Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом"

Глава 22

Майор Леваков сидел на измятой постели в нижнем белье и, запустив обе руки в редкие волосы, с ожесточением скреб свою голову. Голова чесалась и дико болела после вчерашнего перепоя. К тому же ломило поясницу, во рту словно ночевали кошки, и вообще – все было мерзко, все надоело, опротивело.

Оставив в покое голову, Леваков поскреб живот, под мышками, спину, но позвоночник между лопатками достать не смог, тогда, подавшись к стене, принялся тереться о бревна, кряхтя от усердия.

Леваков смутно помнил вчерашний вечер, который, впрочем, мало чем отличался от всех предыдущих вечеров. Одно только крепко засело в памяти – как он ударил Ольгу. Хотя это с ним уже не первый раз, но до сих пор она сносила такие вещи молча, привычная к тому, что у них в деревне считалось за обычное, когда мужики валтузят своих баб и тем остается только пошмыгать носом и утереться. Но на сей раз он, видать, переборщил – она мотнула подолом и ушла в землянку медпункта. Ну и наплевать: никуда не денется. Тоже мне цаца архангельская.

За перегородкой возился ординарец по фамилии Мозглюкин. Это был уже четвертый ординарец у Левакова с тех пор, как он стал командовать батальоном. Подбирал их ему Кривоносов, и все они были будто от одной матери: угрюмые, молчаливые, слова из них путного не вытянешь, только и знают: «Слушаюсь, товарищ майор! Так точно, товарищ майор! Никак нет, товарищ майор!» Тьфу! Такого позвать спину почесать – сто раз подумаешь, потому что так и кажется, что он тебя треснет чем-нибудь по голове.

За перегородкой хлопнула дверца буржуйки, затрещали потревоженные поленья, пахнуло жарким дымком, засвистел чайник.

Майор слез с постели, потянулся, присел несколько раз, стал одеваться. Он натянул галифе, обмотал ноги байковыми портянками, кряхтя всунул их в узкие хромовые сапоги, постучал подошвами об пол. Потом, поколебавшись, достал из-под подушки зеленую фляжку, встряхнул ее, отвинтил крышку, сделал пару глотков, поморщился, помотал головой, тяжело отдуваясь.

– Как там вода? Горячая? – спросил он, глядя на брезент, заменяющий дверь, хотя мог бы и не спрашивать, потому что слышал, как свистит чайник, но не хотел первым здороваться со своим ординарцем, и любая фраза, брошенная через перегородку, как бы избавляла его от этого.

– Так точно, товарищ майор! Горячая! – после небольшой паузы откликнулся Мозглюкин.

Леваков вышел из своей каморки, постоял, недовольно оглядываясь, буркнул:

– Как там насчет побриться?

– Уже готово, товарищ майор, – ответил Мозглюкин, возясь возле стола и не глядя на своего командира.

Пока ординарец брил Левакова, водя трофейной бритвой по его щекам, тот сидел, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза, уныло думая о предстоящем дне. Сегодня утром должна вернуться в расположение батальона сводная рота лейтенанта Красникова, который – дошел уже слух – чем-то там отличился. Моторин предлагает устроить красниковцам торжественную встречу, вчера все уши прожужжал об этом, но торжественная встреча – слишком большая честь для этого прыткого лейтенантишки. Перебьется. Однако надо распорядиться, чтобы для роты устроили баню. Да и самому не мешает помыться. А уж потом, после бани, можно будет и отметить… по русскому обычаю.

Но тут Леваков вспомнил, что к девятнадцати часам он должен быть в штабе дивизии – и настроение его испортилось окончательно: неизвестно, сколько там придется проторчать, неизвестно, зачем вызывают, хотя, если учесть, что уже два дня не проводятся учения, солдатам выдают усиленное питание, подвезли боеприпасы, а все окрестные леса забиты танками, артиллерией и саперной техникой, не трудно догадаться, что армия готовится к наступлению, и, быть может, сегодня вечером скажут, какая роль в этом наступлении отводится его батальону. Уж точно – не трофеи собирать и не конвоировать пленных.

Майор Леваков усмехнулся своему юмору, и Мозглюкин испуганно отдернул от его подбородка бритву.

Леваков считал, что судьба обделила его по всем статьям: и жизнь семейная не сложилась, и по службе его всегда обскакивали другие. Вот встретил недавно бывшего своего однополчанина – уже полковник, командует дивизией, а если разобраться, то не умнее Левакова и за плечами то же самое Казанское пехотное училище. А вот поди ж ты. Одни из колоды вытаскивают только тузов, другие – шестерки да семерки, и те не козырные. Как командовал он в начале войны батальоном, так и продолжает, будто и не было трех лет войны. С капитанов в майоры – вот и вся карьера. Только и славы в нынешнем его положении, что батальон считается отдельным и приравнивается к полку, следовательно, и должность у него полковничья, и жалование втрое больше, чем в обычных войсках, и стаж идет три месяца за один, а вот дадут ли ему когда-нибудь полковничью папаху – это еще вилами по воде бабушка надвое сказала.

Еще угнетало майора Левакова, что как мужчина он оказался почти несостоятельным. Хорошо, что Ольга до него никого не имела и считает, что так оно и должно быть, если мужик удостаивает ее своим вниманием не чаще раза в неделю, да и то по-петушиному. Вкуса еще к этому делу она не приобрела, а как приобретет, что тогда? Не скажешь же ей, что ты потому к стенке отворачиваешься, что не успел в свое время от пули и осколка увернуться. Да и в них ли дело? Может, все оттого, что он в последнее время слишком много пьет? А как не пить, если жизнь такая, мать ее в дышло!

Утро еще только начиналось, а Леваков уже чувствовал себя усталым и разбитым, будто и не спал вовсе, будто, как в начале войны, месяц не выходил из непрерывных боев.

И тут майор вспомнил, почему он вчера ударил Ольгу: ни с того ни с сего она вдруг заговорила о Красникове, что они, Леваков и другие, сидят тут за столом, а Красников со своей ротой в это время… И перед глазами Левакова возникла картина, как Ольга целовала лейтенанта: взасос ведь целовала, сучка, этого сопляка. Вот он и не сдержался.

Завтракал Леваков в одиночестве. Есть не хотелось. Он ковырял вилкой макароны по-флотски и боролся с желанием пропустить для аппетита стопарик. От стопарика бы ничего не случилось, никто бы даже не заметил, тем более что к начальству только вечером. Но Леваков знал, что одним стопариком он не ограничится, и это удерживало его, хотя он и говорил себе, жуя безвкусные макароны, что жизнь так и так пропала, что не сегодня завтра могут убить или покалечить, что плевать он хотел на то, что о нем думают или говорят, что другие позволяют себе и не такое, что в тылу полно всякой сволочи, которая ни в чем себя не ограничивает, и что – по всему по этому – он просто обязан пропустить стопарик для поднятия своего настроения… и даже не столько ради себя самого, сколько ради своих подчиненных, для которых настроение начальства играет не последнюю роль.

В этом унылом уговаривании самого себя прошел весь завтрак. К заветной фляге Леваков так больше и не притронулся, но, допивая чай и зная, что уже до обеда и не притронется, победителем себя не чувствовал.

Едва Леваков отодвинул стакан, явился капитан Моторин, будто ждал под дверью, когда комбат закончит завтракать. Вдвоем они отправились в роты.

– Так что, Николай Порфирьевич, – завел свое Моторин, когда они закончили обход, – какое твое мнение насчет встречи роты Красникова? У меня по плану политработы стоит это мероприятие. В том смысле, чтобы как-то отметить первый бой, проведенный нашим батальоном. А план, как тебе известно, утверждается начальником политотдела дивизии. Оно, конечно, может и обойтись, а вдруг проверят? Что тогда? Недооценка политического момента, политическая близорукость и другие оргвыводы. Да и чего ты, собственно, я не пойму, имеешь против этого мероприятия? Боевой дух солдата – эт-то!.. эт-то ты сам знаешь, что эт-то такое.

– Ладно, не нуди, – огрызнулся Леваков. – Сам грамотный. А только не Берлин твой Красников взял, а какую-нибудь вшивую деревушку. Политический момент… – передразнил он Моторина, думая не столько о том, что кто-то может проверить замполитовский план мероприятий, сколько о том, что Кривоносов может накатать своему начальству такого, от чего не отскребешься. И Леваков махнул рукой: – Ладно, черт с тобой! Давай свое мероприятие! Но только чтоб раз-два и – разбежались. Понял? Сам видишь, что делается, – кивнул Леваков на притаившиеся между соснами танки, накрытые сетями.

– Вот как раз по этому самому! – обрадовался Моторин. – Может, завтра у всех у нас последний и решительный, как говорится, потому что никто не знает, какая судьба…

– Ну чего несешь? – резко остановился Леваков и в упор посмотрел на замполита. – Сказал – проводи свое мероприятие, ну и проводи! А судьба – это дело начальства, а не замполитовское.

– Так я в смысле согласовать, – растерялся Моторин, и в его белесых глазах застыло удивленное непонимание.

Леваков передернул плечами и ускорил шаги, давая этим понять, что у него свои дела, а у замполита свои.

* * *

Когда из лесу выползла колонна «студебеккеров», в которых мотались из стороны в сторону дремлющие солдаты сводной роты лейтенанта Красникова, батальон стоял в строю повзводно, вытянувшись в линию, и оркестрик, взятый напрокат в артиллерийской бригаде, грянул «Прощание славянки». Морщины на лицах выстроившихся штурмовиков разгладились, глаза потеплели, а на машинах скрючившиеся от холода фигурки воспрянули, руки потянулись к поднятым воротникам шинелей.

Лейтенант Красников на ходу открыл дверцу машины, спрыгнул на истоптанный снег. Вид замерших взводов, звуки оркестра привели его в замешательство. Он потрусил было к середине строя, где стояли майор Леваков, начальник штаба батальона капитан Кроновицкий и замполит Моторин, но комбат махнул рукой, останавливая лейтенанта, а потом провел по воздуху линию перед собой, и Красников тотчас же догадался, что это значит, вскочил на подножку головной машины, показывая, куда ехать и где останавливаться.

Красников не ожидал такой встречи и не понимал, зачем она нужна. Но настроение приподнятости постепенно овладевало им, и голос его, отдававший приказания, звенел на самой высокой ноте. Он уже с умилением смотрел на замершие взводы, на батальонное начальство, на посинелые лица музыкантов вместе с их помятыми трубами и огромными валенками. Радовал глаз мелкий снежок, плавно кружащийся в неподвижном воздухе, тонкие свечи сосен, верхушки которых, казалось, держали на своей хвое низкое белесое небо, угрюмые бугры накрытых маскировкой танков, из которых оглоблями торчали пушечные стволы.

Машины остановились, солдаты посыпались из них, одергивались, отряхивались, оглядывались по сторонам.

И вот уже один строй замер напротив другого.

Но как же они были непохожи друг на друга!

С одной стороны – вычищенные сапоги и опрятные шинели, с другой – шинели и ватники с засохшей на них грязью и запекшейся кровью, прошитые пулями и осколками, изодранные на колючей проволоке. С одной стороны – напряженные лица людей, которым еще предстоит испытать себя в новом качестве, с другой – скупые улыбки солдат, прошедших через ад и уцелевших, спокойное и чуть насмешливое выражение глаз.

Звонким голосом, который далеко разнесся по лесу, стараясь не спотыкаться на гласных, Красников почти нараспев доложил о выполнении задания командования. Леваков поздравил батальон с боевым крещением, обнял и расцеловал Красникова. Прогремело ура, оркестрик сыграл туш.

Потом говорил Моторин, однако его путаное многословие не испортило общего впечатления торжественности и приподнятости.

Но вот обе стороны смешались, разбились на кучки, затеплились дымки цигарок и немецких трофейных сигарет, пошли восклицания, кое-где даже послышался смех. В толпе мелькнуло лицо санинструктора Ольги Урюпиной, у лейтенанта Красникова неожиданно часто забилось сердце, и он невпопад что-то ответил капитану Моторину.

Глава 23

Перед обедом Красников с другими офицерами батальона помылся в бане, оделся во все чистое. Ощущение у него было такое, что он не на фронте, а в училище, что завтра праздник Первомая, что после парада он пойдет в увольнение и познакомится с красивой девушкой. Его солдаты тоже, судя по всему, испытывали похожие чувства, потому что были против обыкновения разговорчивы, встречали и провожали своего командира улыбками. Лейтенант чувствовал в себе потребность говорить людям только хорошее, ободряющее, что-то вроде того, что все самое трудное позади, а впереди сплошной праздник – и все в этом роде, но говорить он мог еще плохо, слова приходилось с трудом продавливать сквозь зубы непослушным языком.

Красников бродил по расположению батальона, находя предлог побывать там и сям и не признаваясь себе, что ищет Ольгу, которая промелькнула раза два и пропала, забившись в какую-то норку. Лейтенант хотел ее видеть, как ему казалось, просто так хотел, ни на что при этом не рассчитывая, но те прощальные поцелуи все чаще и чаще всплывали в его памяти, наполняя душу волнением и ожиданием.

Странно, но до сих пор он как-то не обращал на нее особого внимания, а теперь вот… Хотя, разумеется, соперничать с майором Леваковым не имело смысла. Да и Ольга вряд ли предпочтет его комбату. Тут и думать нечего, но, несмотря на это, лейтенант Красников и думал и чего-то ожидал.

В командирской землянке, между тем, накрывали на стол, и почти все офицеры батальона в нетерпении прохаживались неподалеку, собирались кучками, курили, обменивались новостями и догадками относительно возможного наступления.

– Ну вот, вы проехали вдоль фронта – и что там? Скоро ли начнут? Где, по-вашему, должно начаться? Куда нас могут бросить? – задавали Красникову и другим офицерам вопросы те, кто оставался на месте.

– Да вроде везде одинаково, – отвечали красниковцы, как их теперь называли, – везде то же самое, что и здесь. Силища готовится – будь здоров какая. А когда и где – кто ж его знает! Разве что в штабе фронта…

– Эх, братцы, дожить бы до победы! – сбил на затылок шапку старший лейтенант Гремячев, командир третьей роты. – Представляете? Утром проснулся, а нигде не стреляют. И никаких атак и наступлений. Встаешь и идешь на работу. Или еще куда. И так каждый день. Чудно!

– Жена, дети, теща, авоськи, пеленки – благодать! – в тон ему закончил лейтенант Никитин.

Все засмеялись. И не потому, что Никитин сказал что-то смешное, а потому, что, действительно, трудно все это себе представить, а больше всего – самого себя в мирной жизни. Даже подумать, что эта жизнь когда-нибудь настанет, и то было странно после стольких жизней, прожитых на войне, но это для тех, кто уже изрядно понюхал пороху, а для восемнадцати-девятнадцатилетних младших лейтенантов только все еще начиналось, и мысли о мирной жизни в голову им не приходили. Младшие сбились в отдельную кучку и слушали с открытыми ртами восторженные рассказы своих товарищей о своем первом боевом крещении, где действительность переплелась с домыслом и вымыслом.

– Да скоро они там? – проявил нетерпение кто-то из ветеранов. – Солдаты давно уже поели, а тут брюхо подвело нет спасу.

Над поверхностью затоптанного снега, там, где располагалась землянка смершевца, появилась шапка, и вслед за ней стала медленно вырастать фигура посыльного, бывшего интенданта Пилипенко. Вот он выбрался до пояса и огляделся. Заметив офицеров возле комбатовской землянки, некоторое время вглядывался в них, разглядел кого надо и начал преодолевать последние ступеньки.

– Ну, братцы, разбегайсь! Не иначе как Кривоносу кто-то из нас понадобился! – негромко воскликнул младший лейтенант Постников из первой роты.

– Бдит, родименький, – съязвил кто-то.

Офицеры мельком глянули на посыльного и демонстративно отвернулись.

Посыльный, еще недавно кожа да кости, а при Кривоносове раздобревший и отпустивший животик, какой он, видать, имел до войны и плена, с некоторой робостью приблизился к офицерам и, остановившись на почтительном расстоянии, громко произнес:

– Старший лейтенант Кривоносов просят лейтенанта Красникова! – И добавил: – По срочному делу, – но, видя, что никто не шелохнулся и лейтенант Красников тоже, подошел поближе и замер как бы немым укором.

Красников нахмурился, подавил вздох и пошел к землянке Кривоносова. Он шел и затылком чувствовал на себе взгляды офицеров. Хорошее настроение погасло.

Лейтенант спустился в землянку, толкнул дверь. После дневного света и морозного воздуха полумрак землянки и непроветриваемая духота, согнувшаяся над столом в самом углу темная фигура Кривоносова – все это сразу взвинтило Красникова, подняв в душе его мутную волну озлобления.

Однако лицо смершевца при виде ротного светилось широкой улыбкой, он вышел из-за стола, шагнул навстречу, раскинув руки, будто собирался обнять вошедшего.

– Заходи, заходи, лейтенант! – пригласил он. – Извини, что не вовремя, что оторвал тебя от приятного времяпрепровождения. Дела, брат, дела. Ты мне понадобился всего на пару минут.

Кривоносов говорил не переставая, не давая Красникову раскрыть рта. Обняв лейтенанта за плечи, он довел его до стола, усадил на табуретку, сел на свое место в углу, почти растворившись в полумраке, куда едва доставал свет фонаря «летучая мышь».

– С меня, брат, тоже всякие отчеты требуют, будь они неладны. Вот и маюсь, – показал Кривоносов рукой на стол, где лежали какие-то бумаги и стояла чернильница с ученической ручкой. – Прочел твое донесение комбату. Здорово вы там фрицам вломили. Просто молодцы! И потери небольшие… Это правда, что вы у них четыре орудия взяли?

– П-правда, – сухо ответил Красников, угрюмо рассматривая свои руки.

– Еще трофеи были?

– В д-донесении указано.

– Да ты, лейтенант, не лезь в бутылку. Я это так спросил, к слову. Ну, взяли и взяли. Чем больше у них взяли, тем меньше у них осталось. Ты вот тут пишешь: убыль в личном оружии составила тринадцать винтовок и один автомат. Это как? Выходит, побросали свои, советские винтовки, взяли фашистские автоматы и – вперед? У тебя в роте винтовок-то всего и было что тридцать две штуки, а остальное личное оружие – автоматы. Следовательно… Соображаешь? Получается нехороший факт. И ты этот факт покрываешь. Как это понимать?

– Я н-ничего н-не п-покрываю и никакого т-такого факта з-здесь не вижу, – медленно процедил Красников, заикаясь все сильнее. – А вы к-как хотите, т-так и п-понимайте. Как бой распорядился, так я и написал. А следить, кто там и что – не моя обязанность.

– Ты же знаешь, лейтенант, что положено за утерю личного оружия, – сочувственно покачал головой Кривоносов. – А тут не утерей пахнет, а саботажем: советское нам не надо, подавай фашистское.

– Выдумать можно все, что угодно, – боясь сорваться, продолжал цедить сквозь зубы Красников. – А только в строю все были с нашим оружием. Из трофейного – только пулеметы. И это я распорядился оставить их в роте. Нам завтра-послезавтра снова в бой, лишний пулемет не помешает.

– Я против пулеметов ничего не имею, хотя сдавать положено все трофейное оружие. А вот с винтовочками заковыка получается. Если же учесть, с каким человеческим материалом мы имеем дело, то выводы напрашиваются сами собой.

– Вы чего от меня хотите, товарищ старший лейтенант? Чтобы я во время боя следил, кто из чего стреляет? Да плевать мне на это! Главное, чтобы стреляли. А что касается человеческого материала, как вы изволите выразиться, так вам бы стоило посмотреть на этот материал в бою – сразу бы по-другому заговорили.

– Не надо горячиться, лейтенант, – голос Кривоносова принял угрожающий оттенок. – Я всего-навсего анализирую ваше донесение. Если не сделаю этого я, сделают другие. И не посмотрят на ваши заслуги: сколько чего вы там побили и захватили.

– У нас никто ничего не бросал, товарищ старший лейтенант, – чеканя каждое слово, произнес Красников и поднялся. – Это же самое я могу повторить и кому угодно. Надеюсь, я могу быть свободным?

– Да, конечно. Еще раз извини, что оторвал от дела.

Красников повернулся и пошел из землянки, но едва он взялся за ручку двери, как Кривоносов спросил:

– Скажи, а куда у тебя подевался рядовой Дудник?

– Убит рядовой Дудник, – не смутился Красников.

– Но среди тех, кого вы похоронили, его не было.

– Не было. Ну и что? Двоих у нас разорвало снарядом. Не заставлять же роту под огнем собирать пуговицы.

– А где в это время находились Гаврилов и Пивоваров?

– В какое – в это? Гаврилов стрелял из трофейной пушки, Пивоваров – из трофейного же пулемета.

– А-а, вон как… Герои, значит.

– Мне очень не нравится ваш тон, товарищ старший лейтенант! Тем более если учесть, где в это время находились вы! – И Красников рывком распахнул дверь и вышел.

«А действительно, куда подевался Дудник? – думал Красников, шагая к комбатовской землянке. – Среди раненых его не было, среди убитых тоже… Надо было бы спросить у фельдшера. Ранение в руку, потеря крови – мало ли что. Может, лежит сейчас где-то там, в лесочке… Не дай бог, конечно, чтобы опять попал в плен…»

Лейтенант шагал, глядя себе под ноги и переживал разговор со смершевцем. Ему казалось, что он вел себя не слишком решительно, не поставив этого… эту скотину Кривоносова на свое место. Хотя, конечно, у него такая работа, что… а только на любой работе надо оставаться человеком…

И тут за его спиной, рассыпая в прах его сердитые мысли, раздалось звонкое:

– Хальт! Хенде хох!

Красников вздрогнул, резко повернулся, уже, впрочем, зная, кто остановил его этим восклицанием.

Да, перед ним стояла Ольга Урюпина и улыбалась слегка подкрашенными губами.

– Уф! – выдохнул Красников. – Н-ну и н-напугала же т-ты м-меня!

Урюпина расхохоталась, запрокинув голову. Ее тонкая шея обнажилась и показалась Красникову такой милой и беззащитной, что он сразу же позабыл и о Кривоносове, и о Дуднике.

– Зазнались, товарищ лейтенант, – отсмеявшись, произнесла Урюпина, лукаво поигрывая зеленоватыми глазами. – Идете и никогошеньки не замечаете. Как генерал какой-нибудь. А вдруг бы вправду фриц? И не стало бы у нас лейтенанта Красникова.

– Д-да я… зад-думался вот, – смущенно оправдывался лейтенант. А потом, спохватившись, протянул руку: – Здравствуй!

– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – вскинула Урюпина руку к шапке-ушанке и вытаращила глаза, подражая туповатому служаке. И только после этого, заливаясь смехом, сняла рукавицу и протянула Красникову вытянутую ладошку.

Красников задержал эту ладошку в своей руке.

– А ты разве не обедаешь с нами? – спросил он.

– Я уже обедала. Да и дела у меня: надо вашим легкораненым перевязку сделать. И вам… Вас, говорят, кантузило?

– Д-да т-так, нем-много. Об-бойдется.

– Жаль, я ничем не могу помочь, – произнесла Урюпина и тут же спохватилась: – Да вы идите! Идите! Мы еще увидимся, – пообещала она, повернулась и пошла среди сосен упругой походкой, раскачивая бедрами и высоко неся белокурую головку.

– Эй, красавица! – окликнул ее танкист. – Заходи к нам. На танке покатаем.

– В следующий раз, – засмеялась Урюпина и помахала рукой.

Красников улыбнулся и пошел в землянку.

В батальонной землянке собрались все офицеры, с трудом поместившись за длинным столом. Было шумно, накурено, пахло свиной тушенкой и водкой. Едва Красников, пригнувшись, переступил порог землянки, шум еще больше усилился, все задвигались, уступая ему место.

– Лейтенанту – штрафную! – возгласил Леваков, сидящий во главе стола.

Красников принял полный стакан и, все еще оставаясь под сумбурным впечатлением от разговора с Кривоносовым и от встречи с Ольгой, произнес:

– За тех, кто не вернулся. За лейтенанта Плешакова, за бывшего майора Сугробова, за бывшего подполковника Дудника! И за раненых тоже. За всех! – и выпил свой стакан в наступившей тишине.