Текст книги "Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием"

Далее учёный производит довольно логичное умозаключение. Если красота сугубо социальна и аксиологична, если она безнадёжно релятивна и субъективна, то, как не имеющая объективного значения, она должна быть устранена, отброшена на периферию человеческого бытия, да и бытия вообще. В знаменитой «триаде» ей не место.

Отношения красоты с моралью ещё более драматичны, чем с истиной. Красота, по мнению Овсянико-Куликовского, чаще всего сопутствует проявлениям индивидуальной и социальной патологии («болезнь», кризис…), морального зла. Это – не случайные совпадения, считает учёный, тут есть какая-то скрытая закономерность[211]211
  Феномен «красоты зла», «привлекательности зла» давно известен эстетикам. Ф. Шиллер в ряде своих статей конца XVIII века, посвящённых соотношению эстетического и этического начал, даже вывел нечто вроде обратно-пропорциональной зависимости: «чем экстремально-ниже поступок на весах морали, тем более выигрывает он в эстетическом впечатлении». Овсянико-Куликовский лишь придаёт этому небеспочвенному, но всё же не безусловному утверждению универсальное значение, статус прочно установленной закономерности.


[Закрыть]. Указанная закономерность с особой силой проявляется в искусстве.

Отсюда – не только не скрываемое, но даже афишируемое Овсянико-Куликовским его «психологическое интеллектуальное чувство отвращения к эстетике». «…Я всеми фибрами ума и чувства постиг всю пустоту и всю ненужность пресловутой категории «Прекрасного», «Красоты» в её применении к искусству»[212]212
  Овсянико-Куликовский Д. Н. Воспоминания. С. 341.


[Закрыть]. «…K ней я стал чувствовать род интеллектуального презрения и морального отвращения…»[213]213
  Там же. С. 342.


[Закрыть].

Так, следуя логике своей культурологической концепции, Овсянико-Куликовский становится яростным гонителем красоты, отрицателем самого этого понятия. А вместе с нею – по существу, всей проблематики эстетической науки, эстетического измерения бытия вообще.

Какие возражения можно выдвинуть против столь откровенной «каллофобии» и «эстетикофобии»?

1. В действительности (вопреки позитивистской теории) красота не в меньшей степени, чем мораль, укоренена в фундаментальных закономерностях космоса. Поэтому Овсянико-Куликовский был вправе и в эстетической сфере произвести пересмотр, аналогичный тому, который он осуществил применительно к морали (т. е. постараться исправить имевшийся в ней социально-аксиологический крен и выявить её глубинные онтологические основания). К сожалению, он этого не сделал, принципиально отвергнув такую возможность.

2. О статье Д. И. Писарева «Разрушение эстетики» (1865) Овсянико-Куликовский отозвался так: «Я и раньше уже думал или, вернее, чувствовал, что Писарев был прав…»[214]214
  Там же. С. 341.


[Закрыть]. Писаревское же отрицание эстетики во многом определялось его пренебрежительным отношением к форме. Овсянико-Куликовский, примкнув к традиции Писарева, повторил эту ошибку своего предшественника. О том, что вся психологическая школа А. А. Потебни проявила недооценку категории формы, а в связи с этим – и особой «эмоции формы», писал Л. С. Выготский в своей «Психологии искусства». В позднейших публикациях, посвящённых Овсянико-Куликовскому, этот упрёк повторен многократно.

3. В позитивистской по своей основе культурологии и психологии творчества Овсянико-Куликовского отчетливо выражена рационалистическая тенденция. Это она побуждала учёного ставить на первое место в творчестве мышление (понятийное и образное), а для чувств, эмоций искать особое, приватное место. Эстетическое наслаждение Овсянико-Куликовский считал модификацией интеллектуального удовлетворения, вызываемого полноценным образным мышлением. Самостоятельный характер эстетического чувства им отрицался – в сущности, бездоказательно и направомерно.

4. В эстетической сфере всегда существовала возможность абсолютизации красоты в ущерб другим, более или менее контрастным по отношению к ней, эстетическим качествам. Когда в ходе исторического развития такое становилось реальностью, возникала энергия противодействия подобной тенденции, и в результате происходило расширение, обогащение соответствующего понятийного аппарата. Эта, в общем, продуктивная закономерность получила у Овсянико-Куликовского своё слишком крайнее выражение, вылившись в полное отрицание категории красоты (прекрасного) и в дискредитации самой эстетики.

5. Ход мыслей учёного был таков: «раз красота способна вступать в союз с нравственным злом – долой красоту.» Таков ультрарадикальный вывод. – Увы, его основу составляет явное морализаторство. Пусть весьма благое по замыслу (как и у Платона в его отношении к «искусству образов», «подражаний»), но – морализаторство.

Мир без красоты, мир, лишённый эстетического измерения вообще, – этот идеал учёного-позитивиста ныне, с учётом опыта техногенной цивилизации XX века, выглядит отнюдь не привлекательным, скорее пугающим и отталкивающим.

Для опровержения эстетикофобии Овсянико-Куликовского вовсе не обязательно рисовать в своём воображении мрачные картины антиутопий. Отказ от эстетического измерения мстит за себя теоретику уже тем, что делает его безоружным и несостоятельным в объяснении сложных человеческих характеров, парадоксально-противоречивых натур.

Об этом свидетельствует сам текст «Воспоминаний» учёного-потебнианца. В параграфе «Интерес к преступному» (из «Опыта психоанализа») даётся перечень целого ряда исторических личностей, настолько внутренне притиворечивых, что приведение их достоинств и отрицательных черт к общему знаменателю становится чем-то трудноосуществимым. Вот этот ряд: Пугачёв, Стенька Разин, Иван Грозный, Пётр Великий, Наполеон. Кто они для Овсянико-Куликовского? «Психологически и морально они в моих глазах преступники…»[215]215
  Овсянико-Куликовский Д. Н. Воспоминания. С. 312.


[Закрыть]. Единственное, что отличает их от заурядных «разбойников с большой дороги», так это превеликий масштаб совершённых ими преступлений, злодейств. За них они должны отвечать уже не перед обычным судом только, как прочие, а перед всем человечеством. «Наполеон – гениальный авантюрист, повинный в неисчислимых смертях и бедствиях… И у меня в отношении к ним и им подобным моральное отрицание явно развивается в направлении к уголовному осуждению»[216]216
  Там же.


[Закрыть].

Насколько более сложными, разнокачественными, антиномичными, наконец, выглядят те же персонажи, но в изображении Пушкина, Лермонтова, Толстого других гениальных художников-мыслителей!

«Герои байронического пошиба…сколько помню, далеко не пленяли моего детского воображения, не становились «моими» героями, – и я не любил соответственных игр «в разбойники»[217]217
  Там же.


[Закрыть], не без гордости констатирует Овсянико-Куликовский. – Отрадно, что невинные соблазны детско-юношеского возраста столь счастливо миновали будущего учёного-позитивиста. Но они не миновали множества его сверстников. Более того, как раз натуры, склонные к романтике подобного рода, создали пресловутый «байронизм», составивший целый мощный пласт мировой и отечественной культуры. Культурологу освоить, осмыслить этот пласт совершенно необходимо; но как это сделать, если «байронизм» ему внутренне чужд, если он видит его только со стороны, не имея ничего хотя бы отдалённо с ним сходного в собственном душевном опыте?

Дистанцированием от байронизма как идеала (в постромантическую эпоху), пожалуй, ещё можно гордиться. Зато бедность детского воображения и рано достигнутая «правильность» – далеко не безусловное, не бесспорное благо. Да это, по существу, подтверждает и сам автор «Воспоминаний», повествуя о том, как его душа разрывается между интеллектуальным «интересом к анормальному», «интересом к преступному» и непреодолимым отвращением к «человеческому, слишком человеческому» (выражаясь языком Ницше).

«…Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – говаривал Ф. М. Достоевский. Но всё-таки – не сужал. А изображал «человеческое» во всей его широте и противоречивости, нередко поистине парадоксальной. И, думается, не случайно художественный опыт Достоевского, мир его героев влекли к себе Овсянико-Куликовского гораздо меньше, чем его же писательская публицистика (где всё высказано прямее, рациональнее).

Высоко чтимый Овсянико-Куликовским В. Г. Белинский писал (кстати, тоже не соглашаясь с абсолютизацией красоты): «…Даже и о греческом искусстве нельзя сказать безусловно, чтоб целью его было одно воплощение изящества. Содержание каждой греческой трагедии есть нравственный вопрос, эстетически решаемый»[218]218
  Белинский В. Г. Речь о критике… Статья I ⁄ Белинский В. Г. Избранные эстетические работы. В 2-х т. Т. 2. М.: Искусство, 1986. С. 67.


[Закрыть]. Знаменателен выход великого критика на проблему трагедии, трагического. Трагическое – традиционно эстетическая категория, которая предполагает, включает в себя противоречивое единство этического и эстетического начал. Отвергнув последнее и оставшись с одним этическим критерием в руках, Овсянико-Куликовский, по сути, закрыл себе выход к проблеме трагического. С чисто моральной (или морально-правовой) точки зрения все трагические персонажи реальной истории и искусства – «преступники», и только.

Как видим, и в вопросе о соотношении эстетического и этического, искусства и нравственности мысль Овсянико-Куликовского развивалась путями, в чём-то параллельными мыслям Платона. И так же, как в случае с Платоном, постановка этой сложнейшей и жизненно важной проблемы заслуживает бесспорного одобрения, тогда как предлагаемые решения выглядят явно упрощёнными, не адекватными подлинной глубине и «каверзности» выявленной дилеммы.

* * *

К общей оценке культурологической концепции Овсянико-Куликовского можно подойти по-разному, с разных сторон. Можно увидеть в ней прежде всего своеобразную реализацию позитивистской методологии – со всеми её частными достоинствами и органическими недостатками. А те же факты, но выстроенные несколько по-иному, станут свидетельством того, как учёный стремился преодолеть методологическую узость позитивизма, и как это ему порой удавалось. Возможны и другие подходы и оценки.

На мой взгляд, концепция эта особенно интересна и ценна как одна из исторических форм осознания оппозиции «культура/ контркультура»[219]219
  См.: Давыдов Ю. Н., Роднянская И. Б. Социология контркультуры. (Инфантилизм как тип мировосприятия и социальная болезнь). М.: Наука, 1980; Немировская Л. 3. Культурология. Учебное пособие. М. 1996. Гл. 6. Культура и контркультура; Крутоус В.П. «Дионисизм» в культуре и контркультурные тенденции ⁄ Маргинальное искусство. М.: Изд-во Московск. ун-та, 1999, и др.


[Закрыть]. С тем немаловажным дополнением, что выявленная дуальность спроецирована на всю историю культурного развития человечества, а также его современное состояние. За достаточно наивным, на первый взгляд, разграничением «здоровых» и «болезненных» состояний, «нормы» и «патологии» в развитии человечества и человечности, просматривается принципиальное признание полярностей, полярных тенденций в культуре. Причём, более фундаментальное значение автором придано – в ретроспективном плане, как о том говорилось выше, – «анормальному» началу. (Для русской философско-эстетической и культурологической мысли XIX–XX веков это, скажем прямо, далеко не ординарное явление). И только новейшее время да желаемое будущее мыслятся автором «Воспоминаний» как постепенное восторжествование «нормы» человечности.

То, что мысль о существовании внутренней нерасторжимой связи между нормой и патологией, культурой и контркультурой была высказана в столь открытой, определённой и недвусмысленной форме, имело огромное значение. Акцентирование Овсянико-Куликовским этой связи в чём-то соответствовало наметившимся тенденциям его эпохи (Ф. Ницше, Ч. Ломброзо, 3. Фрейд, М. Нордау и др.); в чём-то опережало научное мышление того времени, особенно гуманитарное. И даже сейчас, когда теме «полярность в культуре» посвящаются целые книги[220]220
  См., например: Полярность в культуре (Альманах «Канун». Вып.2). Под общ. ред. и с предисл. Д. С. Лихачева. СПб, 1996.


[Закрыть], оно всё еще не выглядит тривиальностью, – по крайней мере в России.

Наиболее последовательно (и успешно, научно-корректно) указанная идея была применена Овсянико-Куликовским к материалу психологии и психиатрии, социологии и социальной психологии. «…Я уразумел, что именно тут, в этой клинике (клинике нервных и душевных болезней. – В. К.), спрятаны ключи к психологии «нормального» человека, – писал он, – и что также социолог найдет здесь много важного и поучительного. (…) Изучать социальную эволюцию и историю культуры, имея в виду только процессы экономического, правового, интеллектуального и морального развития и не обращая внимание на физические и душевные недуги человечества – значит слишком упрощать и суживать сложную и широкую задачу социолога, а может быть, даже искажать её…»[221]221
  Овсянико-Куликовский Д. Н. Воспоминания. С. 347.


[Закрыть].

В области этики та же идея была реализована учёным лишь частично – менее последовательно и, так сказать, очагово. (В одобрительном смысле заслуживает быть упомянутым, в частности, разбор лермонтовского Печорина из «Истории русской интеллигенции»).

В эстетической сфере данная закономерность – поляризация – тоже действует, но выявить и теоретически объяснить её Овсянико-Куликовскому не удалось. Виной тому были ограниченность позитивистской методологии, непреодолённая власть рационализма, абстрактное морализаторство. Для представителя психологической школы – не парадокс ли? – легче оказалось отказаться от эстетического измерения вообще, чем, занявшись «подпольем», «человеческим, слишком человеческим», вскрывать суть этико-эстетических, трагических и вообще экзистенциальных парадоксов.

Но точно так же, как неотделимы и взаимозависимы норма и анормальное (патология), так же нераздельны истина и заблуждение. У больших, серьёзных учёных, к числу которых принадлежит Д. Н. Овсянико-Куликовский, «моментов истины», научных прозрений во много раз больше, чем односторонностей, несогласованностей и просто ошибок (до конца не искоренимых никогда и по-своему неизбежных). А ещё говорят, что у больших учёных даже их ошибки – не простые «ляпы», «недосмотры»; они смыслообусловлены и потому тоже поучительны.

Отнесёмся же и мы, изучая оригинальную культурологическую концепцию Овсянико-Куликовского, с должным уважением и к бесспорным достижениям его научной мысли, и к заблуждениям учёного, тоже способным многое поведать нам, от многого предостеречь, многому научить.

2000

Ростислав Сементковский – теоретик капиталистического реализма

Книга «XIX век» вышла в качестве приложения к журналу «Нива». Неудивительно, что роль редактора журнала в ее создании была особая, в некотором роде – заглавная. Р. И. Сементковский, единственный из всех своих коллег, выступил автором сразу двух очерков, посвященных анализу основных тенденций развития России в последнее двадцатилетие XIX века. Первый из них освещал указанную тему в общем виде, второй прослеживал преломление характерных для России того времени социально-духовных процессов в произведениях русской литературы.

Что нам известно о жизни, взглядах и творческой деятельности Ростислава Сементковского? В XXIX томе Энциклопедического словаря Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, вышедшем в 1900 году, ему посвящена небольшая, но достаточно информативная статья-заметка[222]222
  Современному читателю доступ к ней облегчен благодаря перепечатке в антологии «Опыт русского либерализма». М. 1997. С. 165–166.


[Закрыть]. Кратко подытожим изложенные в ней данные.

Сементковский Ростислав Иванович – писатель. Родился в 1846 г. в дворянской семье. Учился на юридическом факультете С.-Петербургского университета, там же некоторое время вел преподавательскую работу в области правоведения. С 1873 г. посвятил себя публицистической деятельности, печатался во многих журналах и газетах. В том числе в «Вопросах философии и психологии», «Историческом вестнике», «Ниве» (где вел ежемесячную рубрику «Что нового в литературе?»). С 1897 г. – редактор «Нивы».

Сементковский был литератором разносторонним, он публиковал статьи по вопросам государственного права, политической экономии, внешней политики, по философии, эстетике, истории литературы и др. – В серии «Биографическая библиотека Павленкова» им написаны биографии Дидро, Бисмарка, Кантемира, Каткова и др. Сементковский – автор вступительных статей к целому ряду переводных книг, принадлежащих перу известных западноевропейских философов, социологов, историков, психологов. Он интересовался также положением «инородцев» в России – поляков, евреев. В области внешней политики был одним из активных приверженцев и пропагандистов франко-русского союза.

Общая характеристика социально-политических воззрений плодовитого русского литератора рубежа XIX–XX веков, данная Словарем Брокгауза-Ефрона, такова: «Сторонник умеренно-прогрессивных начал, Сементковский – враг партийный крайностей и одинаково резко выступает как против Каткова, так и против сторонников идей 60-х годов. В противовес широким программам последних, он примыкает к теории «маленьких дел», как лучшего способа обоснования русской культуры на прочном, практически-осуществимом фундаменте».

Характеристику эту можно признать справедливой в первом приближении; более полная картина взглядов Сементковского, как она выражена в двух его очерках-обзорах, содержит ряд не отмеченных здесь аспектов и лейтмотивов.

Сементковский с самого начала заявляет, что его занимает не столько скрупулезное перечисление фактов и цифр, сколько проникновение в их дух и смысл; выявление того, как, в каком направлении и в силу каких причин движется жизнь. «Последние два десятилетия XIX века ознаменовались, по общему мнению, в России приостановкою в деле освобождения личности…» (151)[223]223
  Основным источником, на который ссылается автор в публикуемых текстах, является издание: XIX век. Иллюстрированный обзор минувшего столетия. Под общ. ред. Р. И. Сементковского. СПб.: Издание А. Ф. Маркса, 1901. Цифры в скобках обозначают страницы этой книги.


[Закрыть], – констатирует очеркист. Но он отнюдь не удручен этим обстоятельством. Взамен, говорит он, перед обществом открылась другая заманчивая перспектива: реально перестраивать и обустраивать жизнь на тех самых началах, на которых Европа уже давно и успешно перестроилась, достигнув высокого уровня благосостояния. И если о чем-то все-таки остается сожалеть, так это о том, что «когда в 60-е годы открылось широкое поприще для применения духа предприимчивости, дух этот проявили иностранцы, инородцы, некоторые элементы, вышедшие из крестьянской среды» (155) – и мало кто еще.

В том, что российские реформы 60-х-90-х годов XIX века не дали ожидаемых экономических плодов, что процесс капиталистического хозяйствования либо не пошел, либо пошел в «диких», нецивилизованных формах, повинна прежде всего, считает очеркист, интеллигенция. «…Русская интеллигенция… признает… труд чиновника вообще, представителя либеральных профессий, затем, в деревне, – врача и народного учителя… Все виды производительного труда в тесном значении этого слова: сельское хозяйство, торговля, промышленность, ремесла, – все это не соблазняет интеллигенцию…» (207).

Пожалуй, Сементковский здесь несколько поступается истиной, умалчивая о достаточно многочисленной категории земских деятелей – агрономов, землеустроителей, статистиков и т. п.; но во многом его упрек был справедлив. «Не для… будничной, тяжелой работы подготовляла себя интеллигенция. Она, как и главная ее составная часть, помещики, стремилась в города, на службу, на места, щедро оплачиваемые, для того, чтобы в часы досуга дилетантствовать на поприще науки, литературы, искусства, и заниматься политикою в духе освобождения личности. Один вид освобождения личности ей был совершенно чужд: освобождение личности от мрака хозяйственного (предпринимательского. – В. К.) и всякого иного невежества» (152–154).

Определила ли вообще интеллигенция свое место в созидании нового общества и его экономики? Постановка вопроса, предложенная Сементковским, представляется вполне логичной и правомерной. (Кстати, невольно возникают ассоциации, так или иначе связанные с современным этапом истории России).

Сементковский заранее отводил возможные упреки в узком, плоском утилитаризме его позиции. И в самом деле, он был озабочен не просто увеличением числа интеллигентных практиков, в частности, в деревне, а гораздо большим. Эти люди должны были внедрить цивилизованные формы хозяйствования, предотвратив или заменив ими «дикие». «Где были те интеллигентные люди, – с досадой спрашивал он, – которые в деревне могли бы работать вместе с крестьянином для того, чтобы предотвратить окончательное истощение почвы, хищническое хозяйство, проживание миром мирских денег, захват всего влияния кулаками?» (152). Образованные практики должны были стать, так сказать, советниками и помещика-предпринимателя, и крестьянина-хозяина; помимо знаний они должны были иметь высокую альтруистическую, гражданскую мотивацию.

В свете сказанного за «непрактичных», «уклоняющихся» интеллигентов из очерков Сементковского стоило бы и заступиться, кое в чем понять и оправдать их. Сверхличные цели предпринимательской деятельности часто и легко декларируются, но намного труднее просматриваются в реальной практике «деловых людей». Не это ли побуждало многих русских интеллигентов предпочитать коммерции какую-нибудь административную или просветительскую деятельность на службе у государства (что особенно раздражало Сементковского)? Может быть, на «казенном», государственном поприще лучше или хоть как-то проступают те самые «сверхличные цели», без которых самая выгодная, прибыльная деятельность утрачивает для русского интеллигента всякую привлекательность?

И все же в конце XIX века, считает очеркист, произошел решительный поворот от «освободительных» теорий к созидательной предпринимательской деятельности. В самой жизни «герои дела» все активнее теснят «героев слова». За первыми будущее, весь грядущий век, а вторые на их фоне будут все более выглядеть «белыми воронами».

А что же – литература? В ней за последние два десятилетия XIX века, пишет редактор «Нивы», фактически совершился аналогичный поворот: от одностороннего критицизма к всемерному содействию процессам созидания новой жизни и нового человека. К делу строительства нового общества. Пусть и не столь свободного, как на Западе. Сементковский не только фиксирует указанный поворот. Глубоко сочувствуя ему, он стремится его закрепить, усилить и обосновать теоретически – несмотря на всю свою нелюбовь к теориям. Тем самым он вступает в область теории и истории литературы, а также эстетики, своеобразно им трактуемой.

Исходным пунктом как для Сементковского-социолога, так и для Сементковского-эстетика являются «идеи 60-х годов», т. е. воззрения революционно-демократические и народнические, оплодотворившие собой некогда взлет и творческую мощь великого русского реализма. Однако, вроде бы и следуя принципам этой демократической эстетики, редактор «Нивы» активно приспосабливает их к своим специфическим задачам и целям.

Одним из центральных принципов революционно-демократической эстетики была неразрывная связь литературы, искусства и общества. Отсюда вытекал пафос общественного сужения средствами искусства, гражданственность последнего. С этим было связано особое внимание к идейному содержанию художественных произведений. – Все перечисленное присутствует и в эстетической концепции Сементковского, однако некоторые акценты заметно смещены. Тезис об общественной ценности эстетических и художественных явлений сведен им к простой пользе, трансформируясь в заурядный утилитаризм. Служение Родине, обществу и народу отождествляется со служением «власть предержащим» – государству и правительству. Согласно Сементковскому, «законодатель» (в данном случае правительство самодержавной России) и русская литература «стремятся в сущности к одной цели, бьют, так сказать, в одну точку» (159).

Известно, сколь важную роль в эстетике революционного демократизма и народничества играла познавательная функция искусства. Отсюда следовала приверженность методу художественного реализма, с его широчайшими познавательными потенциями и исключительной силой воздействия. – Сементковский многое повторяет за своими предшественниками «буква в букву». «… Если литература является отражением жизни, – пишет он: – а в этом конечно и современной литературе отказать нельзя, то…» (208) и т. д. В его лексиконе постоянно присутствуют такие привычные формулы эстетики 60-х годов, как «познание жизни в художественных образах», «анализ», «впечатляющие картины русской жизни», «оценка изображенных характеров и событий», «суд» над ними и вынесенный им писательский «приговор». Как-то незаметно, однако, выходит, что литература и искусство, собственно, и существуют лишь для того, чтобы образно исследовать, познать и оценить именно сегодняшнюю, текущую жизнь, – а далее, на основе полученного знания, общество должно принять соответствующие решения и практически преобразовать несовершенную действительность. Усилиями русских писателей конца XIX века создана, считает Сементковский, «картина русской жизни… настолько полная и правдивая, что она может быть положена в основу общественных и государственных начинаний, выясняя настроение и стремления разных классов русского народа…» (204).

Одним словом, «чтобы строить, надо знать, а чтобы знать…» Чтобы знать, продолжает Сементковский, надо, во-первых, изучать статистику, данные всероссийской переписи например, их научное обоснование и т. д.; во-вторых, тщательно собирать и осмыслять те россыпи знания о действительности, которые содержатся в произведениях писателей, как великих, так и рядовых.

Слово «реалист» в понятийном словаре Сементковского становится равноценным слову «бытописатель», и даже первое заменяется вторым. В устах редактора «Нивы» в слове этом нет никакого одиозного оттенка, наоборот: публицист выражает неподдельное удовлетворение по поводу того, что каждый социальный слой русского общества, каждый человеческий тип и профессия внутри них нашли своих достойных бытописателей, а знания их о своем предмете воистину доскональны.

Этих явных снижений высокого духа эстетики 60-х годов Сементковский не смущается. Ему видится здесь не падение, а взлет, не недостаток, а преимущество. Большой реализм XIX века начинался с весьма скромного, непритязательного «физиологического очерка»; по Сементковскому, на исходе XIX столетия он (реализм), описав большой круг или виток спирали, вновь вернулся к тому, с чего начинал.

В новой «позитивной» эстетике Сементковского центральное место принадлежит – что по-своему логично – жизнеутверждающему, положительному началу, передовому социальному и эстетическому идеалу, «положительному герою» как наиболее адекватному воплощению последнего.

Русской литературе конца XIX-го и тем более грядущего, XX века нужен новый герой: не выродившийся со временем «лишний человек» прежних времен, а человек-созидатель, человек-деятель, способный утвердить себя в жизни и переделать ее. «… Пора героев миновала… ХХ-й век будет временем… людей дела, крепких духом, сильных волею, чистых совестью, стойких в преследовании непосредственных задач жизни, одерживающих победу за победою, потому что они твердо знают, к чему стремятся, знают и лучшее средство достижения своих целей. (…) Таким образом и у нас, в России, осуществляется идеал демократического общества» – «фаустовский» идеал (211). (Какие знакомые формулы-термины! Словно бы заимствованные из будущей советской литературы!)

Но продолжу цитирование. «… К этим новым людям, появляющимся теперь всюду в гораздо большем числе, чем прежде, совершающим свое жизненное дело без всякого шума, скромно, незаметно» (211) и т. д. – (Скажите, эти словесные формулы ничего и никого вам не напоминают? Ну, прямо наваждение какое-то… То ли это голос советской эпохи, 30-х годов, то ли… Неужели такое совпадение возможно? «Воспоминание о будущем»?..).

Бытие как деяние, тема свободного труда на себя, человек труда как герой новой литературы, нового искусства – все тут, все на месте; ничего не упущено, не забыто; Сементковский знает свое дело.

Возникает вопрос: какой конкретный тип общества и тип человека отстаивает как объект изображения и утверждения в литературе Сементковский? Поиск ответа на него осложнен тем, что прообразами новых героев литературы публицист считает самые разнопорядковые, пожалуй, трудно сопоставимые друг с другом реалии жизни и образы литературы и искусства. Главных отличительных черт у «новых людей» Сементковского две: уважение к нравственному закону и практичность, целеустремленность. Но пушкинская Татьяна, которую очеркист ставит во главе всей последующей вереницы образов, согласитесь, еще слишком абстрактный пример для подражания «деловым людям» нового времени. Скорее уж для этой цели подходит гончаровский Штольц (тоже упоминаемый в тексте очерка). Что касается русских предпринимателей рубежа XIX–XX веков, то их деловая активность рассматривается им трояко, в трояком ракурсе: то как осуществление евангельской заповеди «деятельной любви к ближнему»; то как реализация известной поэтической формулы Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой»; то как новый фазис эволюции определенного типа героев классической русской литературы.

Обращаясь по аналогичному поводу к «Воскресению» Л. Толстого, очеркист относит Нехлюдова к отходящему типу «лишних людей», а Катюшу Маслову – уже к «новым людям». Для читателя, знакомого с романом Толстого, это последнее противопоставление является неубедительным. (Проведено оно, вероятно, ради того, чтобы лейтмотивом страдательности, жертвенности и т. п. приподнять, романтизировать «героя нашего времени». А нас интересует прямо противоположное: выявление за символом и абстракцией конкретного содержания). Стоит напомнить, что у Толстого Нехлюдов тоже наделен «цельным, решительным характером»[224]224
  Толстой Л. Н. Воскресение. М. 1995. С. 93. Далее страницы даются по этому изданию.


[Закрыть], и что по мере своего духовного пробуждения и преображения он проявляет недюженную энергию и настойчивость в достижении своих целей. Пронесенное через всю сознательную жизнь его увлечение идеями американского экономиста Генри Джорджа (1839–1897), конечно, прозаизирует образ Нехлюдова, но в чем-то и конкретизирует его. Вслед за кумиром своей юности толстовский герой выступает энтузиастом идеи «общественного капитала» крестьян-владельцев земельных наделов; говоря современным нам языком, капитала акционерного, ассоциированного. Но – капитала (т. к. более радикальный «артельный», «коммунистический» проект им, как и его крестьянами, отвергается). Чем же не «герой нашего времени»? Право, зря Сементковский отказывает ему в этом имени.

Что касается самого Сементковского, то он – сторонник свободного частного предпринимательства в широком смысле этого слова, во всех его возможных, продуктивных видах – совершенно буржуазном, помещичьем, крестьянско-товарном. С тем, впрочем, важным дополнением, что «дикие» формы капитализации России – «кулачество, мироедство, пьянство… склонность продавать землю…» (152) и т. п. – он резко порицает, одобряя только европейски-цивилизованное ведение капиталистического хозяйства. Нет сомнения, что и применительно к литературе речь у Сементковского идет о героях предпринимательской инициативы, капиталистических форм хозяйствования.

Ради конкретизации представлений о характере социального и эстетического идеалов Сементковского уместно обратиться также к второстепенным, и даже только упоминаемым персонажам того же «Воскресения» (печатавшегося с продолжением в «Ниве» в то самое время, когда ее редактор писал свой очерк). Таким, как, например, некоторые из участников званого обеда у генерала, начальника сибирского края (ч. 3, гл. XXIV). «Молодой купец-золотопромышленник, сын мужика, в сшитой в Лондоне фрачной паре с брильянтовыми запонками, имевший большую библиотеку, жертвовавший много на благотворительность и державшийся европейски-либеральных учреждений, был приятен и интересен Нехлюдову, представляя из себя совершенно новый и хороший тип образованного прививка европейской культуры на здоровом мужицком дичке» (494–495). Или: «… Либеральный кандидат Московского университета, скромный и умный, служил и занимался статистикой, в особенности инородцами, которых он изучал, любил и старался спасти от вымирания» (495). Оба – вполне в духе положительного идеала Сементковского.