Текст книги "Рука Москвы"

– Кто я такой? – перебил я. – Скажу. Я – налогоплательщик. Это я вас содержу. И вас, и вашего посла, и все ваше долбанное министерство иностранных дел. И я хочу, чтобы за мои бабки вы работали, а не … валяли. Я хочу, чтобы в Эстонии меня уважали, а не боялись. Извините за выражение, господин секретарь, но оно адекватно отражает переполняющие меня чувства. У вас есть ко мне ещё вопросы?

– Никаких вопросов к вам у меня и не было. Мне было поручено довести до вас приказ генерала Голубкова. Я это сделал.

– Не хотите спросить, как мы намерены этот приказ выполнить?

– Нет, господин Пастухов. Это меня не интересует.

– В таком случае разрешите откланяться.

– Не удерживаю. Более того. Надеюсь никогда больше вас не увидеть.

– Ах, господин секретарь, если бы вы знали, как я буду по вам скучать!

Сука.

А с чего я, собственно, так завёлся?

Дежурный на вахте взял мой пропуск и сообщил:

– Господин Пастухов, вас просили немного подождать. Сейчас выйдет господин, который хочет вас видеть.

– Просили? – переспросил я.

– Так точно.

– Не приказали?

– Нет.

– Вы уверены?

– Да, уверен.

– Ну, раз просили, тогда подожду.

Я подошёл к «линкольну» и сел на переднее сиденье. Водила опасливо принюхался и на всякий случай опустил со своей стороны стекло.

Через десять минут из посольства вышел человек в чёрной фетровой шляпе с потерявшими форму полями и в мешковатом тёмном плаще. Он был похож на бухгалтера, засидевшегося на работе над квартальным отчётом. Это был начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал-майор Голубков.

– Здорово, Серёга, – сказал он. – Отпусти машину. Давай прогуляемся. Тебе нравится Таллин?

Мне не нравился Таллин. Мне не нравилась Эстония. Мне не нравился прибалтийский март с тяжёлыми сырыми ветрами и нервными, лихорадочными перепадами яркого весеннего ведра и непогоды. И сам я себе не нравился. Давно же понял, что государство – это бульдозер. К совести бульдозера бесполезно взывать. Нет у бульдозера совести. Нет у него здравого смысла.

Остановить бульдозер можно только двумя способами: перекрыть горючку или сунуть в его шестерёнки лом. И вот на тебе – выступил. Как пламенный правозащитник. Нет, не нравился я себе.

Но больше всего мне не нравился генерал-майор Голубков.

Но он будто и не замечал моего угрюмого молчания. Придерживая руками поля шляпы и поворачиваясь боком к порывам ветра, он озабоченно рассуждал, где бы нам спокойно посидеть в этот поздний час, чтобы не было громкой музыки и чтобы не тратить нервы на молчаливую психологическую войну с эстонской обслугой, которая имела привычку очень вяло реагировать на русских посетителей.

Наш номер в гостинице «Виру» генерал Голубков отверг сразу и без объяснений, многочисленные рестораны и бары тоже его не прельщали, пивные были более подходящим местом, но там было слишком многолюдно и шумно. Говоря все это, он увлекал меня все дальше и дальше от особняка российского посольства, потом выудил из уличного потока такси и приказал ехать на морской вокзал. При этом сел на переднее сиденье и всем телом повернулся ко мне, как бы продолжая беседовать, а сам рассеянно, без всякого интереса наблюдал за идущими следом и обгоняющими нас машинами.

Балтика штормила, движение на местных линиях было отложено до утра, человек пятьдесят пассажиров дремали в креслах просторного зала ожидания, какие бывают в крупных аэропортах. Только сквозь стеклянную стену зала открывался вид не на лётное поле с застывшими самолётами, а на ночной порт с россыпью огней, рисующих длинные, уходящие в черноту стрелы причалов.

В торцевой стене зала был буфет с несколькими высокими столиками, а сбоку приткнулся небольшой бар. За стойкой пожилая блондинка-барменша протирала стаканы и лениво переругивалась с официантом в форме капитана дальнего плавания, но без знаков различия. Стюард. Вот как они называются на флоте.

Голубков оглядел зал и провёл меня в дальний безлюдный угол.

– Здесь и посидим, – удовлетворённо сообщил он, усаживаясь в кресло, развёрнутое на порт, и жестом предлагая мне занять место рядом. Потом снял шляпу, бросил её на соседнее кресло и пригладил ладонями короткие седые волосы, обрамлявшие его добродушное простоватое лицо. – Прекрасный вид, не находишь?

Вид, действительно, был прекрасный. Несмотря на непогоду, порт жил своей жизнью. В свете замутнённых дождём прожекторов сновали электрокары, фуры вползали в пакгаузы, двигались краны. На внешнем рейде лежали тёмные туши танкеров, освещённые тусклыми цепочками бортовых огней. Созвездием Стожар светился какой-то многопалубный теплоход.

Но для генерала Голубкова, как я не без оснований подозревал, этот вид был прекрасен только одним: тем, что стекло отражало пространство зала и можно было, не оборачиваясь, следить за тем, что происходит сзади.

– Высматриваете Николая Николаевича? – поинтересовался я, не отказав себе в удовольствии щегольнуть профессиональным сленгом спецслужб, где словами «Николай Николаевич» или «НН» обозначалось наружное наблюдение.

– А чего его высматривать? Он не очень-то и прячется, – отозвался Голубков. – В наружке две машины и не меньше четырех человек.

Это бодрит. Я взбодрился.

– Так вот. Ты спросил, что происходит в посольстве, – продолжал Голубков, хотя я ни о чем его не спрашивал и вообще ещё не сказал по делу ни слова. – Ты спросил об этом у консула. «Консул» – оперативный псевдоним секретаря, – объяснил он в ответ на мой недоуменный взгляд. – Видишь, какие тайны я тебе доверяю? Цени. А в посольстве происходит вот что. МИД России отозвал посла для консультаций. Завтра об этом будет в газетах.

– Ну, отозвал, – сказал я. – А почему паника?

Проконсультируется и вернётся.

– Товарищ не понимает. Отзыв посла для консультаций – это очень серьёзный дипломатический акт, Серёга. Такой же серьёзный, как нота протеста. Даже более серьёзный. Эстония отклонила нашу ноту протеста против решения о торжественном перезахоронении фашиста. Как ты образно сказал: подтёрла этой нотой задницу. Объясню на понятном тебе примере. Что делает часовой, когда не реагируют на его окрик «Стой, кто идёт?» Даёт предупредительный выстрел. Отзыв посла для консультаций – это и есть предупредительный выстрел.

– Зачем? – спросил я. – Мы собираемся стрелять на поражение?

– Зачем, – повторил Голубков. – Интересный вопрос. Если, конечно, это вопрос, а не риторическое восклицание. Остановимся пока на этом вопросе. Зафиксируем его. А теперь докладывай.

– О чем?

– Ты не звонил сам и не отвечал на мои звонки. Я понял это так, что ты хотел, чтобы я прилетел. Я прилетел. У тебя накопились вопросы. Выкладывай. А потом буду спрашивать я.

У меня действительно было немало вопросов, и я помедлил, раздумывая, с какого начать.

– Начнём с простого, – предложил Голубков. – Как ты намерен выполнить мой приказ, который передал тебе Консул? Его это не интересует. А меня очень интересует.

– Вы слышали наш разговор?

– Наконец-то врубился. Да, слышал. Из операторской.

– Консул об этом знал?

– Как же он мог не знать? Это его хозяйство.

– А присутствовать при нашем разговоре – для вас это слишком просто?

– Да, это проще, – согласился Голубков. – Но «проще» не значит «лучше». Ты уверен, что при мне не сказал бы лишнего?

– Смотря что считать лишним.

– Вот именно. Что лишнее, ты не знаешь. И мог невольно поставить меня в неловкое положение. И Консула тоже. В неловкое

– это я не совсем правильно выразился. В трудное положение.

Видишь ли, Сергей, твой звонок из Мюнхена очень меня удивил.

Потому что приказа выполнять распоряжения Янсена я вам не отдавал. Теперь ты понимаешь, в каком положении оказались бы мы оба? Мне пришлось бы потребовать у Консула объяснений. А Консулу пришлось бы врать. Потому что при тебе правды он сказать не мог. Без тебя тоже не мог. Но я не стал ни о чем спрашивать. С меня хватило того, что я понял, в чем дело.

– А я не понял, – сообщил я. – А понять хотелось бы. Значит, приказ выполнять распоряжения Янсена – это самодеятельность Консула?

– Это не самодеятельность Консула. Это вообще не самодеятельность.

– Консул знал, что гроб пустой?

– Да.

– От кого?

– Хороший вопрос.

– От вас?

– Нет.

– От Янсена?

– Ты это допускаешь?

– Нет.

– Я тоже.

– Кто, кроме вас и Янсена, знал, что гроб эсэсовца пустой? – начал я суживать сектор обстрела.

– Как ты думаешь, меня не посадят, если я здесь закурю? – спросил Голубков.

– Курите, – разрешил я. – Я буду носить вам передачи. Но редко. За ваше нежелание прямо отвечать на прямые вопросы.

Голубков закурил «Яву», приспособив для пепла кулёк из вырванного из блокнота листка, и только после этого произнёс:

– А о чем ты спросил?

– Кто мог сообщить Консулу, что гроб пустой?

– Вероятно, тот, кто об этом знал.

– Кто? – повторил я. – Кто об этом знал, кроме вас, Янсена и нас?

– Какие-то странные вопросы ты задаёшь. Детский сад. Как будто вчера родился.

– Куратор, – наконец догадался я.

– Это сказал ты. Ты, а не я. Понял? Да, твою мать, куратор. Он был единственным человеком в Москве, который об этом знал. Мы обязаны были ему доложить. И что интересно, у них двое детей, младший школьник, а старший уже студент. И вот поди ж ты: седина в бороду, а бес в ребро.

Я сначала ощутил себя полным идиотом, и лишь потом сообразил, что последние фразы предназначены не для меня, а для стюарда из бара, который возник из-за наших спин и готовился произнести суровую речь. И начал её произносить. Разумеется, на государственном языке Эстонии. О том, что в зале ожидания воспитанные люди не курят. Чтобы понять смысл его слов, не нужно было знать эстонский язык.

Генерал Голубков суетливо закивал и стал искать глазами, куда бы выбросить сигарету, но я сделал ему знак сидеть на месте и извлёк из бумажника десять баксов.

– Сто граммов коньяку, две чашки кофе и пепельницу, – сказал я стюарду, помахивая купюрой. – Вы понимаете, что я этим хочу выразить?

– Да, господин, – мгновенно перешёл он на русский язык. – Кофе чёрный? Со сливками? Без сахара? С сахаром?

– Чёрный, с сахаром. Сахару немного.

– А коньяку сто пятьдесят, – добавил мгновенно охамевший генерал Голубков. – А ещё говорят, что эстонцы плохо относятся к русским, – заметил он, когда поднос с нашим заказом был заботливо размещён на придвинутом к нам кресле, а стюард удалился с чувством глубокого и полного удовлетворения чаевыми. – А они, оказывается, очень отзывчивые.

– Да, – кивнул я. – Только к ним нужно найти подход. Значит, куратор. Тогда я не понимаю совсем ничего. Янсену нужно, чтобы похороны состоялись, потому что об этом уже широко объявлено. Консулу нужно, чтобы они не состоялись, потому что это фашистский реванш и наглый вызов России. Но он как бы от вашего имени передаёт нам приказ молчать о содержимом гроба. Выходит, и Консулу нужно, чтобы похороны состоялись?

– Логично рассуждаешь, логично, – одобрил Голубков, делая глоток и оценивая вкусовые ощущения. – Хороший коньяк. Нормальный.

– Зачем?

– Мы снова воткнулись в тот же вопрос, – констатировал он. – «Зачем?» Притормозим. И зайдём с другого конца. Но при этом отметим, что Консул – фигура функциональная. За ним стоит ФСБ.

– И куратор?

– Да, и куратор.

– А кто стоит за куратором?

– Угадай мелодию. Теперь моя очередь задавать вопросы. Как я понял, вы не собираетесь немедленно возвращаться в Москву?

– А как вы это себе представляете? – возмутился я. – У нас контракт. На очень хорошие бабки. Мы их получили. А теперь возвращать? Плохая примета, Константин Дмитриевич. А мы верим в приметы.

– Про контракт расскажешь кому-нибудь другому. Он поверит. В чем дело?

Я бросил ему на колени чёрный конверт с фотографиями эстонских спецназовцев – заместителя командира второго взвода третьей роты отдельного батальона спецподразделения «Эст» Валдиса Тармисто и рядового Петера Раудсеппа. А потом рассказал в чем дело.

– Вон оно что, – проговорил Голубков. – Я ожидал чего-нибудь в этом роде. Но не такого. От эстонцев я этого не ожидал.

– Консул знал об этом?

– Не думаю. Он бы мне сказал. С намёком: вот с какими бандитами работает Управление. И немедленно доложил бы в Москву. Нет, не знал. Янсен сказал ему только одно: есть доказательства, что вы причастны к взрыву на съёмочной площадке. И если Россия не хочет громкого международного скандала, вам следует делать то, что прикажет господин Янсен.

Он ещё раз внимательно просмотрел фотографии, повторил:

– Не ждал я от эстонцев такого. Не ждал. Ты уверен, что это те солдаты, которых вы с Мухой обезоружили?

– Сто процентов. На Валдисе мой плащ от Хуго Босса. Видите? С погончиками. Не хотите спросить, зачем я приказал Боцману убрать этих солдат?

– Не хочу, – ответил Голубков. – Боцман не стал бы стрелять им в грудь и в живот. И тратить на это пять патронов.

– Он вообще не стал бы стрелять. Он предпочитает работать без шума.

– Черт. Чего-то я не понимаю. Когда Янсен показал тебе эти снимки?

– В ночь с пятого на шестое. В Аугсбурге.

– А когда обнаружили трупы?

– На снимках есть дата и время.

– Вижу. Пятое марта. Четыре тридцать. Утра. Когда их убили?

– Если верить Янсену, около полуночи.

– А щетина у Боцмана не меньше, чем трехдневная.

– Муха в таких случаях говорит: сечёте фишку, – сделал я комплимент генералу Голубкову, одному из самых опытных контрразведчиков России. – Боцмана забрали, как только мы улетели в Германию. Потом взяли мой пистолет из сейфа в гостинице и устроили все это дело, а пистолет подложили в багажник его «тойоты».

– Ничего не понимаю, – с растущим раздражением повторил Голубков. – И чем больше смотрю, тем понимаю меньше. Боцмана фотографировали не в тюрьме. Это не тюрьма. Это какая-то изба.

– Сечёте фишку, Константин Дмитриевич, сечёте. Его держат на базе отдыха Национально-патриотического союза. На побережье, в Пирита. Скорее всего, в котельной.

– Как узнали?

– Подсказал Томас. Он там был. Жилая рига и несколько коттеджей из калиброванной сосны. Нужно ещё проверить, но похоже, что так оно и есть.

– Ты сказал, что плащ от Хуго Босса. Что это такое?

– Торговая марка. Вроде Ле Монти.

– Дорогой?

– Не из дешёвых. Баксов триста, не меньше. Точно не знаю, его покупала Ольга. Сам бы я никогда…

– Помолчи, – прервал Голубков. – Пей кофе. А то остынет. И немного помолчи.

Он засунул снимки в конверт, вернул его мне, а сам поёрзал в кресле, устраиваясь поудобней, и погрузился в созерцание панорамы ночного порта.

– Красиво, – через некоторое время сообщил он. – Аэродромов я насмотрелся до зубной боли, а на море бывал редко. Море. Что-то в нем есть. Балтика.

Стекло не отражало ничего подозрительного позади нас, и я вынужден был признать, что говорит все это Голубков для меня, а не для кого-то другого.

– Что ж, все ясно, – наконец заключил он. – По этому поводу можно выпить. Будь здоров, Серёга. Я рад, что все так получилось.

И он опрокинул в себя оставшийся в стакане коньяк. Я подождал, пока он закурит, и попросил:

– А теперь расскажите, чему вы рады. Я тоже порадуюсь.

– Молодой ты ещё, Серёга, молодой. И можно подумать, что трупы видел только в кино.

– Видел и не в кино.

– Посмотри ещё раз на снимки.

– Я смотрел на них сто раз, – сказал я, но снимки все же достал.

– Смотрел, но не видел, – поправил Голубков. – Смотреть и видеть – не одно и то же. Ну-ну, не расстраивайся. Я тоже не сразу въехал. Смотри внимательно. Плащ. Видишь?

– Ну, плащ. И что?

– А то, что он целёхонек.

– Ничего удивительного. Стреляли в живот.

– В упор, – напомнил Голубков. – Три раза. И ни одного сквозняка. Можно, конечно, предположить, что все три пули застряли в позвоночнике. А можно и другое. Плащ от Хуго Босса. За три сотни баксов. Жалко такую вещь портить. Эстонцы – народ бережливый. Я думаю, это у них от немцев.

– Вы хотите сказать…

– Сейчас ты сам это скажешь, – пообещал он. – Смотри дальше. Поворот головы. Много ты видел трупов с тремя пулями в животе с таким поворотом шеи? А у этого голова повёрнута так, чтобы можно было видеть лицо. Чтобы не было никаких сомнений в том, кто убит. И главное. А вот это ты мог бы понять и сам. Сколько времени прошло с момента убийства до момента съёмки?

– Четыре с половиной часа.

– Какого цвета становится за это время кровь?

– Чёрной.

– То-то и оно, что чёрной. А не остаётся красной, как думают те, кто настоящей крови не видел. А эти патриоты настоящей крови не видели никогда. Поэтому они рвутся её увидеть. И увидят. Теперь ты понял, что это такое?

– Да. Инсценировка.

– Вот мы и приехали.

– Даже жалко, что я не пью, – сказал я. – По этому случаю можно и выпить.

– Не спеши расслабляться, – предостерёг Голубков. – Рано. Где сейчас Док?

– В Аугсбурге. Пытается выяснить, при каких обстоятельствах погиб Альфонс Ребане. Вернее, почему его гроб оказался пустым.

Выступает как доверенное лицо Томаса. Мэр обещал содействовать расследованию.

– Вызови. Срочно. Он нужен здесь. Этих солдат нужно как можно быстрей найти. Вряд ли после этой инсценировки их оставили в части. Скорей всего отправили по домам и велели сидеть и не высовываться. Адреса помогу узнать. Их нужно спрятать, а ещё лучше – на время увезти в Россию. Пусть Док и займётся этим.

– В одиночку не справится.

– Разве я сказал, что их нужно увезти силой? Они сами уедут. Док будет их сопровождать. И только. Им нужно доходчиво объяснить, что это в их интересах, если они не хотят стать трупами. А они этого наверняка не хотят.

– А могут?

– Ещё и как могут. Если уже не стали. Но надеюсь, что нет. Для следствия они трупы. И если они исчезнут, никто не станет искать их настоящие трупы.

– Думаете, Янсен на это пойдёт?

– Сейчас пойдёт. Сейчас он пойдёт на все. Игра пошла по самой высокой ставке. А теперь напрягись и ответь мне на такой вопрос. Ситуацию ты знаешь во всех подробностях. И там знают, – неопределённо кивнул генерал Голубков вверх. – И вот представь, что тебе приносят разработанный эстонскими национал-патриотами под руководством Янсена план крупномасштабной политической провокации против России. Проработанный с немецкой дотошностью. Фильм об Альфонсе Ребане, торжественное перезахоронение его останков на мемориальном кладбище Таллина, возвращение внуку фашиста земли, на которой построены микрорайоны с русскими.

Взрыв недовольства, акции гражданского неповиновения, усиленные провокациями. Как бы ты оценил такой план?

– Слишком сложный.

– Вот именно. Слишком сложный. Переусложненный. А чем план сложней, тем больше он зависит от случайностей. Пьяный мудак потерял купчие эсэсовца – и все? Сливаем воду?

– Минутку, – остановил я Голубкова. – Минутку, Константин Дмитриевич. А теперь помолчите вы. Полюбуйтесь Балтикой, а мне нужно подумать.

Под влиянием сильных эмоций голова всегда начинает работать с полной отдачей. Эмоции, которыми зарядили меня разговор с Консулом и рассуждения генерала Голубкова, были очень неслабыми. И голова у меня заработала на полные обороты.

Когда мы минувшим вечером вернулись в гостиницу после безуспешного обследования прибрежных дачных посёлков, голодные и злые, как псы после неудачной охоты, Томас рассказал, что он обул своего приятеля Краба на пятьдесят штук «зелёных». Мы как-то не обратили на это внимания. Тем более что рассказал он об этом так, словно его мысли были заняты каким-то другим, гораздо более важным делом. Ну, обул и обул. Ни с чем не связал я и неожиданное возвращение Риты Лоо. О нем сообщил Томас, встретив нас в прихожей и попросив не шуметь, так как Рита спит. Её возвращение не вызвало у нас никаких положительных эмоцией, потому что из ответа Центра на мой запрос мы уже знали, кто она такая.

По силе ненависти, которую мы испытывали в Чечне к тем, с кем воевали, эти прибалтийские суки из батальона «Белые колготки» стояли рядом с хохлами. Самыми ненавистными были русские, которые продались чеченцам. С ними разговор был короткий. Хохлов иногда доводили до штаба, но не всегда. А к «Белым колготкам» относились как к гадюкам. Они и были как змеи аккуратные, хладнокровные, меткие, как эфы. Чеченцы их ценили, каждую снайпершу страховали не меньше пяти– шести боевиков. Так что попадались они нашим ребятам не часто.

Но когда попадались, их душили их же колготками. Во всяком случае, такие разговоры ходили. Скорее всего желаемое выдавалось за действительное. И при всем моем неприятии таких методов у меня язык не поворачивался кого-нибудь за это осудить. Приехали заработать? Получите расчёт.

Как ни странно, но на последнем месте в этой шкале ненависти были сами чеченцы. В конце концов, они воевали за свои дела. Воевали, конечно, по-волчьи, но на войне как на войне. Каждый воюет так, как умеет.

Перспектива общаться с Ритой Лоо как ни в чем не бывало ещё какое-то время нас не больно-то умиляла. Но нам с ней не детей крестить. Вернулась и вернулась. Поэтому гораздо больше нас заинтересовало предположение Томаса о том, что Боцмана держат на базе отдыха национал-патриотов.

И только сейчас эти разрозненные события минувшего вечера обнаружили внутреннюю связь. И связь эта была настолько очевидной, что я даже удивился тому, что не просек её сразу.

Торг с Крабом Томас вёл в кабинете. Кабинет прослушивался людьми Янсена. Кто такой Краб, Янсен знал лучше, чем Томас. И он понял, что Краб скорее утопится, чем выложит пятьдесят тысяч долларов без стопроцентной уверенности в том, что получит купчие эсэсовца. Или даже уже получил, а перед Томасом просто валяет ваньку. Торг этот происходил утром. А вечером появляется Рита Лоо, дочь Генриха Вайно, союзника и сообщника Янсена. Откуда у Краба могли появиться купчие, этого я не знал. Но уже был почти уверен, что они появились.

Генерал Голубков не любовался панорамой порта, а с интересом наблюдал за мыслительным процессом, отражавшемся на моем лице. Я сказал:

– У меня такое ощущение, что купчие нашлись.

– Да что ты говоришь? – удивился он. – Какая радость! Где же они нашлись?

Он выслушал мои соображения без всякого почтения и заключил:

– Все равно херня. Нашлись, не нашлись. Сейчас нашлись, а завтра снова потеряются. И все наши планы будут зависеть от этой херни? Нет, Сергей. У нас слишком крупная игра. И в ней нам нужен очень сильный и абсолютно надёжный ход.

– Когда вы говорите «нам» – кого вы имеете в виду? – спросил я. – «Наши планы» – чьи планы?

Генерал Голубков ответил не сразу. Сначала он развёл руками как бы в знак того, что если я ничего не понял из сказанного, то дальнейшие объяснения бесполезны. Но потом все же решил сделать ещё одну попытку.

– Ладно. Давай вернёмся к нашему вопросу «зачем». Следи за моей мыслью. Зачем была направлена нота протеста? Зачем с такой поспешностью отзывают посла? Почему Консул, фигура функциональная, не предпринимает ничего, чтобы похороны эсэсовца не состоялись, а делает все, чтобы они состоялись?

Улавливаешь логику?

– Пока нет.

– Нет, – повторил он. – Я понимаю, почему ты говоришь «нет». Потому что у нас очень плохо преподают историю. Из рук вон плохо. Я все чаще думаю, что все наши беды происходят от того, что россияне не знают историю своей родины. Этот сценарий, Серёга, был обкатан в Прибалтике в сороковом году. Отзывают посла, потом направляют новую ноту. О необходимости строго соблюдать пакт о взаимопомощи. И одновременно, для обеспечения выполнения договора, вводятся войска. Ограниченный контингент. Трудящиеся горячо приветствуют советских воинов и требуют смены правительства. В нашем случае: вводятся миротворческие силы для защиты русскоязычного населения. Трудящиеся горячо приветствуют российских воинов и требуют воссоединения с братской Россией.

– Константин Дмитриевич, вы сами-то понимаете то, что сказали? Это же оккупация!

– Нет, господин Пастухов. Нас вынудили к этому шагу. Против России готовилась крупномасштабная политическая провокация. Мы можем доказать это всему миру..

– Но зачем, зачем?!

– Оторвался ты, Серёга, от российской действительности. Иначе бы помнил, что в ноябре будут выборы в Думу, а через год – выборы нового президента России. И если сидеть и ничего не делать, президентом станет Примаков. Или даже Зюганов. И где после этого окажется первый президент России?

– Где?

– В говне. А первые лица из его команды переедут на постоянное место жительство из Кремля в Лефортово. Рейтинг Примакова все время растёт, а рейтинг Ельцина падает. Если начнётся операция НАТО в Косово, он упадёт до нуля. А она, судя по всему, начнётся. Так что сейчас самое время разыграть эстонскую карту и основательно подправить свой имидж.

– Это агрессия!

– Агрессия? Какая агрессия? Где ты видишь агрессию? Ввод в Эстонию российский миротворческих сил – вынужденная превентивная мера, направленная на защиту русских в Прибалтике. Их жизней. Их гражданских прав. Их чести и национального достоинства. И только.

– Не верю, – сказал я. – Наши на это не пойдут.

– Мы начали с вопроса «зачем», – напомнил Голубков. – У тебя есть другой ответ? Поделись. С интересом послушаю.

– НАТО этого не допустит.

– НАТО это допустит. У натовских генералов будет достаточно проблем с Косово.

– Все равно не верю.

– Не веришь? Или не хочешь верить?

– Да, не хочу!

– Есть разница.

– Значит, вы считаете, что наши решили воспользоваться планами национал-патриотов и сыграть на опережение?

– Ну-ну, продолжай.

– Тогда, действительно, нужен более сильный ход, чем купчие эсэсовца.

– Вот наши выводы и сошлись, – подтвердил Голубков. – Да, нужен очень сильный и абсолютно надёжный ход.

– Какой?

– А вот это и есть самый главный вопрос. Для чего, по-твоему, я тебе все это рассказал?

– Не знаю.

– Потому что ответ на этот вопрос придётся искать тебе. Больше некому.

Он помолчал и добавил:

– Без всякой помощи со стороны. Управление выведено из комбинации. Нам приказано прекратить заниматься эстонской темой и отозвать тебя и твою команду. И это ещё одно доказательство того, что мои предположения – совсем не фантазия. Все наши наработки переданы в ФСБ. Мы – аналитический центр. Мы своё дело сделали. Я передал тебе приказ немедленно вернуться в Москву, ты его проигнорировал, исходя из корыстных соображений. О чем я и доложу. Так что официально я даже больше не имею права с тобой встречаться.

– А неофициально?

– Имею. С завтрашнего дня я в отпуске. И почему-то решил провести его в Эстонии. Не знаю почему. Хочу отдохнуть от российской действительности. Так тебе, говоришь, не нравится Таллин? Мне тоже. Но, может, это только потому, что мы его толком-то и не видели?

Он вновь погрузился в созерцание панорамы порта, а на самом деле проследил за отражением какой-то фигуры в стекле.

– Надо же, – сообщил он. – Я ошибся. В наружке не четыре человека, а шесть.

– Кто может за вами следить?

– За мной? Не уверен, что следят за мной. За мной – постольку-поскольку. Следят за тобой. И это значит, что ты на самом нерве интриги. Так что делай выводы. И очень внимательно присматривайся к тому, что происходит вокруг тебя. А теперь давай договоримся о схеме связи и разбежимся. На Балтику я уже насмотрелся. На первое время хватит. Перед отъездом посмотрю ещё. Если, конечно, отъезду ничего не помешает.

– Где вы остановились?

– Пока нигде. Найду какой-нибудь пансионат. Лучше бы, конечно, в гостинице «Виру», рядом с вами, но это не соответствует моему статусу небогатого российского туриста.

– Почему бы вам не остановиться у нас? – предложил я. – Скажем, в роли моего дяди. А что? Дядя Костя. Приехал на несколько дней посмотреть Таллин. Томас не будет возражать. Места хватит. И никаких проблем со связью.

– Хорошая идея, – подумав, одобрил Голубков. – Очень хорошая.

– В ней есть одно «но», – предупредил я. – Если следят за мной, вас могут вычислить. Контакт.

– Обязательно вычислят, – согласился он. – Этим идея и хороша. Пусть вычислят. Пусть узнают, кто я. Это их напряжёт. А когда напряг, возрастает вероятность ошибок.

– Вы подставляетесь.

Он лишь пожал плечами, как бы отмахиваясь от вопроса настолько пустого, что на него и отвечать не стоит. И только тут я заметил, какие у него набрякшие веки, какая тяжёлая складка врезана в переносицу. Сквозь его простоватость вдруг проступил совсем другой человек, как из-под грима ковёрного рыжего иногда проглядывает маска трагического актёра, смертельно уставшего от бесконечного фарса, в котором ему выпало играть роль.

– Сколько вам лет, Константин Дмитриевич? – спросил я.

– Дядя Костя, – поправил он. – Привыкай.

– Сколько вам лет, дядя Костя?

– На одну войну больше, чем тебе. На Афган.

И тогда я задал вопрос, который, возможно, задавать не следовало:

– Зачем вам все это нужно? Мы влезли в это дело по дурости, и теперь уже придётся идти до конца. А вам-то это зачем? Если хотите, можете не отвечать, – добавил я.

– Почему? Отвечу, – сказал генерал Голубков. – Все очень просто, Серёга. Через год моему парню идти в армию. Младшему, Саньке. Я не хочу, чтобы он воевал в Прибалтике. Я хочу, чтобы он не воевал нигде. Я за него навоевался. Мы с тобой, Серёга, навоевались. Хватит.

И вдруг я понял, с чего я так завёлся в посольстве и почему этот завод не отпускает меня даже сейчас.

Как же я ненавижу этот бульдозер, который называет себя государством. Как же я ненавижу всех этих чиновных валуёв, которые от имени государства берут на себя право говорить и решать за меня. Начинать войны за меня. Вести их до победного конца. Как же я ненавижу их вдохновенную готовность оплачивать победный конец тысячами жизней. Чужих, понятное дело, чужих. Не своих.

Суки!

Перед тем, как выйти из здания морского вокзала в штормовую балтийскую ночь, Голубков напомнил:

– А Дока сегодня же вызывай. Если люди Янсена успеют убрать этих солдат, вы окажетесь на крючке, с которого не сорваться.

– Придётся, – согласился я. – Хотя и досадно. Хотелось бы узнать, что там произошло.

– Узнаешь, – пообещал он.

Вы хотите сказать, что архивное дело Альфонса Ребане нашли?

– Нашли. По словесному портрету. По совокупности признаков. Но не всех. Только четырех. Рост. Телосложение. Цвет волос. Цвет глаз.

– В деле была его подписка о сотрудничестве с НКВД?

– Да, была.

– Так чего вы ждёте? – заорал я. – Её нужно немедленно опубликовать! Вместе со сводными данными о деятельности разведшколы. И вся Эстония будет до посинения спорить, Штирлиц Альфонс Ребане или не Штирлиц. Национал-патриоты отменят похороны. А это нам сейчас и нужно!

– Не знаю, нужно ли это делать, – проговорил Голубков. – Не уверен, Серёга. Совсем не уверен.

– Почему?

– Мы искали архивное дело Альфонса Ребане среди заключённых, поступивших во внутреннюю тюрьму Лубянки в сентябре пятьдесят первого года. И найти не смогли.

– Но все же нашли?

– Да, нашли. Его привезли на Лубянку не в сентябре пятьдесят первого года. Его привезли в мае сорок пятого года. Понимаешь, что это значит?