Текст книги "Труженики Моря"

Прошло несколько часов.

Поднялось сверкающее солнце.

Его первые лучи осветили покоящееся на вершине Большого Дувра неподвижное тело. Это был Жиллиат.

Он лежал на утесе.

Окоченевшие члены не шевелились. Смеженные веки были бледны. Трудно поверить, что это не труп.

Солнце как будто разглядывало его.

Если этот нагой человек и не умер, он был настолько слаб, что малейший ветер, казалось, мог его убить.

А ветерок, между тем, начал дуть теплым, весенним дыханием мая.

Солнце поднималось по ярко-синему небу. Его лучи становились все менее косыми. Они начали сильно пригревать Жиллиата.

Он не шевелился. Если и дышал, то настолько слабо, что, лишь приставив зеркало к его губам, можно было что-то заметить.

Солнце пригревало Жиллиата все сильнее. Ветер стал совсем теплым.

Тело продолжало оставаться неподвижным. Но кожа казалась уже не такой бледной.

Солнце, приближаясь к зениту, теперь бросало на Жиллиата почти отвесные лучи. Яркий свет лился с небес. К нему присоединилось дыхание согретого моря. Утес начал накаляться, согревая человека.

Глубокий вздох приподнял грудь Жиллиата.

Он был жив.

Солнце продолжало расточать свои ласки, жгучие и палящие. Южный, летний ветер обвевал Жиллиата. Он пошевелился.

Море было изумительно спокойным. Оно напоминало кормилицу, убаюкивающую ребенка. Казалось, море укачивает риф в колыбели.

Морские птицы, знавшие Жиллиата, с беспокойством летали вокруг него. Это было не то дикое беспокойство, что охватило их в первый день. Нежная, братская тревога сквозила в их полете. Они испускали легкие крики, как бы окликая его. Одна из чаек приблизилась к нему и словно заговорила с ним. Но он не слышал. Она опустилась на его плечо и прикоснулась клювом к губам.

Жиллиат открыл глаза.

Удовлетворенные птицы улетели.

Жиллиат встал, потянулся, как разбуженный лев, подбежал к краю площадки и заглянул вниз, в пролив между Дуврами.

Барка была невредима. Затычка, очевидно, удержалась на месте. Море, по-видимому, обошлось с лодкой осторожно.

Все было спасено.

Жиллиат уже не чувствовал усталости. Силы его восстановились. Сон вернул ему бодрость.

Он вычерпал воду, поднял пробоину над уровнем воды, оделся, поел, напился. Он испытывал глубокую радость.

Течь, осмотренная при свете дня, оказалась еще больше, чем предполагал Жиллиат. Это была основательная дыра. На то, чтобы законопатить ее, Жиллиат потратил весь день.

На рассвете следующего утра, сняв перегородку и открыв выход из пролива, одетый в лохмотья, спасшие барку от течи, опоясанный поясом Клюбена, в котором лежало семьдесят пять тысяч франков, стоя в исправленной барке рядом со спасенной машиной, при попутном ветре и спокойном море, Жиллиат отплыл от Дуврских скал.

Он взял курс на Гернзей.

Удаляясь от рифа, запел вполголоса песенку «Бонни-Денди».

Часть третья
Дерюшетта

Книга первая
Ночь и луна
Портовый колокол

Ныне Сен-Сампсон представляет собой почти настоящий город, но сорок лет назад это была еще деревня.

С наступлением весны, когда зимние посиделки кончались, люди не засиживались допоздна и чуть стемнеет отходили ко сну. В Сен-Сампсоне сохранился старый добрый обычай рано задувать свечи. Жители вставали и ложились вместе с солнцем. Старые нормандские деревни в этом отношении похожи на курятники.

Заметим мимоходом, что за исключением нескольких богачей, все население Сен-Сампсона состоит из каменщиков и плотников. В порту производится починка судов. Целыми днями там обтесывают камни и бревна, стучат кирками и топорами. Вечером утомленные рабочие засыпают как убитые. Тяжелая работа влечет за собой крепкий сон.

Как-то вечером, в начале мая, господин Летьерри, поглядев на луну и прислушавшись к шагам Дерюшетты, которая прогуливалась в саду, дыша ночной прохладой, вошел в свою комнату, окном выходившую в сторону гавани, и собрался лечь спать. Грация и Любовь уже спали. Весь дом, за исключением Дерюшетты, заснул спокойным сном. Город тоже спал. Двери и ставни были закрыты, на улице – ни одного прохожего. Кое-где на чердаках мелькали одинокие огоньки, указывающие на то, что в некоторых домах слуги еще не уснули. На старой колокольне церкви Сен-Сампсона пробило девять часов.

Популярность господина Летьерри основывалась на его удаче. Как только везение покинуло этого господина, все отвернулись от него. Можно подумать, несчастье заразительно, неудачники – прокаженные, – с такой быстротой они попадают в карантин. Молодые люди начали избегать Дерюшетту: дом старика был теперь настолько изолирован, что Летьерри и Дерюшетта не слыхали даже великой новости, взволновавшей весь Сен-Сампсон, – приходский пастор, Эбенезер Кодре, разбогател. Его дядя, декан Сен-Асафа, умер в Лондоне. Почтовое судно «Кашмир», которое пришло сегодня утром из Англии и привезло такую новость, покачивалось теперь на рейде в порту Сен-Пьер. Завтра в полдень «Кашмир» собирался уйти обратно в Англию. Пастор должен был отплыть на нем, чтобы явиться в Лондон для вскрытия завещания и прочих формальностей, связанных с получением крупного наследства. Весь день в Сен-Сампсоне только и говорили об этом. Все разговоры вращались вокруг молодого пастора и покойного дяди, богатства Кодре, его отъезда и возможного возвращения. Лишь один дом – «Смельчаки» – оставался безмолвным.

Летьерри, не раздеваясь, упал на койку. С тех пор как произошла катастрофа, койка была его единственным убежищем. Все узники проводят бóльшую часть своего времени лежа, а Летьерри – узник горя. Он ложился; это была передышка, отдых от назойливых мыслей. Спал ли он? Нет. Бодрствовал? Тоже нет. В течение двух с половиной месяцев – а со времени крушения прошло два с половиной месяца – Летьерри жил как лунатик. Он все еще не пришел в себя. Он был в том неопределенном состоянии, какое часто приходится испытывать людям, перенесшим сильное горе. Его размышления не представляли собой четкие мысли, сон не являлся для него отдыхом. Днем Летьерри нельзя было назвать бодрствующим, ночью – спящим. Он то стоял, то лежал – вот и все.

Когда Летьерри лежал на койке, он забывался и называл это сном; неясные видения проносились перед ним, обрывки мыслей копошились в мозгу. Он начинал видеть странные вещи: то император Наполеон диктовал ему свои мемуары, то несколько Дерюшетт появлялось перед ним, то он видел странных птиц на деревьях, то улицы на его глазах превращались в змей. Эти кошмары отвлекали его от отчаяния. Так проводил он ночи, а днем погружался в свои думы.

Иногда Летьерри просиживал целые дни у окна своей комнаты, которое, как известно, выходило в сторону гавани. Он сидел, облокотившись, сжав голову кулаками, не замечая всего окружающего и уставившись на кольцо, к которому привязывали Дюранду, ввинченное в стену дома на расстоянии нескольких шагов от окна. Он наблюдал, как кольцо покрывается ржавчиной.

Машинально Летьерри продолжал жить. Самые сильные люди, утратившие свою заветную мечту, доходят до такого состояния. Их жизнь опустошена. Жизнь – это дорога, цель – путеводная звезда. Звезда гаснет, и они останавливаются. Цель утрачена, значит, сила умирает.

Все мысли Летьерри, если это отупение можно было назвать мыслями, погрузились в какую-то темную пропасть. Иногда у него вырывались слова, наподобие таких: «Теперь мне остается только попросить там, наверху, билет на выход».

Одним из противоречий цельного, воспитанного морем характера Летьерри было то, что он не умел молиться. Когда он бывал счастлив, то верил в существование Бога, он как бы ощущал его плотью; Летьерри говорил с ним, дружески хлопая его по плечу. Но в минуты несчастья Бог для него исчезал.

Единственной радостью Летьерри в его теперешнем состоянии являлась улыбка Дерюшетты. Весь остальной мир был беспросветно мрачен. Но с некоторых пор, вернее, с тех пор, как погибла Дюранда, улыбка появлялась на лице Дерюшетты все реже и реже. На ее личико лег отпечаток заботы. Ее обаяние очаровательной птички поблекло. По утрам, когда при восходе солнца раздавался пушечный выстрел, она уже больше не приседала в веселом реверансе, говоря: «Бум! Здравствуйте, солнышко, милости просим!» Временами она становилась серьезной, что так не красило ее. Она делала над собой усилия для того, чтобы смеяться и развлекать господина Летьерри, но ее радость тускнела с каждым днем и покрывалась пылью, как крыло бабочки, которую проткнули булавкой.

Ко всему прочему, то ли из-за того, что горе дяди отозвалось на ней, то ли по каким-то другим причинам, она вдруг стала очень набожной. При пасторе Жакмене Героде Дерюшетта посещала церковь не больше четырех раз в год. Теперь же она превратилась в усердную прихожанку, не пропуская ни одной службы по четвергам и воскресеньям. Многие с удовлетворением отмечали эту перемену, находя, что для девушки, подвергающейся стольким искушениям со стороны мужчин, не может быть ничего лучше, как обратиться к Господу. Когда девушка религиозна, родные могут быть, по крайней мере, спокойны относительно ее нравственности.

По вечерам, если стояла хорошая погода, Дерюшетта прогуливалась час-другой в своем саду, она бывала здесь всегда одна и в состоянии почти такой же задумчивости, как Летьерри. Девушка ложилась спать позже всех, что, однако, не мешало Грации и Любови постоянно подглядывать за ней. Прислуга не может обойтись без этого: подглядывание скрашивает тяжелый труд.

Летьерри, находясь в полусознательном состоянии, не замечал таких маленьких перемен в привычках Дерюшетты. Да он по натуре своей и не годился в няньки. Он даже не обратил внимания на то, с каким рвением Дерюшетта стала посещать церковь. Иначе, при том предубеждении, с которым старик относился к церкви и священникам, он был бы недоволен этим.

Но и его моральное состояние мало-помалу изменялось. Печаль – облако с изменчивыми очертаниями. Это не значит, что он перестал страдать, но острота первых переживаний прошла, и понемногу Летьерри, не становясь менее печальным, стал менее безвольным. Теперь он был подвижнее, начал подавать признаки медленного возвращения к действительности.

Сидя однажды в зале нижнего этажа, он услышал разговор, хотя и не прислушивался к нему. Грация радостно сообщала Дерюшетте, что господин Летьерри сорвал бандероль с журнала. Это полуоживление было хорошим признаком. Несчастья оглушают, потом человек понемногу начинает приходить в себя. Вначале такое пробуждение бывает очень болезненным. Человек с новой силой ощущает горечь утраты, вспоминает все подробности потрясения. В подобном состоянии находился теперь Летьерри. Его переживания стали острее.

Внезапное потрясение, пережитое им, окончательно вернуло его к действительности.

Вот что произошло.

Однажды днем, числа 15–20 апреля, у двери дома раздался стук почтальона. Любовь открыла дверь. Ей подали письмо.

Послание прибыло из-за моря и адресовалось господину Летьерри. На нем стоял штемпель «Лиссабон». Любовь отнесла письмо хозяину, тот сидел, запершись в своей комнате. Он взял его и машинально положил на стол, даже не взглянув на конверт.

Около недели запакованное письмо провалялось на столе. Но в одно прекрасное утро Любовь сказала Летьерри:

– Сударь, можно стереть пыль с этого письма?

Летьерри очнулся.

– Ах да, – проговорил он и распечатал послание.

Вот его содержание:

В открытом море, 10 марта

Господину Летьерри, в Сен-Сампсон

Вы рады будете услышать обо мне. Я плыву на «Тамолипасе» и никогда больше не вернусь в ваши края. Среди экипажа находится матрос Тостевен с Гернзея, который вернется и сможет подтвердить вам все то, что я пишу. Я пользуюсь встречей с кораблем «Кортес», чтобы отправить на нем это письмо. Можете удивляться. Я честный человек. Такой же честный, как господин Клюбен. Думаю, вы уже знаете о происшедшем. Считаю все же полезным повторить. Дело в следующем: я вернул вам ваши деньги. Я взял у вас несколько необычным способом пятьдесят тысяч франков. Прежде чем покинуть Сен-Мало, я вручил вашему поверенному, господину Клюбену, три банковых билета в тысячу фунтов стерлингов каждый. Это составляет семьдесят пять тысяч франков. Надеюсь, вы согласитесь, что проценты достаточны. Господин Клюбен горячо защищал ваши интересы и охотно взялся передать вам деньги. Он взялся за это с таким рвением, что я решил вас предупредить.

Второй ваш поверенный

Рантен

P. S. Господин Клюбен был вооружен револьвером, и это помешало мне получить с него расписку.

Прикоснитесь к адской машине, к заряженной лейденской банке, и тогда вы испытаете то, что почувствовал Летьерри, прочитав письмо.

В этом конверте, на этом сложенном вчетверо листке бумаги, который он вначале почти не заметил, заключалось взрывчатое вещество. Он узнал почерк, подпись, но что касается самого факта, то в первую минуту ничего не понял. Потрясение сразу привело его мозг в нормальное состояние.

Семьдесят пять тысяч франков, врученные Рантеном Клюбену, являлись загадкой, однако в то же время сыграли благотворную роль в этом потрясении, заставив мозг Летьерри трудиться. Делать предположения – полезная работа для ума. Разум просыпается и зовет на помощь логику.

Общественное мнение о Клюбене, столько лет пользовавшемся репутацией безукоризненной честности, с некоторых пор поколебалось.

В Сен-Мало было произведено судебное расследование с целью выяснить, что произошло с береговым сторожем номер 619. Но власти, как это часто бывает, впали в ошибку. Они остановились на предположении, что Зуэла уговорил сторожа бежать и увез его на «Тамолипасе» в Чили. Эта ошибка повлекла за собой ряд других. Производившие расследование были настолько близоруки, что даже не заметили Рантена. Однако попутно выяснилось много непонятных подробностей, еще более запутавших дело. К загадке присоединилось имя Клюбена. Обратили внимание на совпадение, а быть может, даже на связь между уходом «Тамолипаса» и гибелью Дюранды. В кабачке, где Клюбен надеялся появиться неузнанным, его узнали; хозяин кабачка показал, что Клюбен купил у него бутылку водки. Для кого? Оружейник с улицы Сен-Винсента заявил, что Клюбен приобрел револьвер. Зачем? Хозяин трактира в Сен-Мало, давая показания, сказал: Клюбен куда-то отлучался по вечерам; капитан Жертре Габуро заявил: Клюбен хотел выйти в море во что бы то ни стало, несмотря на то что он предупреждал его о тумане. Члены экипажа Дюранды в один голос твердили: погрузка парохода была произведена так небрежно, что, казалось, капитан готовился к крушению. Пассажир-гернзеец сказал: Клюбен в последнюю минуту поверил, что судно налетело на утес Гануа; жители Тортеваля рассказывали: несколькими днями раньше Клюбен был в Пленмонте, напротив утеса Гануа. Когда он шел туда, то нес дорожный мешок, возвращался же с пустыми руками. Разорители гнезд тоже поведали о своем приключении. Исчезновение Клюбена становилось ясным, если в их рассказе заменить привидения контрабандистами.

Наконец дом в Пленмонте также давал показания; нашлись смельчаки, которые забрались туда и обнаружили там… что? Ни более ни менее, как дорожный мешок Клюбена. Тортевальская таможня конфисковала этот мешок и вскрыла его. В нем лежала провизия, подзорная труба, хронометр и белье с метками Клюбена.

Все это обсуждалось в Сен-Мало и по всему острову, и в конце концов люди убедились в том, что здесь замышлялось какое-то темное дело. Сопоставляли все эти обстоятельства. Нельзя было не обратить внимания на то, что капитан пренебрег предостережениями относительно погоды, на то, что он купил водку, на то, что рулевой опьянел, на то, что Клюбен сам стал к рулю, на неловкий поворот руля. Его героическое решение остаться на пароходе теперь выглядело как хитрость. Оставалось предположить, что Клюбен ошибся скалой. Если это так, то его решение разбиться об утес Гануа становилось понятным: от этого места легко было добраться до берега вплавь, засесть в «нечистом» доме и ждать возможности бежать. Дорожный мешок указывал на правдоподобность такого предположения. Но какое отношение все это имело к исчезновению берегового сторожа, оставалось непонятным. Все смутно сознавали: определенная связь здесь должна быть – но не больше. Выяснилось лишь то, что со сторожем номер 619 произошла какая-то драма. Возможно, Клюбен сам не играл в ней роли, однако в таком случае он должен был стоять за кулисами. Но самое главное оставалось непонятным: какую цель он мог преследовать? И зачем ему понадобился револьвер?

Зачем он разбил судно? Человек, не имея на то серьезных оснований, не бросает в тумане корабль на подводный риф, не готовится плыть к берегу и затем бежать в дальние страны. Каковы же причины, толкнувшие на это Клюбена?

В этом оставался огромный пробел. И вот теперь письмо Рантена заполняло его. Письмо вскрывало тайные цели Клюбена: украсть семьдесят пять тысяч франков. Рантен дал разгадку. Он свалился с неба с фонарем в руке. Его послание пролило последний луч света на темное дело. Оно объясняло все и даже называло свидетеля – матроса Тостевена. Помимо того, письмо давало объяснение покупки револьвера. Выяснилось, что Рантен был прекрасно осведомлен обо всем. Его послание давало возможность понять самую суть дела.

Не оставалось больше никаких обстоятельств, смягчающих вину Клюбена. Он предвидел крушение: доказательством служил мешок, найденный в «нечистом» доме. Если Клюбен был невиновен, разве не мог он в последнюю минуту, жертвуя собой и оставаясь на пароходе, вручить кому-нибудь из сидевших в шлюпке семьдесят пять тысяч франков для передачи господину Летьерри? Это слишком очевидно. Теперь всем стало ясно, что представлял собой Клюбен. Но он, очевидно, стал жертвой собственной ошибки и погиб на Дуврских скалах.

Такие размышления и соображения в течение нескольких дней занимали мысли Летьерри. Письмо Рантена оказало ему услугу, вернув способность думать. Сначала он был ошеломлен, затем мозг его начал бешено работать. Сделав над собой огромное усилие, Летьерри принялся собирать сведения. С этой целью он даже заговорил с людьми. Через восемь дней старик совершенно пришел в себя. Он вышел из состояния оцепенения, стал снова связно рассуждать и почти выздоровел.

Если господин Летьерри в глубине души еще рассчитывал поправить свои дела с помощью денег, когда-то похищенных у него Рантеном, то письмо отнимало у него и эту последнюю надежду.

К потере Дюранды прибавилась новая утрата – семидесяти пяти тысяч франков. Известие об этих деньгах пришло как бы для того, чтобы дать ему глубже почувствовать, что он потерял. Письмо подтверждало – он разорен окончательно.

Летьерри, как мы уже говорили, пришел в себя, но теперь страдал еще сильнее. После двухмесячного перерыва он принялся заниматься хозяйством, думать о том, какого ремонта требует дом. Мелкие заботы жалят человека тысячами игл, и это бывает иногда болезненнее, чем глубокое отчаяние. Переживать несчастье по мелочам, отвоевывать у свершившегося факта шаг за шагом почву, которую он выбил у вас из-под ног, – ужасно. Глыбу горя можно вынести, но пыль его страшна. Большое несчастье оглушает, а мелочи превращаются в пытку.

В тот майский вечер, о котором уже шла речь, Летьерри, покинув Дерюшетту, гуляющую по саду при лунном свете, отправился в свою комнату в более тяжелом душевном состоянии, чем обычно.

Все эти неприятные скучные мелочи, сопровождающие разорение, все третьестепенные заботы, вначале кажущиеся нелепыми, а потом вырастающие в грозные вопросы, копошились в его голове. Неприятности росли и множились. Что делать? Как быть? На какие жертвы нужно будет обречь Дерюшетту? Кого уволить – Любовь или Грацию? Может, продать дом? Не придется ли покинуть остров? Стать ничем там, где ты был недавно всем, – поистине невыносимо.

Все эти мысли терзали Летьерри. Про себя он рыдал. Никогда еще так горько не переживал своего банкротства. Затем его волнение сменилось тяжелым забытьем, и он задремал.

Около двух часов Летьерри пролежал со смеженными веками, не переставая сквозь сон лихорадочно думать. Утомительная работа мысли часто не прекращается, когда мы спим. Ночью, должно быть, в полночь или немного позже, сон покинул его. Он проснулся, открыл глаза, взглянул в окно, расположенное напротив его койки, и увидел нечто невероятное.

Перед окном торчал какой-то предмет странной формы. Это была пароходная труба.

Летьерри порывисто приподнялся на тюфяке. Койка закачалась, как на корабле во время бури. Летьерри впился глазами в окно. В него заглядывало привидение. Гавань залита лунным светом, а перед самым домом покачивался прямой, черный, круглый силуэт.

Это был дымоход от паровой машины.

Летьерри соскочил с койки, бросился к окну, распахнул раму, перевесился через подоконник и узнал его.

На старом месте возвышалась дымовая труба Дюранды.

Четырьмя цепями она была прикреплена к бортам лодки, в которой виднелась какая-то черная масса странных очертаний.

Летьерри, отвернувшись от окна, бессильно сел на койку. Затем он опять повернулся: видение не исчезало.

Через мгновенье он уже был на набережной, с фонарем в руках.

К старому кольцу причала Дюранды была привязана барка, нагруженная каким-то громоздким черным предметом, увенчанным торчавшей трубой. Нос барки упирался в набережную. В ней никого не было. Но эту лодку, непохожую на остальные, знал весь Гернзей. Это – барка Жиллиата.

Летьерри, прыгнув в нее, бросился к черному предмету, лежавшему возле мачты. Он обнаружил машину.

Механизм парохода находился тут весь, в целости, исправности, на квадратной чугунной подставке; топка не была повреждена; колесный вал прикреплен тут же; насос на месте; словом, все в порядке.

Летьерри изучал машину при свете луны и фонаря. Он оглядел весь механизм, увидел два ящика, лежавшие сбоку, осмотрел колесный вал, затем заглянул в топку: она была пуста. После этого старик ощупал всю машину, засунул в нее голову, стал перед ней на колени, поставил фонарь внутрь. Свет фонаря осветил внутренность топки, и казалось, в ней разведен огонь.

Тогда Летьерри расхохотался и, не сводя глаз с машины, протягивая к ней руки, закричал:

– На помощь!

В нескольких шагах от него на набережной висел портовый колокол. Летьерри подбежал к нему, схватил веревку и стал неистово ее раскачивать.