Текст книги "Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием"

Русская эстетика

«Слово» – гениальное художественное произведение. Но – как бы в укор тем, кто хотел бы принципиально разъединить поэтическую интуицию и логику, образ и мысль – начинается оно с эстетической рефлексии (хотя сама рефлексия эта и несёт на себе «знак художественности»). Собираясь вести свой поэтический рассказ, еще до начала собственно событийного повествования, Автор задумывается над тем, как это сделать, какими художественными средствами. Искусство и зачатки рациональных суждений о нем, непосредственное переживание эстетических сторон действительности и своеобразная система эстетических воззрений, сложившаяся в Древней Руси XII в., слились в «золотом слове русской литературы» воедино.

Все это делает не только правомерным, но и необходимым анализ содержания и формы «Слова о полку Игореве» с позиций эстетической науки, эстетической теории. Нижеследующие заметки, по нашему замыслу, намечают некоторые конкретные аспекты такого анализа.

Автору «Слова» была хорошо известна традиционная поэтическая манера Бояна. В яркой, развернутой метафоре «соколы/ лебеди «пальцы/струны», в двух стилизованных вариантах зачина Песнотворец нового времени дал наглядное представление о творческом методе своего предшественника. Следовать Бояну для него значило соединить возвышенный пафос прославления князей-героев с предельной изобретательностью фантазии, рождающей самые пышные, изысканные и изощренные сравнения, метафоры, олицетворения. Для Бояна такая манера была по-своему органичной, естественной (струны его «сами княземъ славу рокотаху»); Автору «Слова» она представлялась чересчур выспренней. Недаром характеризующее Бояна выражение «растекаться мыслию по древу» вошло в поговорку с негативным смысловым оттенком. Впрочем, там, где подобная манера казалась Автору уместной, он охотно применял художественные приемы, не менее патетичные и усложненные (сравните, например, поэтически зашифрованный рассказ о Всеславе, включая описание битвы на Немиге).

Сознательный выбор Автором своего, нетрадиционного способа творчества определялся новаторской сущностью решаемых им задач. Творец «Слова» собирался воспеть поход не блистательный и победоносный, а трудный и неудачный. Он хотел раскрыть слушателям и читателям внутренний драматизм и трагизм изображаемых событий, выявить их глубоко поучительный смысл. Главный герой повествования, князь Игорь, был интересен Автору своей человечной противоречивостью, он заслуживал в его глазах не только хвалы, но и порицания. О таких событиях и таком герое следовало говорить, конечно, по-иному, по-новому, сверяя арсенал поэтических средств с реалиями истории («по былинамъ сего времени»), а не с готовыми формулами эпической традиции («старыми словесы»).

Жанровая природа «Слова» характеризуется в тексте тремя терминами: «повесть», «песнь», «слово». Хотя чаще других повторяется наименование «песнь» (очевидно, в силу близости его к наиболее устоявшемуся, привычному длятоговременижанровому образованию), все же в полной мере жанровая специфика этого произведения выражается совокупностью перечисленных определений. Термин «повесть» соответствует собственно эпическому, «песнь» – лирическому или, точнее, лироэпическому, «слово» – ораторско-публицистическому слагаемому, аспекту произведения. «Слово» представляет собой триединство этих начал, взаимодополняющих и взаимопроникающих, пронизывающих друг друга.

Когда утверждают, что началом, на основе которого в данном случае осуществляется жанровый синтез, выступает лиризм, с этим, в принципе, можно согласиться. Вопрос в другом: как понимать лиризм – как нечто чуждое ораторско-публицистическому пафосу (признание последнего системообразующим элементом означало бы, по мнению некоторых, недопустимую рационализацию, логизацию «Слова») или же как его своеобразное продолжение и развитие? Ведь наряду с лирикой интимной, эмоциональной по преимуществу, существует лирика гражданственная, во многом опирающаяся на энергию мысли, публичного слова. Что касается «Слова о полку Игореве», то, думается, именно присущий ему публицистический пафос составляет главнейший нерв его лиризма. Замечательный поэтический памятник Игоревой рати – это и повесть и песнь, но прежде всего – слово. Несомненны нити, связывающие его со «Словом о законе и благодати» митрополита Илариона и другими выдающимися образцами ораторского искусства XI–XII вв.[149]149
  См.: Осетров Е. И. Слово к читателю // Слово о полку Игореве. М., 1986. С. 13–15.


[Закрыть] Не случайно даже К. Маркс услышал в героическом эпосе Древней Руси «призыв»[150]150
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 29. С. 16.


[Закрыть]. Да и как не услышать его, если «злато слово» Святослава Киевского вместе с последующими обращениями к князьям самого Автора составляет сердцевину всей поэмы. В то же время публицистика «Слова» остается, конечно, художественной, поэтической.

Подлинная разгадка жанрового своеобразия «Слова», полифоничности его звучания при несомненной художественной целостности заключена в его страстности, ярко выраженной тенденциозности, которые отнюдь не противопоказаны настоящему искусству. Автор хотел, чтобы его слушатели и читатели – князья, дружинники – вновь пережили в душе перипетии Игорева похода, осознали горький смысл произошедшего и ужаснулись тому, как княжеские распри, обессиливая Русскую землю, делают ее трагически незащищенной от набегов половцев, воинственных соседей-степняков. Эта тревожная, лично переживаемая Автором мысль – о взаимозависимости внутренних и внешних бедствий Руси XII в. – повторена в «Слове» трижды. (Дважды печальным рефреном звучит она при описании последствий поражения Игоря для Русской земли, в третий раз играет роль ударной концовки обращения к князьям.) Одновременно Автор считал своим долгом воззвать к единству. Он обращается к целому ряду князей поименно, чтобы, найдя к каждому свой подход, попытаться убедить в пагубности междоусобиц и вдохновить на достижение единства в самом неотложном и действительно общерусском деле – военном противостоянии половцам. Этой центральной идее подчинено все многообразие используемых в «Слове» художественных средств, все богатство соединившихся в нем жанровых начал.

В составе «Слова» можно выделить следующие основные структурно-композиционные единицы: 1. Зачин. 2. Лироэпический рассказ о походе Игоря, вплоть до его печального финала – поражения и пленения князя. 3. Апология Святослава Киевского как идеализированного защитника общерусских интересов и наиболее естественного верховного координатора военных усилий русских князей (включая сюда «злато слово» Святослава и призыв к князьям). 4. Выдержанный в духе народно-поэтической традиции рассказ о бегстве Игоря из плена, о радостном воссоединении «головы» (князя) с «телом» (Русской землей). 5. Заключительная здравица в честь князей и дружинников – защитников Русской земли от «поганых», язычников. Четко отграничены, однако, только четвертый и пятый фрагменты; в других случаях начала и концы структурных единиц, накладываясь друг на друга, делают разграничительные линии несколько размытыми, условными

В современных исследованиях (в частности, посвященных 800-летнему юбилею анализируемого поэтического памятника) специалисты тщательно сопоставляют картину, запечатленную в «Слове», с современной ему реальной историей. Те факты и события, о которых мы знаем из уст Великого Поэта, соотносятся с историческими свидетельствами, почерпнутыми из других источников, прежде всего из летописей. Особенно заинтересованно и скрупулезно подобным методом изучается обращение к князьям Святослава, а затем самого Автора, в котором последний обнаруживает обширнейшие и детальнейшие познания истории Руси XI–XII вв., деяний и взаимоотношений многих князей. Некоторые из выявившихся при этом расхождений между поэтическим словом и исторической истиной вполне объяснимы соображениями дипломатии и политического такта, которыми, несомненно, должен был руководствоваться человек, тесно связанный с одной группой князей (Ольговичи) и, тем не менее, стремившийся сплотить всех.

Есть, однако, попытки мотивировать подобные расхождения факторами сугубо эстетического порядка. Прежде всего принципиальной, так сказать, анизотропностью, несопоставимостью мира реального и мира поэтического. В этом отношении показательна статья А. Н. Робинсона[151]151
  См.: Робинсон А. Н. Автор «Слова о полку Игореве» и его эпоха // Слово о полку Игореве. 800 лет. М., 1986. Статья написана специально для юбилейного издания. Цифры в скобках означают страницы этой книги.


[Закрыть], для которого типичны суждения такого, например, рода (курсив мой. – В. К..

«Все его (Святослава. – В. К.) упреки и сожаления в адрес Игоря и Всеволода Буй Тура в «Слове» имели значение только в качестве прекрасной поэзии…» (173).

«Эпическая функция призыва ясно видна в обращениях Автора к братьям Рюрику и Давыду Ростиславичам…» (175).

«…Единение князей, к чему так горячо призывал Автор «Слова», было прекрасной утопией, относившейся только к поэзии даже в его время…» (180).

«Автор был великим поэтом, а не хорошим летописцем… Он стремился эпически гиперболизировать все их (Ольговичей. – В.К.) действия, окружить героев высокой символикой, восходящей к давним временам славной эпохи «дедов». Чтобы воспеть «славу» героям-неудачникам, было необходимо гиперболизировать самих противников половцев… Героическая эпика всех народов… всегда решительно отходила от действительности. Автор в этом отношении следовал[152]152
  То, что, вопреки этому утверждению, в плане «отхода от действительности» Автор «Слова» противопоставлял свою творческую манеру Бояновой, уже отмечалось.


[Закрыть] за традицией Бояна» (184).

«Пардужье гнездо» совершенно необходимо поэту для противопоставления его «Олегову храброму гнезду». В целом же это прекрасная фантазия…» (184).

«…Вся предшествующая… картина победоносного распространения половцев по «Русской земле» является необходимым атрибутом героической эпики, которая не обязана выдавать себя за действительность» (186).

«…Призыв, обращенный к Всеволоду, сочинен Автором как великолепная эпическая гипербола» (188).

Во всех приведенных суждениях и оценках А. Н. Робинсон подспудно ссылается на авторитет А. С. Пушкина, как известно, сопроводившего один из фрагментов своих «Подражаний Корану», а именно:

 
Земля недвижна; неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой —
 

следующим афористическим восклицанием: «Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!» Однако цитированный комментатор «Слова» не обратил внимания на другое примечание Пушкина к тому же самому циклу, существенно уточняющее первое: «Многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом»[153]153
  Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 10 тт. Л., 1977. Т. 2. С. 193.


[Закрыть]. Следовательно, «смелая поэзия», согласно поэту, может явно противоречить «физике», но она неотделима от истины человеческих отношений. Эту истину поэтическая фантазия не попирает произвольно (якобы следуя одним лишь формальным эстетическим канонам), а отражает (но, конечно, не зеркально, а творчески-преображенно и обобщенно).

Поэтическая фантазия и историческая реальность, искусство и действительность не тождественны, но и не антитетичны фатально.

В «Слове» действуют универсальные закономерности средневекового героического эпоса (как европейского, так и восточного) – идеализация, гиперболизация и другие; но они выступают здесь отнюдь не в своей абстрактно-всеобщей форме. Все эти традиционные приемы подчинены выражению конкретной поэтической идеи, вне соотнесения с которой они не могут быть правильно поняты и оценены. Гиперболы и идеализации героического эпоса по-своему содержательны, а не чисто формальны. Их не следует принимать за историческую истину, но и за прекраснодушные измышления фантазера – тоже.

Эпическая идеализация героев «Слова» в большинстве случаев дополнена, так сказать уравновешена, горькими упреками по поводу неподобающих, раскольнических действий князей. Изображением героев в их реальной противоречивости, соединением пафоса утверждения с пафосом отрицания «Слово» намечало тот магистральный путь, по которому пошла позднейшая русская литература.

Конечно, Автор «Слова» был поэтом, а не летописцем. Но едва ли не главным средством раскрытия сути изображаемых событий был для него историзм. Специфический, средневековый, но историзм. Отсюда изначальное намерение изобразить поход Игоря в определенной исторической ретроспективе («отъ стараго Владимера до нынѣшняго Игоря»). Поэтому-то Повествователь мог прервать на полуслове описание яростной битвы, чтобы поставить нынешнюю «рать» в связь с аналогичными или контрастными событиями прошлого. Так он поступает, кстати, неоднократно.

Так кто же он – Автор «Слова»? Историк, политик, дипломат? Ни то, ни другое, ни третье. Он – поэт-историк, поэт-политик, поэт-дипломат. В то же время он поэт эпический и лирический, поэт-проповедник. Но прежде всего он – гражданин, патриот. И все это в одном лице, под вдохновенной эгидой славянского Аполлона – Велеса. «…Образ автора стоит за каждой строкой текста…»[154]154
  Дмитриев Л. А., Понырко Н. В. Комментарии к кн.: Изборник. Повести Древней Руси. М., 1987. С. 407.


[Закрыть]. Да, за каждой-строкой «Слова» встает могучая, поразительно щедро и многосторонне одаренная личность его Автора. Горестный парадокс лишь в том, что такая яркая, уникальная творческая индивидуальность осталась, увы, анонимной.

Исходя из посылки: «это только прекрасная поэзия, традиционно вуалирующая блестящими вымыслами низменную, циничную практику князей-феодалов», – нельзя по достоинству оценить и «лелеющий душу» гуманизм «Слова». Гуманизм этот, естественно, не вневременной. Автор создавал свое поэтическое произведение в эпоху, когда именно война была, по выражению К. Маркса и Ф. Энгельса, варварской «регулярной формой сношений»[155]155
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 21.


[Закрыть]. Весомость будущих желаемых побед над половцами измеряется в «Слове» не только свободой и независимостью Руси, но и выгодами от продаж на невольничьем рынке (пленных половцев превращали в рабов), и богатыми трофеями – «златом и серебром», «всякыми узорочьи половѣцкыми». Автор был сыном своего времени. Однако он был им не только в феодальных предрассудках, но и в своих гениальных прозрениях. Сын века, он во многом и опережал его, открывал для себя и для других новые, уходящие в грядущие столетия горизонты человечности.

Шедевр военно-героической эпохи, произведение, исполненное звона «харалужных» мечей о вражеские шеломы, «Слово» пронизано идеей мира. Это – не игра в парадоксы, а сама суть произведения. Идеал Автора – мир на достойных для Русской земли условиях, такой, каким он, видимо, только и мог быть в тогдашних условиях: мир «с позиций силы» как устойчивое равновесие противоборствующих сторон – Руси и Поля. Именно такое равновесие установилось, по мысли Автора, после недавней победы русских войск над половцами, одержанной под предводительством Святослава. Нарушенное по вине опрометчивого Игоря status quo следовало восстановить. Автор возвысился до понимания того, что войны, во всяком случае междоусобные, ведущиеся во имя корыстных и амбициозных целей, – великое зло. И даже справедливая война (а именно так расценивает Автор превентивный, по сути, поход Игоря) в случае поражения оборачивается, сознает он, неисчислимыми бедствиями для родной земли. Как личную невосполнимую утрату оплакивает Поэт гибель «Игорева храбраго пльку». Его сердце откликается на горе не только жен павших дружинников, но и простых «ратаев», более всего страдавших от княжеских междоусобиц и опустошительных набегов степняков. В гуманизме «Слова» не только выразился феодальный кодекс чести, но и получили отражение страдания, чаяния, нравственные устои жизни народа.

Высокая мера человечности «Слова» проявляется даже в изображении половцев, причем очень ярко. Сама христианская вера освятила своим авторитетом непримиримость к «поганым» и чувство превосходства над ними. Но у Автора все-таки нет всепожирающей, слепой ненависти к половцам. Самое яростное авторское целеуказание русским князьям имеет в виду Кончака – предводителя половцев, разорителя Руси, антипода Святослава и Игоря. «Стреляй, господине, Кончака, поганого кощея, – призывает Поэт Ярослава Осмомысла Галицкого, – за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!» Но после описания побега Игоря тот же Кончак изображен многоопытным дипломатом, готовым, во избежание худшего, породниться со своим вчерашним противником и пленником. У другого хана, Гзы, предлагающего в отместку за побег «расстрелять соколича» – сына Игоря, находятся свои резоны (и их Автор учитывает): «То почнутъ наю птици бити въ полѣ половецкомъ». А в метафорическом описании разгрома Игорева войска половцы названы «сватами» на кровавом пиру – какой парадоксальный и емкий образ! Враги-родственники, неразлучные до самого смертного часа, для многих – общего.

И вот там, где была полным-полна и лилась через край чаша народного страдания, где столь ярко была выражена (присущая, конечно, не одному только Автору) мера человечности и сострадания, там еще не было, говорят некоторые, да и не могло быть трагического переживания. Так, А. Н. Робинсон утверждает (курсив мой. – В. К.):

«Автор, великий поэт, прекрасно знал свою княжеско-дружинную «публику», которой не было свойственно трагическое восприятие ни «сего», ни «старого» времени. Как только затихали битвы, сразу возникали пиры. Так было на Руси, как и во всех странах средневековья. Поэтому встречающееся в литературе о «Слове» представление, что в нем изображена «трагедия» 1185 года, является обычной модернизацией памятника» (189).

Встав на такую точку зрения, эстетику впору и самому задуматься: а не досужий ли вымысел – расцвет греческой трагедии в V в. до новой эры и не обычная ли это модернизация – «Поэтика» Аристотеля, в которой, как известно, не только зафиксировано, но и осмыслено трагическое переживание (катарсис), возникающее, по Аристотелю, из противоречивого единства «страха» и «сострадания»? Может быть, вкус древних греков к пирам (свидетели тому – Платон, Ксенофонт и другие авторы) тоже делал их неспособными к трагическому восприятию? По меньшей мере странное суждение.

Труднее с уверенностью утверждать или отрицать наличие в «Слове» элементов комического. Вопрос этот приобрел особую актуальность в связи с современными сопоставлениями поэтических образов «Слова» с реалиями истории. В частности, похвалы, адресуемые Автором некоторым князьям, настолько не соответствуют их реальным достоинствам и заслугам, что невольно закрадывается мысль: а не ирония ли это? «Подозрения» такого рода, видимо, не беспочвенны. Вспомним, что А. С. Пушкин не вполне доверял искренности славословий Автора по адресу Бояна: «Не решу, упрекает ли здесь Бояна или хвалит…»[156]156
  Пушкин А. С. Песнь о полку Игореве // Поли. собр. соч.: В 10 тт. Л., 1978. Т. 7. С.346.


[Закрыть]. Наиболее явно интонация горькой иронии и сарказма прорывается в реминисценции Автора по поводу поражения Игоря: «…а Игорева храбраго пльку не крѣсити! Донъ ти, княже, кличетъ и зоветъ князи на победу. Олговичи, храбрый князи, доспали на брань». «Доспели» на сокрушительное поражение.

Утверждения же, что характеристики и Ярослава Черниговского, и Всеволода Владимиро-Суздальского, и Рюрика Ростиславича, и Ярослава Осмомысла содержат в себе скрытую насмешку[157]157
  См.: Комлев А. П., Белокуров К. К Слово о полку Игореве. Заметки об исторических временах и лирических пространствах. Прил. к кн.: Слово о полку Игореве. Древнерусский текст и переложения. Свердловск, 1985. С. 171, 173–176, 186.


[Закрыть], остаются пока, полагаю, лишь правдоподобными предположениями, подлежащими тщательной проверке. Общая идейно-эстетическая установка и жанровая природа «Слова», сочетающего в себе призыв и критику, не исключают, но и не предполагают с необходимостью использование в нем комизма. И уже крайне сомнительным представляется утверждение А. Н. Робинсона о том, что упоминание о дани, взимаемой половцами с русичей, – «по бѣлѣ отъ двора» – было «удачной шуткой»[158]158
  Робинсон А. Н. Указ. соч. С. 186.


[Закрыть] Автора, поскольку смехотворна-де как сама идея взимания такой дани, так и её гипотетическая реализация («по белке от двора» – крошечные размеры). Не знаю, как с фактически-исторической точки зрения[159]159
  На страницах того же сборника Ю. Н. Сбитнев предложил совсем иное прочтение высказывания о дани: «Побела – рабыня на продажу, от сохранившегося… в словаре Даля «обела – круглого раба» (там же. С. 495). Но и традиционное «по беле» может означать вовсе не натуральную, а денежную (не обязательно смехотворно малую) дань. «На определённом этапе хозяйственного развития Древней Руси роль денег выполняли меха… Встречающиеся в «Русской правде» слова «куны», «резаны», «векши», «бели» означают, вероятно, уже металлические деньги, к которым перешли названия мехов» (Хромов П. А. Экономическая история СССР. Первобытно-общинный и феодальный способы производства в России. М., 1988. С. 190).


[Закрыть], а в эстетическом плане весьма маловероятно включение такой веселой «шутки» в самый трагически-горький рефрен: «А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на рускую землю, емляху дань…». О присущей «Слову» «эстетике контрастов» пишут и другие исследователи (в частности, Д. С. Лихачев), но с достаточно ли корректной ее интерпретацией мы имеем дело в данном конкретном случае?

Участие представителей эстетической науки в осмыслении содержания и поэтики «Слова о полку Игореве» (эстетическая доминанта которого несомненна) представляется вполне естественным, более того – необходимым. Этого требует принцип комплексного подхода к изучению литературных памятников, тем более таких, которые, подобно «Слову», имеют не только исключительное национальное, но и мировое значение. В современных исследованиях, посвящённых этому произведению, все чаще затрагиваются исконные философско-эстетические проблемы (искусство и действительность; искусство и наука; художественное содержание произведения в свете основных категорий эстетики; адекватное, конкретно-историческое и ложное, «модернизирующее» восприятие классических художественных ценностей и др.). Причем решаются они, на мой взгляд, не всегда безупречно прежде всего в методологическом отношении. Не претендуя на непогрешимость, эстетики могли бы, думается, значительно активнее, чем до сих пор, содействовать как правильной постановке возникающих в Слововедении проблем, так и их успешному решению.

1988