будешь ждать, – ответила я, тоже прибегнув к незначительной хитрости.

– Я не могу ждать. Я истомился без тебя…

– Ты мне лучше вот что скажи! – отвлекла я его и вдруг неподдельно обрадовалась: – Если ты явился, ну, раз ты явился, значит, Он есть? Есть?

– Значит, я есть, – горестно усмехнулся Леонардик.

– Нет, погоди! А Он?

Леонардик упрямо молчал.

– Неужели ты там Его не чувствуешь? – поразилась я.

– Нет, почему? – безо всякой охоты молвил Леонардик. – Чувствую. Чувствую и каюсь, сгораю от стыда. Но ничего не могу с собой поделать. Ты притягиваешь сильнее.

Он затравленно посмотрел на меня с диванчика.

– Нам с тобой нужно утолить эту страсть, чтобы вернуться к Нему.

– Значит, Он есть! – возликовала я.

– Чему ты радуешься?

– Как чему? Вечной жизни!

Леонардик скривил многоопытный рот.

– Нашла чему радоваться… Чтобы ее обрести, нужно очиститься от себя, расстаться со своим дорогим «я», которое чем больше мечтает и волнуется о своем бесконечном продолжении, тем скорее обречено на гибель и переплавку… Законы материи тяжелы, как сырая земля, – вздохнул он.

– Тебя послушать, так нет никакой разницы, есть Он или нет!

– Я говорю про тяжесть материи, – возразил Леонардик. – Его лучи почти не согревают землю. Казалось бы, отличие между верующим, перед которым открыт путь, и неверующим, который прах и лопух, должно быть гораздо больше, чем между человеком и амебой, но ведь на самом деле разница микроскопическая…

– Люди действительно живут так, будто Его нет, но они потому и живут, что Он есть.

– Ишь ты как бойко рассуждаешь! – удивился Леонардик.

– А ты думал! – польщенно улыбнулась я.

– Тем не менее… – тускло произнес Леонардик. – Что ни возьми… Даже гордость по поводу удачного рассуждения зачастую перевешивает ценность самого рассуждения. Это входит в состав культуры той самой неизбежной примесью, что никогда не допустит ее высокой истинности… Проклятая тяжесть! – опять вздохнул он.

– Неужели от нас ничего не останется?

– Здесь – кости, там – смутная память о прежних воплощениях… Целая колода воплощений. Дурная, в сущности, игра. Мы только маска витального сгустка, но пока мы любим…

– Какой-то он неблагостный, этот твой бог! – поежилась я. – Может быть, ты его неправильно чувствуешь? Может быть, это и есть твое наказание?

Он побледнел, хотя вовсе не был розовощекий.

– Может быть… – пробормотал он.

– И ты еще зовешь меня к себе! – возмутилась я. – Что же ты можешь мне предложить, кроме этой тоски и холода?

– Любовь отогреет нас обоих. Художник и героиня. Дар и воля. Мы должны слиться!..

Я уже немного освоилась с ним разговаривать, потому что разговор был интересный и касался разных предметов, и смотрела на него с любопытством, я много о них слышала, всегда боялась, мимо кладбища ночью идти не могла без дрожи, потому что с раннего детства чувствовала, что здесь что-то не так, что есть что-то такое, что заставляет бояться, даже если я и не собиралась бояться, но иду мимо кладбища и думаю, что не буду бояться, но начинаю непроизвольно, стало быть, здесь нечисто, не потому боялась, что самой туда страшно, под землю, это другой страх, а что они окликнут меня, то есть, может быть, я их влекла к себе больше, чем другие, хотя другие тоже жаловались, а я не из пугливых, и потом он сидел вполне скромный, в серых фланелевых брюках и черном клубном пиджаке с серебряными пуговицами, только очень грустный, и говорил очень грустные вещи, а мне хотелось, чтобы он меня утешил добрым словом, потому что я и так больна и у меня тяжелый период жизни, а он вместо того навел пущую грусть, но наконец мы были с ним квиты, то есть он меня простил, и я украдкой перевела дух, то есть я подумала, что он за этим и пришел, чтобы мне сказать, что не в обиде на меня, хотя я, конечно, его не убивала, но так могло ему показаться, потому что я там присутствовала, когда он умер, но как только он увидел, что я поменьше стала его бояться, то, надо сказать, сделался более развязным, и это меня насторожило.

– Ирочка… – сказал он. – Называю тебя по инерции Ирочкой, хотя это имя тебе не очень идет…

– Какое же мне идет?

– То, с которым ты по полю бежала, выворачивая мне душу наизнанку.

– Я не для тебя бежала.

– Знаю. Потому и выворачивала.

– А ты хотел бы кросс в свою честь?

– Ты когда-нибудь любила меня?

– Я любила тебя, – убежденно ответила я.

– А теперь?

– Что делать, если ты умер…

– А я с новой силой тебя полюбил… Я только и думаю о тебе… Я так истосковался, что все время рвался к тебе, но я боялся тебя испугать, но когда ты побежала по полю, я подумал, что ты бесстрашная, и позволил себе…

– Да, – вздохнула я. – Лучше бы я не бегала!

– Как ты красиво бежала!.. Я больше не могу без тебя!

– Страсти какие! – несмело хихикнула я. – Влюбленный призрак!

– Ирочка… Разве ты не видишь? Я изнываю, я хочу тебя!

– Ну, вот! – огорчилась я. – Вели философский разговор, о метафизике и прочих вещах, – и что? Все кончается пошло и банально.

Он закусил губу.

– Ну, если это сильнее меня! – вскричал он. – Ирочка! Заклинаю тебя нашей земной любовью: отдайся мне!.. Ну, хотя бы разочек…

Я просто охуела. Я говорю:

– Ты с ума спятил? Кому я буду отдаваться? Ведь тебя даже, по совести сказать, нет. Так, одна фикция…

Он возражает, полный дрожи в голосе: