Текст книги "Рука Москвы"

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Смерть генерала Мюйра подействовала на Томаса Ребане крайне угнетающе и вызвала много мыслей, по большей части тревожных и от этого неприятных. Но пришли они не в тот момент, когда из квартиры Мюйра с душераздирающим стоном вырвалась исстрадавшаяся душа старого генерала в виде его кота по имени Карл Вольдемар Пятый и вознеслась сначала на крышу дома, а с неё на низкие, слезящиеся дождём небеса. Все мысли пришли позже. А в тот момент Томас нетерпеливо ждал окончания формальностей, связанных с документированием происшествия в квартире старого дома, где проживал отставной генерал Мюйр, и хотел только одного – поскорей вернуться в гостиницу, в белую спальню, где он вынужден был оставить Риту Лоо. Он бы не оставил её, но Сергей Пастухов как-то непривычно для него грубо бросил: «Не сдохнет», и приказал одеваться и ехать к Мюйру. Томасу пришлось подчиниться, хотя он считал, что помощь нужна живым людям, а мёртвым никакая помощь уже не нужна.

Только к половине первого ночи были наконец-то подписаны все протоколы. Вернувшись в гостиницу, Томас первым делом заглянул в белую спальню и с облегчением убедился, что Рита никуда не исчезла. На прикроватной тумбочке горела лампа под кремовым абажуром, наполняла спальню уютным светом. Рита спала в прежней позе, свернувшись калачиком. Раньше глаза у неё были полуоткрыты, теперь они были закрыты. Лицо утратило беломраморную, так испугавшую Томаса бледность, стало почти спокойным. Лишь в изгибе губ чувствовалась напряжённость, предвестник муки. Но она была ещё очень далёкой, лёгкой. Как облачко на горизонте, за которым копились свинцовые тучи ломки.

Томас укрыл Риту белым, с тканым узором покрывалом, загнув его с конца необъятной кровати, и прошёл в свою спальню, прихватив её сумочку. Когда Рита только появилась, он уже проверял сумочку. Но тогда он искал подтверждения мелькнувшему у него подозрению, что Рита не датая, а под кайфом. И нашёл шприц. Теперь он искал другое.

Целлофановый пакетик с героином обнаружился на дне сумочки, под надрезанной сбоку подкладкой. Сам Томас никогда не кололся, но видел, как ширяются другие. Содержимого пакетика хватило бы, по его прикидке, доз на пять.

Томас задумался. Что такое ломка, он знал, слава пресвятой Деве Марии, только теоретически. К наркоте он не прикасался, даже к травке, посмотрев однажды на страшную ломку, когда его приятельница выпрыгнула с двенадцатого этажа из своей квартиры, где проходил вполне рядовой, хоть и многодневный загул. Позже, вспоминая тот случай, Томас понял, что больше всего поразило его. На безумном её лице была радость. Радость скорого избавления.

Нет, наркота – это от Дьявола. Вино – от Бога. Когда человек пьёт вино сухое или креплёное, виноградное или даже плодововыгодное, когда он пьёт портвейн, херес, мадеру, кагор, малагу, марсалу, пино гри, токай, мускат или мускатель, когда он пьёт коньяк, арманьяк, ром, джин, бренди, виски, самогон, водку простую или высшее достижение человеческой цивилизации – водку «Смирновъ, столовое белое вино номер 21», – он как бы берет в долг под не слишком большие проценты. Под проценты, посильные для расплаты. Похмелюга

– это и есть расплата. Удовольствие, конечно, маленькое, но соразмерное возможностям человеческого организма. А вот наркота – это совсем другое. Здесь сразу включается счётчик, долг удваивается с каждой дозой. Поэтому нет людей, которые сумели бы сами соскочить с иглы.

Из справки, на которую Томас случайно наткнулся в ноутбуке, он знал, что Рита вернулась из Чечни в апреле 96-го года и после попытки самоубийства на почве всех этих наркошных дел отец отправил её лечиться в Швейцарию. Значит, она провела в клинике доктора Феллера около трех лет. И если не долечилась, то совсем немного.

Что из этого вытекало? Из этого вытекало, что её срыв можно считать случайным, а всего две красные точки на её вене означают, что её долг Дьяволу ещё не достиг критического предела. И Томасу предстояло сейчас решить, сможет ли она с его помощью соскочить с иглы или не сможет. А чем он мог ей помочь? Только своим человеческим участием.

От мысли вызвать нарколога Томас отказался сразу. Это не выход, это всего лишь отсрочка. Он был хорошо наслышан про то, как это бывает. Начинали ширяться сразу после выхода из лечебницы. А то и в самой лечебнице. Человек должен сам выстрадать своё освобождение. Тогда каждый день, прожитый без дури, будет наполнять его гордостью и укреплять его волю. А воспоминания о перенесённых мучениях будут способствовать его решимости и впредь держаться подальше от всех этих дел.

А если снять ломку какой-нибудь химией? Ну, снимут. И что потом? Потом человек вмажется при первом удобном случае. И никакие ужастики не остановят. Когда человек отказывается от удовольствия не по своей воле, а под страхом, а тем более под страхом смерти, он сажает себя в тюрьму. Вот он смалодушничал и позволил себя зашить. И чего хорошего? Сидит за решёткой в темнице сырой вскормленный на воле орёл молодой.

Томас всегда сам платил свои долги. Хорошо, конечно, когда в смурное похмельное утро забредал приятель с бутылкой. Но Томас никогда не обижался, если не забредал никто. Такова жизнь. Пьянка объединяет, похмелье разъединяет. В похмелье человек остаётся один на один с собой. Как и в беде. У радости много друзей, беда всегда одинока. Так что раздумья Томаса о том, как ему быть с Ритой Лоо, были вызваны не попытками найти моральное оправдание для того, чтобы уклониться от выполнения общечеловеческого долга ринуться на помощь гибнущему человеку, а сомнениями более практическими. Достаточно ли будет его человеческого участия? Сумеет ли он помочь ей выкарабкаться? Не получится ли так, что он обречёт Риту на ломку, а все это окажется напрасным? А тогда зачем добавлять человеку лишних два или три дня страданий?

Так и не придя ни к какому решению, Томас спрятал пакетик с героином под ковёр, а сумочку отнёс в спальню Риты. Потом вымылся под горячим душем, чтобы избавиться от тошнотворного запаха человеческой гнили, который налип на его одежду и кожу, хотя он даже не заходил в квартиру Мюйра, а только на секунду сунулся на порог и посмотрел на генерала. Но лучше бы не смотрел, лучше бы не смотрел.

Надев свою любимую красную шёлковую пижаму, подарок одной милой дамы, о которой Томас помнил только то, что она подарила ему эту пижаму, он устроился с сигаретой в гостиной, чтобы спокойно обдумать те мысли, которые вызвали у него смерть старого генерала и все события минувшего дня.

Но сосредоточиться не получилось. В гостиной сидели Артист и Муха, внимательно и даже будто бы напряжённо смотрели телевизор, по которому шло какое-то старое мыло, да ещё и на эстонском языке. Время от времени то один, то другой вставали, подходили к окну и смотрели вниз на площадь перед гостиницей. Томас понял, что они ждут уехавшего куда-то Сержа Пастухова, и его отсутствие почему-то их напрягает.

Серж появился в третьем часу ночи, и не один, а с человеком лет пятидесяти довольно невзрачного вида, но с лицом добродушным и вызывающим доверие. Он назвал его дядей Костей, сказал, что дядя Костя прилетел из Москвы, и спросил, не возражает ли Томас, если он поживёт в их комнате несколько дней. Томас не возражал. Он был даже рад появлению дяди Кости, потому что при виде его Артист и Муха словно бы слегка расслабились, как расслабляются люди, когда появляется человек, который может избавить их от забот. Пусть даже не от всех забот, но от многих.

Томас ожидал, что дядя Костя с дороги уляжется спать, но он проявил несвойственную его возрасту и неуместную в это время суток активность. Сначала он дал Сержу какую-то компьютерную дискету. Серж почему-то перенёс ноутбук из кабинета в комнату за музыкальным салоном, которую Томас называл про себя комнатой охраны, и уединился там с Артистом и Мухой. Дядя Костя остался в гостиной, охотно принял предложение Томаса выпить капельку «Мартеля» из стоявшего без всякого полезного употребления бара, закурил и попросил Томаса, как-то естественно перейдя на «ты»:

– А теперь расскажи-ка мне, как ты обул Краба.

Он слушал с весёлым сочувствием и даже, как показалось Томасу, с восхищением ловкостью, с которой Томас сумел выдоить у Краба пятьдесят штук «зелёных», при этом ни разу ни в чем ему не соврав, то есть оставшись порядочным человеком. Потом попросил принести из кабинета заверенные нотариусом документы и с дотошностью бухгалтера принялся вникать в их содержание. Все эти бумаги Томас подписал, не читая, а прочитал только сейчас, переводя их содержание этому благожелательному человеку с добродушным лицом и коротко постриженными седыми волосами. Но и теперь, все прочитав, он почти ничего не понял и спросил:

– Я не лажанулся, что подписался на это дело?

– Да нет, все нормально, – успокаивающе проговорил дядя Костя. – Только одну бумагу ты подмахнул зря. Вот эту – генеральную доверенность на имущество твоего деда.

– Но ведь купчих нет, – возразил Томас. – Значит, нет и имущества.

– Верно, – весело сказал дядя Костя. – Тоже верно.

Потом он ушёл в комнату охраны и внимательно прочитал там с экрана ноутбука сделанную Томасом расшифровку разговоров на магнитофонной кассете, повествующих о последних днях и часах жизни генерала Мюйра. О том, что он читал именно эту расшифровку и читал внимательно, Томас понял, когда Серж позвал его в комнату и дядя Костя указал на фразы в разговоре Мюйра с Янсеном и попросил уточнить, каким тоном они были сказаны. Речь шла о том, что лицо, которому Альфонс Ребане завещал свою недвижимость, может отказаться от наследства в пользу России.

Томас сказал:

– Он говорил это насмешливо.

Второе место в расшифровке, которое почему-то привлекло внимание дяди Кости, были фразы Мюйра с проклятьями Альфонсу Ребане и показавшейся Томасу странной и даже какой-то метафизической убеждённостью старого генерала в том, что Ребане убьёт свою дочь. Как он может её убить, если сам он давно умер? Томас хорошо помнил, как произнёс эти фразы Мюйр, и уверенно сказал:

– С ненавистью.

Муха и Артист переглянулись, а дядя Костя кивнул:

– Все ясно.

Потом посмотрел на часы и заметил:

– Можем опоздать.

Серж приказал Томасу спуститься к администратору гостиницы, взять у него телефонную книгу и найти в ней адрес Розы Марковны Штейн. Томас не понял, для чего ему в три часа ночи понадобился адрес Розы Марковны, но у него и мысли не возникло возразить или спорить. Он отправился выполнять поручение, удивляясь тому странному влиянию, которое Сергей имел на всех окружавших его людей.

Вернувшись, он продиктовал Сержу адрес Розы Марковны и показал на плане города, как проехать к её дому. Артист и Муха молча вышли в прихожую и тут же вернулись, на ходу натягивая плащи и чёрные вязаные шапки. Под распахнувшимся серым пиджаком Мухи Томас заметил жёлтую кожу наплечной кобуры с торчавшей из неё чёрной пистолетной рукоятью. Вооружён был и Артист. Томас догадался об этом по тому, что его левая рука слегка отставала от тела. Они вышли из комнаты к грузовому лифту, из чего Томас заключил, что они почему-то хотят исчезнуть из гостиницы незаметно, по служебному ходу.

Серж и дядя Костя молчали. Томас понял, что его присутствие им мешает. Он вернулся в гостиную, подошёл к окну и увидел, как со стоянки перед гостиницей выехала красная «мазератти» Артиста, обогнула площадь и вырулила на Пярнуское шоссе. В одном из старых домов на Пярнуском шоссе жила Роза Марковна Штейн.

В гостиной появились дядя Костя и Серж. Дядя Костя допил «Мартель» и начал расспрашивать Томаса о его родителях. Через некоторое время Серж посмотрел на часы и напомнил дяде:

– Вам пора.

– Да, пора, – согласился тот. – Сколько лететь до Питера?

– Около часа.

– Вы улетаете? – огорчился Томас. – А хотели пожить несколько дней.

– Он завтра вернётся, – ответил Серж.

– Возвращайтесь, я покажу вам Таллин, – пообещал Томас.

– Вот за это спасибо, с удовольствием посмотрю, – улыбнулся дядя Костя и кивнул Сержу: – Проводи меня.

Они вышли в прихожую. Томас взял пепельницу и вытряхнул окурки в унитаз в чёрной ванной, примыкавшей к его спальне. Через неплотно прикрытую дверь услышал, как дядя Костя сказал:

– Трогательный малый. Как бездомный щенок. Влип, однако, на всю катушку.

– Ещё не вечер, – хмуро ответил Пастухов.

Стукнула массивная входная дверь. Дядя Костя и Серж ушли. Через главный выход, отметил Томас. Значит, им не нужно скрываться.

Бездомный щенок. Почему он бездомный щенок? Что влип, это верно, он уже и сам это понял. Но почему бездомный щенок?

Томас заглянул в белую спальню. Рита спала. Но уже не калачиком, а лицом вниз, уткнувшись в подушку, как бы бодая её. Томас понял: мышцы расслабились, дурь начинает понемногу рассасываться. Это был переход от прихода к отходняку. От кайфа к ломке. Ломка приближалась с неумолимостью медленно вспухающего за окном рассвета. Но несколько часов до неё ещё было. Томас вернулся в гостиную, закурил и попытался разобраться в своих ощущениях от событий минувшего дня.

Смерть генерала Мюйра. Казалось бы, чего в ней такого? Ну, умер старый человек. В семьдесят девять лет смерть из категории отвлечённой становится реальностью почти бытовой, как прогноз погоды. Сломал шею. Немножко не повезло. Зато умер без долгих мучений. А если бы у него обнаружился рак или его разбил паралич, было бы лучше?

Рассуждение это было правильным, но почему-то не успокоило. Томас понимал, что каким-то странным, непредсказуемым образом, как и все, что происходило с ним после того, как Юрген Янсен навязал ему роль внука национального героя Эстонии, он оказался подключённым к жизни людей, о которых знать ничего не знал и не хотел знать. Казалось бы, что ему до нелепой судьбы генерала Мюйра, за внешним благополучием жизни которого шестьдесят лет кровоточила, как трофическая язва, незаживающая рана от его детской любви? Что ему до его смерти и до его белого черепа с жуткими седыми усами под провалом носа? Что ему до горькой драмы Розы Марковны, которая оказалась дочерью эсэсовца и еврейки? Что ему, в конце-то концов, до всех этих жутких Освенцимов? Он, что ли, топил печи их крематориев и загонял в газовые камеры измождённых голых людей?

Но почему он не может отмахнуться от всего этого, как всегда отмахивался от того, что непосредственно его не касалось? А все это его не касалось. Он по чистой случайности оказался втянутым во все эти дела, и ему следовало бы думать только об одном – о том, как из них выпутаться.

Но откуда же в нем это чувство обделенности, эта тоскливая, как поскуливание бездомного щенка под дверью чужого дома, зависть и к его мифическому деду с его странной судьбой, и к старому генералу Мюйру, которым Господь послал то, чего Томасу не послал?

Томас никогда не чувствовал себя обделённым любовью. Нет, никогда. Но сейчас вдруг понял, что то, что он считал любовью, к любви не имеет ни малейшего отношения. В его жизни было много секса, но ни за кого у него никогда не болело сердце.

Любовь, оказывается, это не дар.

Надо же.

Любовь, оказывается, это крест.

Если бы можно было отмотать время, как магнитофонную плёнку, хотя бы на три недели назад! Тогда он сумел бы увернуться от навязываемой ему роли внука национального героя Эстонии и жил бы себе, как жил.

Томас глубоко задумался и честно признался себе, что он, пожалуй, не согласился бы вернуться в свою прежнюю жизнь с её простыми заботами и бесхитростными удовольствиями. Нет, не согласился бы. Почему?

Почему, почему!

Потому.

А ещё потому, что в той его жизни не могла появиться Рита Лоо.

Как же ему с ней быть? Попытаться вмешаться или предоставить всему идти своим безжалостным чередом? Но ведь это он сам, хоть и невольно, стал причиной её срыва, оказавшись наследником штандартенфюрера СС Альфонса Ребане не в материальном, а всего лишь в духовном смысле. Каково ей было узнать, что наследник эсэсовских миллионов, которого сосватал ей в женихи её отец Генрих Вайно, на самом деле гол, как бройлер в магазинной витрине?

И ведь что важно: она все-таки вернулась к нему. Да, вернулась. Сама. Сама пришла к нему, как бездомный котёнок. К нему, нищему, голому, как бройлер. Даже не подозревая, что он уже вовсе не гол, что у него в кармане сертификат на пять процентов акций процветающей компании «Foodline-Balt», место в совете директоров с зарплатой штуку баксов в месяц, пожизненная стипендия от национал-патриотов в пол-штуки, если Янсен, конечно, не гнал туфту, да к тому же пятьдесят тысяч «зелёненьких» в сейфе гостиницы. Он совсем не гол, он, можно сказать, хорошо упакованный господин, способный обеспечить ей приличное существование. Когда она узнает об этом, это будет для неё радость. Большая радость. Потому что нежданная. И эта радость поможет ей перестрадать ломку.

Вернулся Сергей Пастухов. Посмотрел на Томаса, ничего не сказал, ушёл в свою комнату. И то, что он здесь, рядом, то, что эти русские ребята охраняют его, хотя и относятся к нему без того уважения, с каким охрана должна относиться к охраняемому лицу, вдруг наполнило Томаса уверенностью, что все обойдётся, что они решат все проблемы.

Кроме одной.

Той, которую может решить только он сам.

И Томас решился: прошёл в свою спальню, достал из-под ковра пакетик с героином, разорвал целлофан и высыпал белый порошок в унитаз.

Все. Дело сделано. Он принял на свои плечи свой крест.

«Господи милосердный, дай мне сил, чтобы донести его до конца. Дашь, да? Смотри, я в Тебя верю!»

Томас вошёл в белую спальню. Нужно было хоть немного поспать, предстояли нелёгкие дни. Он нырнул под покрывало и пристроился рядом с Ритой. Её волосы щекотали ему лицо. От них шёл запах тонких духов и табачного дыма, какой-то кислятины. А от чёрного шерстяного платья, похожего на длинный свитер, вообще воняло то ли помойкой, то ли ресторанной блевотиной.

Томас поднялся и решительно снял с неё платье, стянул чёрные колготы и разобрал постель. Она никак не реагировала на его бесцеремонное верчение, была безвольна, как тряпичная кукла. Под платьем и колготками не было ни рубашки, ни лифчика, ни трусиков. Очертания её тела были размыты неярким кремовым светом лампы.

Красивая маленькая грудь с торчащими в стороны, как у козы, розовыми сосками. Хрупкие плечи. Изящные руки с тонкими пальцами, про которые не скажешь, что они могли держать снайперскую винтовку и нажимать на курок. По-девичьи плоский живот, не знавший родов. Грациозные ножки с плавной линией высокой ступни.

Но самым красивым у неё были волосы цвета спелой осенней ржи. И длинные, с лёгкой волной, на голове, и пышные, вьющиеся мелким барашком, над тем самым таинственном у любой женщины местом, откуда проистекают все радости и все беды мира.

Томас улёгся и заботливо укрыл Риту одеялом. Она зашевелилась, потыкалась и сунула голову ему под мышку.

Как бездомный котёнок, который ищет защиты у бездомного щенка.

Бездомным котёнком он назвал Риту сам, а бездомным щенком почему-то назвал дядя Костя его. А ещё раньше Артист почему-то назвал его Гамлетом.

Нужно будет однажды все-таки прочитать этого «Гамлета».

Томас не знал, сколько времени он проспал. Лампа горела, но освещала лишь абажур. Белые шторы на просторном окне напитались сумраком то ли серого дня, то ли раннего вечера. Рядом с ним на коленях стояла Рита, одной рукой трясла его за плечо, а другой тыкала ему в лицо пустую сумочку.

– Где? – хрипло повторяла она. – Где? Где? Где?

Он понял: началось.

Томас знал, что взвалил на себя нелёгкую ношу. Но он и понятия не имел, насколько она будет нелёгкой. Он словно бы провалился в подземный мир, отделённый от обычной жизни хрупкой плёнкой, как тонкий лёд отделяет погожий зимний день от мрачных глубин, населённых чудовищами. Этот мир был ад. Глаза Риты горели безумным зелёным огнём ада. Сам Дьявол разрывал её внутренности стальными когтями, а она визжала, царапалась, раздирала ногтями грудь, чтобы выпустить из себя ад, пыталась перекусить вены, чтобы ад вылился из неё с кровью, истёк. Приступы ломки обрушивались на неё, как свирепые штормовые валы. Томас чувствовал, что в его руках бьётся какая-то жуткая, нечеловеческая сила.

Время исчезло. Почернели портьеры. Кремовый свет лампы распух, залил углы спальни. Весь мир сузился до размеров спальни. За её пределами шла какая-то жизнь, стукала дверь, входили и выходили люди, слышались мужские голоса. Знакомый

– Сергея Пастухова, потом один отдалённо знакомый. Томас не сразу вспомнил его, но все-таки вспомнил. Это был голос доктора Гамберга. Томас удивился: он же остался в Аугсбурге, чтобы попытаться выяснить, почему гроб его дедули оказался пустым. Но это был все-таки доктор Гамберг. Он заглянул в спальню, потрогал лоб Риты, проверил пульс. Неодобрительно покачал головой, предложил: «Укол?» Томас сказал: «Нет». «А вам?» Томас повторил: «Нет». «Тогда держитесь», – сказал доктор Гамберг и вышел. Потом Томасу показалось, что он услышал голос дяди Кости. И снова удивился: дядя Костя же улетел в Питер.

Но вся эта внешняя жизнь была далёкой и словно бы нереальной. Реальной была только спальня. И в спальне был ад. Из тёмных углов насмешливо скалился усатый череп Мюйра, пророчил беду. В минуты затишья, когда силы оставляли Риту, Томас жадно курил и страстно молился. Может быть, молитвы его были услышаны Им. «Где?» превратилось в «Дай!» Шторм начал еле заметно слабеть.

– Пусти, – после очередного шквала сказала Рита. – Мне больно. Пусти!

Томас разжал руки. Она откатилась, прижалась к спинке кровати, смотрела оттуда насторожённо, как загнанный в ловушку зверёк.

– Ты кто? – спросила она.

– Я Томас. Томас Ребане, твой жених, – ответил Томас, радуясь её первому вопросу, в котором сквозил проблеск сознания.

– Дай! – сказала она. – Дай! Дай! Томас Ребане, дай!

– У меня ничего нет, – объяснил он. – Тебе холодно. Я тебе дам халат. Оденься.

– Не подходи. У тебя есть. Ты спрятал. Дай! Мне нужно!

– Потерпи, – попросил он. – Самое трудное уже позади. Потерпи, Рита. Осталось совсем немного.

– Я не Рита, – сказала она. – Я Лола. Звери. Все звери. Дай! У тебя есть! Ты спрятал!

Томас сбегал в свою ванную, принёс разорванный пакетик из-под героина, показал его Рите и начал многословно объяснять, что он не знал, что это такое и поэтому высыпал порошок в унитаз. Он говорил и говорил, нёс какую-то ахинею, стараясь, чтобы подольше сохранялся в её глазах этот огонёк осмысленности. Но новая волна скомкала её тело, и снова исчезло время.

«Дай!» сменилось «Достань!» «Достань!» сменилось «Я пойду. Пусти, я пойду. Я сама достану, пусти!» Томас воспользовался этим, чтобы затащить её в ванну, продержал сколько смог под душем, потом закутал в махровую простыню и отнёс на кровать. Она сидела, сжавшись в углу кровати, её тело била крупная дрожь.

В дверь постучали. Рита метнулась в угол спальни, забилась за трюмо, сжалась в комок. Попросила, лязгая зубами:

– Нет! Не открывай! Не открывай!

Какой-то неведомый, непонятный ужас исходил от неё и насыщал все пространство спальни.

Стук повторился.

– Нельзя! – рявкнул Томас. – Я занят!

– Фитиль, к тебе пришли, – раздался голос Мухи. – Выйди.

Томас приоткрыл дверь спальни. В холле рядом с Мухой стоял помощник Янсена, которого ребята почему-то называли прапором.

– Господин Янсен приказал вам завтра в двенадцать ноль-ноль быть на границе, в Валге, – сообщил прапор. – Вы должны встретить гроб и сопровождать его до Таллина. Торжественное захоронение состоится в субботу.

– Гроб? – переспросил Томас. – Какой ещё гроб? Мало мне черепа. Только гроба мне сейчас не хватает!

– Гроб с останками национального героя Эстонии, – повторил прапор. – Вы должны встретить его. Господин Ребане, вы понимаете, о чем я говорю?

– Я? Да, понимаю. Вспомнил. Гроб. Торжественное захоронение. Не могу. В другой раз встречу. Пусть снимают гроб, меня потом подмонтируют.

– Господин Ребане, это приказ господина Янсена!

– Скажите господину Янсену, чтобы он шёл со своим приказом… – Томас распахнул дверь спальни и сказал: – Смотрите.

Прапор посмотрел.

– Не бейте меня, – попросила Рита и закрылась локтями, коленями, волосами. Смотрела сквозь волосы, как зверёк, повторяла: – Не бейте меня! Не бейте!

– Понятно? – спросил Томас.

– Так точно.

– Передайте господину Янсену, что господин Ребане сожалеет, но не сможет прибыть в Валгу. Он занят личной жизнью.

– Вас понял, – сказал прапор. – Так и доложу. Личной жизнью.

Он вышел. Муха запер за ним дверь. Томас спросил:

– Откуда ты взялся? Ты же с Артистом куда-то уехал.

– Мы ещё утром вернулись.

– А сейчас что?

– Вечер.

– Вчерашний?

– Завтрашний.

– Надо же, – сказал Томас. – А мне почему-то даже есть не хочется. Как с глубокого бодуна.

– Тяжело? – с сочувствием спросил Муха.

– Не спрашивай.

– Терпи, Фитиль. Про какой череп ты говорил?

– Ни про какой. Померещилось.

– Крестись, – посоветовал Муха.

– Думаешь, поможет?

– Говорят, помогает.

– Спасибо, попробую.

Томас вернулся в спальню. Рита выползла из угла.

«– Согрей меня, я замёрз, – почему-то по-русски и»

почему-то неправильно сказала она. Доверчиво приникла к нему, ткнулась под мышку мокрыми волосами, затихла. И эта доверчивость, и то, что она сунулась к нему под мышку, как бездомный котёнок, вымокший под зимним дождём, и то, что она сказала это по-русски и неправильно, почему-то потрясло Томаса.

«Господи милосердный. Господи всемогущий и всемилостивейший. Не нужно помогать мне. Я перебьюсь. Помоги ей».

Через какое-то время он почувствовал, как её пальцы скользят по его лицу.

– Ты плачешь, – сказала она. – Молчи. Я знаю, как тебе плохо. Мне было так же плохо, когда начинался отходняк у Саши. У Александра. Александр Лоо – так звали моего мужа.

– Я знаю, – сказал Томас. – Он был журналистом.

– Нет. Он был поэтом. Он мне говорил: я родился – и не знал, зачем я родился. Я учился – и не знал, зачем я учился. Я жил – и не знал, зачем я живу. Я встретил тебя и понял, зачем я родился и зачем я живу.

– Красиво, – согласился Томас.

– Он твердил это, когда у него был отходняк. Твердил. Тупо. Он знал, что против этого я не устою.

– И что ты делала, когда у него был отходняк? – заинтересовался Томас её опытом, который мог ему пригодиться.

– Что я делала? А как ты думаешь, что я делала? – спросила она, и Томас понял, что её опыт ему не пригодится.

– Я шла на улицу, давала кому-нибудь или отсасывала и приносила ему дозу. Вот что я делала.

– Забудь, – хмуро сказал он. – Забудь. Это тебе приснилось.

– Нет, не приснилось. Я любила его. Я не могла смотреть, как он превращается в животное. Поэтому я его убила.

– Что ты несёшь?! – поразился Томас. – Как ты могла его убить? Твой муж умер от передозировки наркотиков! Я читал в справке. Это у тебя сейчас отходняк, поэтому ты несёшь черт знает что!

– Я убила его, – повторила она. – Это я зарядила в его шприц тройную дозу. Он умер счастливым. Ты по-прежнему хочешь на мне жениться?

Томас мог бы сказать, что это она выражала такое желание, а он не слишком протестовал, потому что это была некая игра, обычная игра между молодым мужчиной и молодой женщиной, самое начало любовной игры, её первый слабый исток. Но сейчас было не время для игр. Поэтому он промолчал.

– Зачем ты возишься со мной? – не дождавшись ответа, спросила она. – Я знаю, что такое отходняк. Он наводится. Зачем тебе это нужно?

– Не знаю, – сказал Томас. – Ты мне нравишься. Мне тебя жалко.

– Жалко? – переспросила она. – Как странно. Меня никто никогда не жалел. Нет. Один раз меня пожалели. Я расскажу тебе, как это было.

Она соскользнула с кровати и подошла к низкой тумбочке, на которой лежал её чемодан. Открыла крышку, переворошила бельё. Нашла что-то чёрное, лёгкое. Надела пояс. Натянула чулки. Надела чёрные кружевные трусики и такой же чёрный кружевной лифчик. Перебрала несколько платьев, остановилась на чёрном шёлковом мини.

Опершись на локоть, Томас смотрел, как она одевается. Он всегда считал, что самое красивое зрелище – это когда женщина раздевается. Оказывается, когда одевается – это тоже очень красиво.

Рита села на пуфик возле трюмо и начала щёткой расчёсывать волосы.

– Куда ты собралась? – спросил Томас.

– Никуда. Я собралась рассказать тебе, как однажды меня пожалели. Такие истории нельзя рассказывать голой. Так вот, это было весной, – продолжала она, глядя на Томаса через зеркало каким-то странным, словно бы испытующим взглядом. – Уже была «зелёнка», цвёл кизил. Когда цветёт кизил, горы покрываются розовой дымкой. Это очень красиво, если смотреть с горной дороги. Но я смотрела не с дороги, а из кустов на дорогу. Я смотрела через оптический прицел ПСО-1 на «Винторезе». Это такая бесшумная снайперская винтовка ВСС. Она называется «Винторез».

– Это было в Чечне? – догадался Томас.

– Разве я не сказала? Да, это было в Чечне. Весной девяносто шестого года. Шли тайные переговоры о перемирии. Русские хотели заключить мир до президентских выборов. Кое-кто в Чечне этого не хотел. Мы устроили засаду на дороге, по которой должна была проехать делегация русских. Я должна была застрелить молодого генерала, руководителя делегации. Все было рассчитано. Колонна появилась вовремя. Перед ней устроили камнепад. Русские не ожидали нападения, потому что безопасность делегации гарантировали люди Масхадова. Генерал вышел из джипа и закурил. В оптику я хорошо видела его лицо. Он повернулся и посмотрел в мою сторону. У него были русые волосы и голубые глаза. Я выстрелила в фару джипа.

– Ты промахнулась?

– Нет. Я выстрелила в фару, потому что этот генерал был похож на Александра. Он был таким, каким бы стал Александр, если бы я его не убила. Я не смогла убить его второй раз.

– Но это же замечательно, – сказал Томас. – Ты не убила русского генерала, который хотел мира. И мир заключили. Я считаю, что русские должны дать тебе орден Дружбы народов.

«– Это не все, – перебила она, по-прежнему глядя на него»

через зеркало так же испытующе, странно. – Это только начало.

Меня прикрывали люди полевого командира Мусы. Муса увидел в стереотрубу, куда я выстрелила. Он отдал меня своим людям.

Они насиловали меня и били. Месяц. Или больше. Я не помню.

Они посадили меня на иглу и насиловали. И били.

– Но почему? – возмутился Томас. – Ты промахнулась. Любой человек может промахнуться.

– Лола не могла промахнуться.

– Ничего не понимаю, – сказал Томас, чувствуя себя неуютно под её странным, недобрым взглядом. – Ты хотела рассказать, как тебя пожалели. Кто же тебя пожалел?

– Сейчас расскажу, – пообещала она. – Потом меня перестали насиловать, потому что я была уже не человеком. Меня держали на цепи в яме. Я помню, что я выла. Больше ничего не помню. В сознание я пришла в русском госпитале. Мне рассказали, что весь отряд Мусы вырезала русская диверсионная группа, а меня нашли в яме. Меня допрашивал полковник из контрразведки. Он был седой. Я сказала ему, кто я. Он долго не мог поверить, что я Лола. Потом поверил. Он сказал: «Ну и дура же ты, еб твою мать! Тебе бы жить и рожать детей, а ты еб твою мать!» Так он сказал. Он позвонил в Таллин отцу. От него приехали люди и увезли меня. Потом отец отправил меня в Швейцарию. Вот так меня пожалел русский полковник.