Текст книги "Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием"

Просмотрев изрядное количество справочных изданий по истории и литературе, я так и не смог найти в них хотя бы беглое упоминание о современном жанре «духовного завещания», существование которого на интуитивном уровне для меня очевидно. Вместо этого пришлось ознакомиться с обширными энциклопедическими описаниями того, как оформляются (или оформлялись) юридические завещания о наследовании имущества, а также с характеристикой жанра завещания, получившего распространение в древнерусской литературе от ее истоков и до XVI–XVII веков.

«Завещание» (синоним: «духовная грамота»), как поясняет «Литературная энциклопедия терминов и понятий», это «жанр древнерусской публицистики…; связан со стремлением перед надвигающейся кончиной передать определенному кругу лиц заветные мысли с надеждой на дальнейшее их осуществление, а также свою собственность»[160]160
  Литературная энциклопедия терминов и понятий. М. 2001. С. 271.


[Закрыть]. Авторами завещаний в эпоху Древней Руси выступали как светские, так и духовные лица; обычно отец адресовал свой завет сыну, либо игумен – монастырской братии. «Особую группу составляют «политические» духовные грамоты царей и митрополитов, – продолжает цитированная энциклопедия, ссылаясь на примеры Духовного завещания Ивана Грозного и Духовной грамоты митрополита Макария. – …Обычно они содержат более значительные общенациональные целевые установки и обращены не только к ближайшему окружению, но ко всему русскому обществу определенного исторического периода»[161]161
  Там же.


[Закрыть].

В связи со сказанным возникает вопрос: можно ли считать, что после XVII века о жанре завещания в русской литературе уже не может быть речи? Что он навсегда остался в прошлом, исчез, растворился? Такой вывод, на мой взгляд, был бы слишком поспешным и поверхностным. На самом же деле упомянутый жанр «умер» лишь в одном обличье, но возродился в другом виде, обновленном. Жанр «духовного завещания» – вот его современная форма, по отношению к которой «завещания» XVI–XVII и более ранних веков играют роль прообразов, зародышей. Жанр «духовного завещания» достаточно широко представлен в русской культуре XIX–XX веков (в особенности на переломе от одного к другому) и выполняет в ней исключительно важную роль.

Итак, со временем произошла трансформация древнего жанра в нечто иное, более отвечающее запросам современности. Этот процесс совершился согласно общим законам развития литературных жанров (которые, кстати сказать, достаточно хорошо изучены на материале древнерусской литературы). Решающую детерминирующую роль при этом играли потребности новой исторической эпохи. Но при всех качественных различиях старого и нового жанров между ними сохранилось вполне узнаваемое родство, – поскольку оба они отвечают непреходящей, фундаментальной потребности человеческой природы, человеческого духа.

Смена поколений – процесс чрезвычайно сложный.

Начать с того, что само понятие поколения толкуется неоднозначно. Из двух основных значений термина первое – семейно-родовое (последовательность отец – сын – внук и т. д.), второе – «социальное поколение», где главную роль играют уже не экзистенциально-биологические связи, а общий духовно-исторический опыт, впитываемый представителями примерно одного возраста, главным образом, в молодости (наглядный пример: «шестидесятники» XX века). Различие между первым и вторым значением, конечно, не абсолютно. Ведь каждый отец способен осознать в себе и увидеть в сыне представителя определенной социально-возрастной (а не только экзистенциально-биологической) общности.

Процесс смены поколений включает в себя и эстафету духовной преемственности, и моменты борьбы нового поколения за выход из-под идейной власти предшественников. С одной стороны, существует опасность «разрыва поколений», а с другой – утраты новым поколением своей суверенности, инновационного, творческого импульса. Осознавая историческую связь поколений, «отцы» стремятся с возможно большей полнотой и ясностью донести до «сыновей» своеобразие своего духовного опыта, уроки прошлого, существо и, по их мнению, наилучшие способы решения предстоящих (в известном смысле – наследуемых) задач. При этом поколение сыновей может восприниматься либо как объект, либо как суверенный (другой) субъект. В первом случае передаваемый опыт превращается в простое назидание и может породить нетворческую «запрограммированность» младших; во втором случае за сыновьями признается право свободного выбора идей и решений. Главной заботой отцов становится при этом подлинность и полнота передаваемой информации, выявление ее насущности, значимости, актуальности и т. д. Насколько важен ныне последний момент, можно судить по Декларации ЮНЕСКО об ответственности нынешних поколений перед будущими (1997), которая включает в себя статью 2 – «Свобода выбора» и статью 7 – «Культурное разнообразие и культурное наследие»[162]162
  См.: Декларация об ответственности нынешних поколений перед будущими поколениями ⁄ Молодежь и общество на рубеже веков. М.: Голос, 1999. В этом важном документе, в частности, провозглашается следующее:
  «Статья 2 – Свобода выбора
  Необходимо, надлежащим образом соблюдая при этом права человека и основополагающие свободы, сделать все, чтобы будущие, равно как и нынешние поколения имели полную свободу выбора собственной политической, экономической и социальной системы и могли сохранять свои культурные и религиозные отличия» (С. 329).
  «Статья 7 – Культурное разнообразие и культурное наследие
  …Нынешние поколения несут ответственность за то, чтобы защитить и сберечь осязаемое и неосязаемое культурное наследие и передать это общее наследие будущим поколениям» (С. 330).
  О тех же моментах в плане Россиеведения см. в книге: Преемство. Что же будет с Родиной и с нами. Материалы международной научной конференции. М.: Бумажная Галерея, 2000.


[Закрыть].

Жанр «духовных завещаний» (в смысле XIX–XX веков) в высокой степени отвечает обрисованным выше социокультурным запросам, определяемым процессом смены поколений.

Общего у старого и нового жанра то, что создается такое произведение, как правило, на исходе жизни автора. Оно представляет собой своего рода сгусток, квинтэссенцию всех его мыслей, чувств и устремлений, которые он стремится передать как непосредственным, так и более отдаленным потомкам. В основе своей это жанр, как мы увидим ниже, рационально-научно-публицистический и философско-публицистический. Часто ему сопутствует художественно-эстетическая отделка выражаемого содержания.

Д. С. Лихачев, характеризуя процесс развития литературных жанров на материале Древней Руси, в качестве основных детерминант их эволюции назвал следующие факторы: 1) возрастающую степень освобождения литературного жанра от сугубо деловых, утилитарных функций; 2) расширение познавательного содержания, охватываемого и выражаемого тем или иным жанром; 3) углубление личностного авторского начала. К этим основным «движителям» эволюции жанров Лихачев добавляет еще два, им сопутствующие: 4) расширение социального пространства и 5) возрастание роли индивидуального освоения (чтения) произведений[163]163
  См.: Лихачев Д. С. Исследования по древнерусской литературе. Л.: Наука, 1986. С. 79–95.


[Закрыть]. Все перечисленные факторы так или иначе оказали свое действие и при формировании современного жанра «духовного завещания».

Экзистенциальное ядро жанра, в общем, сохраняется и в XX веке, как о том свидетельствует, например, широко известное «Письмо к молодежи» академика И. П. Павлова[164]164
  См.: Павлов И. П. Письмо к молодежи ⁄ Павлов И.П. Избр. труды. М. 1951. С.З 5-36.


[Закрыть]. Это своего рода памятка, начертанная мастером для юных «подмастерьев». Но «завещание» трактуется ныне отнюдь не буквально, его адресат чаще всего предельно обобщен – это люди нового поколения (поколений). Вместо прямого назидания, поучения и т. п. автор стремится предоставить читателям хорошо осмысленную и прочувствованную «информацию к размышлению». Но полностью «практической заинтересованности» такое общение в форме «завещания» не лишено. Автор предполагает акцентированное воздействие содержания произведения на читателей, он рассчитывает их заинтересовать, убедить, побудить к размышлениям на обсуждаемую тему и т. п. В этом выражается причастность «завещания» ведомству публицистики. Но, конечно, публицистичность эта, так сказать, «второго порядка», она основана на рациональном анализе и синтезе, научном знании, философских обобщениях. В то же время читателю предоставлено право самому делать выводы из прочитанного и самому определять свою позицию.

Углубление личностного начала (в плане авторства современного «завещания») также весьма значительно. «Духовность» присутствует в определениях обоих жанров, старого и нового, но во втором случае имеет место выход на предельно высокий ее уровень. Психолог Д. А. Леонтьев так характеризует этот уровень развития личности: «На уровне духовности на смену иерархии узколичных потребностей, жизненных отношений и личностных ценностей, определяющих бытие большинства людей, приходит ориентация на широкий спектр общечеловеческих и трансцендентных духовных ценностей. Человек перестает быть изолированным индивидом, решающим эгоцентрические задачи эффективной адаптации к среде, и подключается к созидательной энергии надындивидуальных общностей или высших сил, выходя за свои собственные пределы и открываясь взаимодействию с миром на новом уровне»[165]165
  Человек. Философско-энциклопедический словарь. М.: Наука, 2000. С. 115.


[Закрыть]. Все это в полной мере применимо к личности автора «духовного зевещания» в современном смысле этого слова. Такова та духовная высота, которая требуется для создания произведений этого рода.

Что касается познавательного потенциала, присущего жанру «духовного завещания», то он исключительно велик. Причем, собственно когнитивный аспект тесно соприкасается в нем с моментами ценностным и действенно-преобразующим. В лучших, высших своих проявлениях этот жанр приобретает поистине философский характер. Ряд обычных возражений против сближения «публицистики» и философии, на мой взгляд, убедительно отведен Н. Корминым, Т. Любимовой и Н. Пилюгиной в их небольшой работе, посвященной «Слову о законе и благодати» Илариона[166]166
  См.: Кормин Н., Любимова Т, Пилюгина Н. Характер философского мышления Илариона в «Слове о законе и благодати» ⁄ Альманах библиофила. Вып.26. Тысячелетие русской письменной культуры (988-1988). М.: Книга, 1989.


[Закрыть]. Основания для отнесения словесного произведения к разряду философских могут быть различными, справедливо утверждают указанные авторы. Это может быть обобщенность поставленной в нем проблемы, метод ее осмысления, а также – этой черте авторы уделяют наибольшее внимание – «особое философское качество мышления» (до сих пор, к сожалению, мало исследованное). Оно предполагает сочетание многоплановости и компактности изложения, особую смысловую емкость, глубину проникновения автора в скрытые закономерности исторического процесса, современной ему эпохи. Все эти характеристики подлинно философского мышления присутствуют в большинстве произведений жанра «духовных завещаний», поскольку они соприродны самой его сути.

Среди произведений данного жанра можно выделить, в соответствии с преобладающей тематикой и проблематикой, такие разновидности, как политическое, философское и т. п. завещания. Такое деление в равной мере применимо как к сочинениям «древнерусской классики», так и к вполне современным модификациям жанра. Например, анализируя знаменитое «Поучение» Владимира Мономаха (X–XI в.в.), Д. С. Лихачев выделяет, в качестве доминирующей, его политическую или политико-нравственную составляющую[167]167
  См.: Лихачев Д. С. Избр. работы. В 3-х т. Т.2. Л. 1987. С. 145–151.


[Закрыть]. Примером современного политического завещания можно считать «Памятную записку Пальмиро Тольятти», в которой излагался проект «перестройки» (не-горбачевской), ныне канувший в Лету и вообще мало кому известный[168]168
  См.: Памятная записка Пальмиро Тольятти ⁄ Правда, 10 сентября 1964 г.


[Закрыть]. Статью В. И. Ленина «О значении воинствующего материализма» принято было называть его философским завещанием[169]169
  См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т 45.


[Закрыть]. И т. д. и т. п. Однако чаще все эти многообразные аспекты и лейтмотивы выделимы из целого лишь аналитически, т. е. искусственно. «Духовные завещания» в современном понимании чаще всего – жанр синтетический, общекультурный.

В. С. Соловьев. «Лермонтов» (1899)

Статья Вл. Соловьева о Лермонтове «недаром предсмертная – как бы духовное завещание учителя ученикам»[170]170
  Мережковский Д. С. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М. 1991. С. 381.


[Закрыть]. Это цитата из известной работы Д. С. Мережковского «М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (1908–1909), во многом оспаривающей и «поправляющей» суждения Соловьева. (Надо сказать, «поправки» эти в значительной своей части небезосновательны и достаточно убедительны. В особенности те из них, которые отмечают противоречивость художественных явлений, предлагая судить о них не по принципу «или-или», а «и-и». В частности, это относится к оценке творчества Лермонтова, к его со– и противопоставлению с творчеством Пушкина и т. д.).

Соловьев в своей, как считает Мережковский, пристрастной, несправедливой, полной односторонностей статье, тем не менее, нащупал главный нерв современного развития: борьбу традиции христианского смирения с богоборчеством (ярко выраженным у Лермонтова), борьбу «богочеловечества» с ницшевско-лермонтовским «сверхчеловечеством» и «демонизмом». Это последнее, ключевое слово Соловьев без обиняков бросил в лицо Лермонтову и, по Мережковскому, в этом состоит заслуга философа, его завет последующим поколениям. «Ведь спор с христианством – наш сегодняшний неоконченный спор»[171]171
  Там же. С. 413.


[Закрыть].

Исходная точка зрения Мережковского, «зачинателя новой религии», реформатора христианства, в наши дни уже подвергнута серьезному критическому анализу и оценке[172]172
  См.: Гайденко П. П. Владимир Соловьев и философия Серебряного века. М. 2001. Раздел IV, гл. 9.


[Закрыть]. Но вместе с развенчанием этой утопии, естественно, девальвируется и вся та интерпретация «духовного завещания» Соловьева, которая дана Мережковским. К счастью, возможны и другие интерпретации.

Истинный смысл соловьевского завещания, мне кажется, проступит яснее, если попытаться увидеть эту статью в контексте более обширной темы – отношения Вл. Соловьева к идеям Ф. Ницше, его предшественников и последователей. На важность этой связи указывает ряд фактов. Статья непосредственно посвящена Лермонтову, но в сознании ее автора постоянно витает образ Ницше и ницшеанства. Основу статьи составила публичная лекция «Судьба Лермонтова», прочитанная в феврале 1899 года; статья «Лермонтов» опубликована посмертно (1901); зато «фрагменты лекции, посвященные критике ницшеанства, вошли в опубликованную при жизни Соловьева статью «Идея сверхчеловека»[173]173
  См.: Михаил Лермонтов. Pro et contra. СПб. 2002. С. 1021.


[Закрыть]. Эта же идея является центральной и в статье «Лермонтов», правда, анализируется она на материале творчества не философа, а поэта.

Уже в двух начальных абзацах текста Соловьев характеризует Лермонтова как русского предтечу Ницше. Вот только обнаружилось это задним числом, в свете наследия немецкого мыслителя. Данные два абзаца – камертон для всего последующего изложения.

Активное проникновение идей Ф. Ницше в Россию началось, как известно, в 1892–1894 годах. Освоение его наследия в различных формах шло по нарастающей вплоть до Первой мировой войны. Для русской культуры, христианской в своей генетической основе, встреча с «антихристом» Ницше была довольно суровым испытанием. Нет ни одного крупного деятеля «Серебряного века», который не отреагировал бы так или иначе, позитивно или негативно, на экспансию ницшеанства.

Знакомясь с работами Соловьева 1894–1899 годов, видишь, как настойчиво стремился он выработать собственное отношение к Ницше и его почитателям в России. Критическая доминанта соловьевской «ницшеаны» совершенно очевидна; для религиозного, христианского мыслителя она была, по сути, предопределенной, вполне предсказуемой. Соловьев пытается расщепить комплекс ницшевских идей, заходя то с одной, то с другой стороны. Его цель – обнаружить в этом целостном образовании наиболее заметные трещины, выявить наиболее уязвимые места. Попытки эти выстраиваются в некий драматичный и по-своему поучительный сюжет.

Сначала – искреннее недоумение, впечатление вопиющего анахронизма, почти курьеза («Первый шаг к положительной эстетике», 1894). В предисловии к первому изданию «Оправдания добра» (1896) – развенчание языческого культа красоты и силы, оторванных от религии и нравственности. Специально опровергать модного кумира, уверяет Соловьев, нет надобности, он внутренне сам себя опровергает и обрушится сам собой. Затем следует попытка расквитаться с оппонентом иронически – фельетонными, по сути, приемами («Словесность или истина?», 1897). В «Теоретической философии» (1897) еще один безотрадный вердикт: учение Ницше и не философия вовсе, а «гениальная психопатия, выраженная в увлекательной лирической прозе»[174]174
  Соловьев В. С. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1990. С. 825.


[Закрыть]. И лишь постепенно, к 1899 году, Соловьевым выявляется у Ницше та стержневая идея, на почве которой он и родственен, и враждебен христианству. Это идея роста, саморазвития человека, перерастания его в нечто высшее, что верующие именуют идеалом Христа, а Ницше – «сверхчеловеком», выступающим в облике Заратустры.

Теперь становится понятно, почему в «Лермонтове» главным мотивом является сопоставление двух типов личности: христианской и «демонической» («сверхчеловеческой»). Одновременно решается вопрос о незаурядной, гениальной личности (поэта, в частности): какая роль отведена ей в одном и другом типологическом варианте?

Отдадим должное Владимиру Соловьеву: «нормальный» тип личности он обрисовывает очень четко и ясно. Главная добродетель христианской личности – смирение. Такая личность возвышается, «шагая по трупам своих грехов». Личность незаурядная здесь неотделима от массы обычных людей, ибо богочеловеческий идеал един и восходят к нему миллионы. Незаурядная личность, очистившись сама, обязана облегчать аналогичный путь другим. Гениальный поэт в этом отношении – не исключение. Ему многое дано, но зато с него и спросится по самому высокому счету.

Таково правило. Но есть и исключения. Одно из них – «русский ницшеанец до Ницше» Лермонтов. У него чрезвычайно развито личностное начало, и притом последнее часто выражено дисгармонически. На Западе он был бы свой среди своих, здесь же, на родине, «ему тесно было в безличной русской среде (курсив мой. – В. А.)»[175]175
  Соловьев В. С. Лермонтов ⁄ Михаил Лермонтов. Pro et contra. СПб. 2002. С. 335.


[Закрыть]. Так нужен ли русской культуре и человечеству такой гипертрофированный рост личности? Нужна ли суверенность личности, если таковая доходит до состояний, полных внутренних противоречий, до противопоставления себя другим, всем, целому миру? Вот суть дела, вот главная забота Соловьева.

Сила русского философа – в четкой постановке этой узловой проблемы, а слабость, мне кажется, – в характере предложенного им решения. Могучие, но дисгармонические личностные «исключения» не имеют, по Соловьеву, самостоятельного значения. (В этом отношении он уподобляется педагогу, все внимание которого сосредоточено на массе успевающих учеников, а всякие индивидуальные отклонения он почитает за частность, прискорбное, но неизбежное зло).

Соловьев упоминает об огромной силе субъективности у Байрона, Гейне, Мюссе, но анализ «исключительных» образов, созданных этими гигантами, не дает. А ведь это целый пласт мировой художественной культуры… После всего сказанного нас уже не удивит такое пренебрежительное заявление философа: «Говорить с полной серьезностью о содержании поэмы «Демон» для меня так же невозможно, как вернуться в пятый или шестой класс гимназии»[176]176
  Там же. С. 345.


[Закрыть]. Напомню, что оппонент Соловьева – Мережковский – все-таки углубился в противоречивость натуры «ницшеанца» Лермонтова и его героев. И, думается, тем самым наметил более плодотворный путь решения проблемы.

До какого-то момента Соловьев в своей критике ницшеанства держался, в общем, в рамках академизма, ощущая за спиной поддержку и силу двухтысячелетней христианской традиции. Но обстоятельства вывели философа из состояния равновесия. Приближалось столетие со дня рождения А. С. Пушкина, и Соловьев с растущим раздражением увидел следы ницшеанских влияний в юбилейных статьях, принадлежавших перу В. В. Розанова, Д. С. Мережковского и некоторых других авторов. Это вынудило его к разрыву с редакцией «Мира искусства»[177]177
  См.: Соловьев В. С. Особое чествование Пушкина / Соловьев В. С. Литературная критика. М. 1990, а также комментарии к этой статье (С. 401–402).


[Закрыть]. В ряде своих статей о Пушкине 1897–1899 годов философ активно протестует против «ницшеанских» интерпретаций творчества великого поэта. И, наконец, разразился лекцией и статьей о Лермонтове. Но метил Соловьев не только и не столько в поэта, сколько в Ницше и тех русских авторов, кто был проводником влияний ницшеанства. Отсюда беспрецедентная резкость тона и крайность выводов, характерные для данной соловьевской статьи.

Итак, ограничиться академической отстраненностью от «модного кумира» не удалось. Противник оказался куда серьезнее, чем Соловьев предполагал вначале. Пришлось по-настоящему ввязаться в бой. Но выйти из него победителем, считаю я, ему тоже не было суждено (вопреки мнению А. Ф. Лосева, высказанному им в книге «Владимир Соловьев и его время»[178]178
  См.: Лосев А. Ф. Владимир Соловьев и его время. М. 1990. С. 522–537.


[Закрыть]).

Эту не решенную, но уже глубоко осознанную задачу – диалог или поединок русской культуры с ницшеанством – философ передал в руки нам, его отдаленным потомкам. В этом и состоит, по-моему, «духовное завещание» Владимира Соловьева, выраженное статьей «Лермонтов».

В. В. Розанов. «С вершины тысячелетней пирамиды» (1918)

С еще большим основанием на принадлежность к жанру «духовного завещания» может претендовать статья В. В. Розанова «С вершины тысячелетней пирамиды». Статья эта была написана в обстановке великого социального катаклизма, постигшего тогда Россию, за год до смерти самого мыслителя. Опубликована же впервые лишь в 1990 году, в начале новых гигантских потрясений на российской земле. Тем более ощутима вложенная в статью энергетика посыла от поколения отцов – к потомкам.

В упомянутой статье, как обычно у Розанова, рациональное тесно слито с художественным. И сверх того над обоими этими началами господствует горький ораторско-публицистический, пророческий пафос. Текст буквально пронизан метафоричностью. Но особенно значительную смысловую нагрузку несут два образа-символа.

Первый – пирамида. Образ этот многозначен. С одной стороны, он символизирует ту вершину, с которой открывается весь обзор, вся панорама истории Руси-России, от X до XX века. С другой, перевернутая пирамида есть модель того, как укореняются на планете другие, более самобытные и «прочные в себе» нации (известный чаадаевский мотив): вершина пирамиды служит как бы корнем, углубляющимся в землю. А над ним вырастает, ширится целая крона, гирлянда политических, гражданских и культурных образований, проникнутых единством. (Но это – у других, «исторических» народов и наций).

Второй образ – кораблекрушение. Для Розанова революционные события 1917–1918 годов означают «могилу русского царства». Там, где только что возвышался и плыл корабль русской государственности, мнится ему, теперь расстилается безграничная морская гладь, лишь кое-где покачиваются на волнах всплывающие из глубины обломки и мусор. Иногда этот образ приобретает еще более конкретные и трагические черты: облик броненосца из «непобедимой эскадры» адмирала Рождественского, нашедшего свою могилу в пучине Цусимского пролива.

Как продолжение и развитие этих образов-символов, возникает вопрос: «Что же случилось? В конце концов как же все произошло. История есть слово о происшедшем. Я говорю о resumé русской истории, о resumé и хода ее литературы»[179]179
  Розанов В. В. О писательстве и писателях. М. 1995. С. 671.


[Закрыть]. Выводы из своих размышлений на эти темы Розанов и хотел самым ярким и экспрессивным образом донести до будущих поколений русских людей.

Историческая жизнь России и история русской литературы рассматриваются «летописцем-обозревателем» в их самой тесной, органической связи. Ведь и та, и другая есть продукт деятельности единого субъекта – русского народа, выросшего из древних славянских племен. Русский народ изначально и в максимальной степени одарен эстетическим чувством. Оно проявилось в образности и эмоциональности русской речи, в песнях, сказках, пословицах и поговорках. «Эстетизм» составляет, по Розанову, и силу, и слабость русских людей. «Порядок», наблюдавшийся ими в чужих землях, они возлюбили эстетически, потому-то и пригласили к себе варягов на княжение. Такой поступок одновременно свидетельствовал, считает Розанов, о неуверенности в себе и подражательности русского народа. Эстетические мотивы сыграли также решающую роль в выборе послами князя Владимира господствующей религии – греко-византийского православия. Но самым ярким выражением эстетической одаренности русичей стала великая русская литература, получившая мировое признание и значение.

Однако парадоксальным образом столь тесная связь исторической жизни народа и его литературы привела к гибели государства российского – под ударами гуманнейшей русской литературы. «…Россию разорвало, разорвала ее литература». «Еще никогда не бывало случая… чтобы…литература…завертела, закружила все и переделала всю жизнь…в сюжет одной из повестей гениального своего писателя: “Записки сумасшедшего”»[180]180
  Розанов В. В. О писательстве и писателях. С. 666.


[Закрыть].

Речь у Розанова идет, конечно, не о том, что русская литература в ее вершинных проявлениях (таких, как творчество Пушкина, Лермонтова и других гениев) оказала разрушительное воздействие на социум – напротив. Однако литература русская, считает он, мутировала под влиянием превратного, уродливого хода исторических событий. Началом этого перерождения стали реформы Петра, которого он именует так: «всадник, поскакавший в Берлин за наукою» прямо с Сенатской площади. Суровый счет предъявляет мыслитель венценосному реформатору-западнику, реформатору-радикалу, в то время как подлинные реформаторы, считает он, добивались модернизации страны и менее разрушительными, и более эффективными средствами. «Он не имел ума, как простой японский микадо, как рядовой японский микадо, преобразовать свое отечество… Он, с ручищами Исполина, он бил бедную Россию, бил бессильную Россию, уже и без того забитую «Грозными» царями Московского периода, обухом в темя, обухом в затылок, обухом по шее…Бил и – убил…»[181]181
  Там же. С. 670.


[Закрыть].

Подлинным детищем петровских реформ стала интеллигенция, презирающая все отечественное. Преобладающим стал тип семинариста-нигилиста, из которого впоследствии вышли все «непримиримые», крайние социалисты и революционеры. Прочность российскому государству должна была обеспечивать, по Розанову, пирамида сословий, благоденствующих под эгидой царской власти и, в свою очередь, подпирающая монархию. Вихревые «сословные эгоизмы» (дворянства, купечества, предпринимателей и т. д.) должны были придавать государственному целому дифференцированность, пластичность и в то же время – устойчивость. Однако деспотизм русских самодержцев частично снивелировал, частично вовсе упразднил все подобные «противовесы» себе.

Как же все эти процессы отразились в литературе?

Во-первых, господствующее положение в ней заняло направление, отказавшееся от приоритета эстетического начала в пользу начала социально-критического. Декларировалось служение самым высоким целям, но в русле «гуманного» утилитаризма все почему-то превращалось в свою противоположность.

Во-вторых, положение литературы в обществе претерпело удивительную инверсию. В России литература стала высшим судией над обществом и императивом всех реальных преобразований жизни. (В других обществах такая аномалия отсутствует).

В результате гиперкритицизм литературы по отношению к собственному обществу, государству, народу привел к катастрофе, к разрушению основ национальной жизни. «Собственно – гениальное, и как-то гениально урожденное — в России и была только одна литература»[182]182
  Розанов В. В. О писательстве и писателях. С. 673.


[Закрыть]. Но она-то и стала орудием самоубийства нации. «…Гибель от литературы, единственный во всемирной истории образ гибели, способ гибели, метод гибели»[183]183
  Там же. С. 672–673.


[Закрыть].

Быть может, «подражательность» – восприимчивость к внешним культурным влияниям – не такое уж и плохое качество. То же самое можно сказать и об эмоционально-эстетической одаренности известного народа. Но при определенных исторических условиях и то, и другое может превратиться в величайшее, самоубийственное зло. История России и ее литературы – яркий тому пример. Вот та главная мысль (или одна из комплекса главных мыслей), которую В. В. Розанов хотел донести до следующих поколений россиян. Кстати, он считал, что именно ультрарадикальные реформы Петра искусственно разделили общество на «молодое» и «старое» поколения, резко противопоставили их друг другу. Но это, по мнению мыслителя, – патология; нормой же является соперничество сословий (как в передовых странах Запада).

Самое легкое и простое – отмахнуться от мрачных свидетельств и прозрений Розанова. Можно даже обидеться за царя-реформатора, за интеллигенцию, за едва ли не высшее наше национальное достояние – литературу. Но всегда ли самое легкое – оно же и самое верное? Вспомним отечественного писателя уже середины XX века – Варлама Шаламова и его аналогичный счет, предъявленный русской литературе. «Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века, – говорил он, – несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменами в XX веке. Все террористы были толстовцы, все фанатики – ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить…»[184]184
  Цит. по: Сидоров Е. О Варламе Шаламове и его прозе ⁄ Огонек, 1989, № 22. С. 14.


[Закрыть]. В чем тут дело? Неужели, действительно, наряду с судом русской литературы над обществом и его жизнью возможен и суд над русской литературой? Не спешите же ответить: «Нет, это кощунство!»

Русское общество часто не без оснований называют «идеократическим», что означает: в нем все то, чему суждено быть, воплотиться, прежде должно получить идейную, «головную» и «сердечную» санкцию. Высшей оценочной инстанцией при этом чаще всего выступают литература и искусство. И все бы ничего, но не зря сказано: «Не сотвори себе кумира ни на небе, ни на земле…» И в эстетической сфере в том числе.

Оборотная сторона авторитетности великой русской литературы – высочайшая ответственность писателя за каждое написанное или произнесенное им слово, за каждое проводимое художественное решение, за каждую эмоцию, возбужденную в читателе. В принципе, в абстракции это ни у кого не вызывает возражений. На практике, однако, все обстоит по-иному.

В сущности, наша творческая интеллигенция переживает сейчас свой самый звездный, счастливый час. Все то, что ею было замыслено, нравственно санкционировано и внесено в сознание масс, сбылось, осуществилось! Но вместо того, чтобы гордиться авторством, интеллигенция скромничает, не желает признавать в окружающем плоды рук своих. Характерно название статьи Т. В. Чередниченко: «Радость (?) выбора (?)». Оказалось, что «не бывает бесплатного сыра. Не бывает и не привлекательных хоть чем-нибудь мышеловок». Еще открытие: «…Денежно-рыночный порядок сам стал насильничать над жизнью…»[185]185
  Чередниченко Т Радость (?) выбора (?) ⁄ Новый мир, 1999. № 1. С. 128.


[Закрыть]. Нет, «идеократы» – кто угодно, но только не мы. На деле это означает уклонение деятелей литературы и искусства от ответственности за «содеянное».

Насколько честнее, прямее и, главное, ответственнее был Розанов в аналогичной ситуации. В «Мимолетном», под датой 17.11.1915, читаем (цитирую в сокращении): «Все 1) так хорошо писали, 2) были так учены, 3)графы, князья, профессора, поэты, журналисты, – больше всего журналисты…удивляться ли, что все стало ПРОВАЛИВАТЬСЯ. Ну, радуйся «наше подполье». Несчастные…О, несчастные, несчастные, несчастные!!!

(утро, после кофе)»[186]186
  Розанов В. В. Мимолетное. М.: Республика, 1994. С. 19.


[Закрыть].

Думаю, розановское «размышление о ходе русской литературы» (подзаголовок «Тысячелетней пирамиды») актуально до сих пор.

Но кое-что и устарело. Так, патриотизм автора статьи иному современному читателю покажется слишком наивным, вышедшим из моды. И чувство боли за Россию, за ее грядущие судьбы, пронизывающее все «духовное завещание» мыслителя, как-то выветрилось, притупилось у внуков и правнуков. Но все-таки – не у всех и каждого. И к тому же мы – не последние в череде поколений…

В. Г. Короленко. «Война, отечество и человечество» (1917)

В ракурсе нашей темы определенно заслуживает внимания статья В. Г. Короленко, вынесенная в название этой главки. По ряду важнейших жанровых признаков, таких, как экзистенциальная итоговость, концентрированность смысла, публицистическая адресность и др., она вполне вписывается в разряд «духовных завещаний». Некоторым отклонением от типа можно считать лишь то, что статья рассчитана, в первую очередь, на современников автора. По существу, это обращение, воззвание писателя-гуманиста и общественного деятеля к нации. В то же время вся статья пронизана тревогой о будущих поколениях, так что имплицитно и они входят в круг ее адресатов.