Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом"

Однако Поскребышев не стал делать из своего наблюдения никаких выводов: каким он только не видывал Сталина за годы, проведенные рядом с ним, однако никогда не знаешь, что тот скажет или решит в следующую минуту, хотя довольно часто весьма основательные выводы оказывались лишенными всякого смысла.

Поэтому Поскребышев выработал в себе умение мгновенно подстраиваться под изменяющееся настроение Сталина, то уходя в тень, то проявляясь из этой тени, когда у Сталина возникала в нем необходимость.

Невзрачный, мешковатый, похожий на первый взгляд на недалекого человека, Поскребышев держал в своей памяти сотни имен, лиц, их поступки, высказывания и молчание по тому или иному поводу и, когда возникала необходимость, извлекал это на свет божий, незаметно подсовывал Сталину, при этом делал так, будто это извлечено из памяти самого Сталина.

Поскребышев читал книги, которые читал Сталин или только собирался прочитать, помнил их содержание почти дословно, мог в любое мгновение ответить на любой вопрос. Наконец, пользуясь своим положением личного секретаря Сталина, он получал любую информацию от любого наркома, от любого чиновника, просто от любого лица, проживающего на огромной территории от Камчатки до западных границ; все у него было разложено по полочкам и ящичкам феноменальной памяти, не только не уступающей памяти Сталина, но, может быть, превосходящей ее, однако, отличающейся от памяти Сталина тем, что память Поскребышева была почти исключительно механической. Вполне возможно, что память его получила такое качество из-за невостребованности анализа и даже недопустимости его, то есть вполне приспособилась к положению, занимаемому своим хозяином. Не исключено, что память Поскребышева изначально годилась лишь для этого дела, полностью раскрылась в нем, а в других условиях раздавила бы своего хозяина, направив его помыслы на что-то низменное и вредное для него самого и окружающих его людей.

Поскребышев был третьим личным секретарем Генерального секретаря партии Сталина, он сменил на этом посту Мехлиса. И хотя жизнь секретаря Сталина не назовешь завидной, потому что она не знает ни дня, ни ночи, требует постоянного нервного напряжения, готовности к любой неожиданности, однако такая жизнь вполне устраивала Поскребышева, он не собирался ее менять на другую, мыслей даже таких не держал в своей круглой лобастой голове, хотя бы потому, что с этой должности можно сбежать или увернуться от нее, но никак не уйти, написав заявление об отставке «по собственному желанию».

Сталин, постояв в раздумье у дверей, медленно повернулся к Поскребышеву. Из полумрака (в кабинете горела лишь настольная лампа на рабочем столе) вдруг зазвучал его негромкий, перхающий смех.

Поскребышев внутренне сжался, однако продолжал сидеть, не меняя позы, исподлобья следя за каждым движением Сталина.

– Что, Поскребыш, прижало британского борова? Вон как захрюкал. А и всего-то – получил один щелчок по слишком высоко задранному носу. И уж, поди, со страху второй Дюнкерк мерещится. А вспомни, когда мы кровью умывались, когда немцы стояли в двадцати километрах от Москвы, вспомни, что хрюкал этот злейший враг не только Советской России, но и России вообще. И рад был, что немцы угробят ее, и страшно было остаться один на один с Гитлером. А ну как тот наберет армию из русских да бросит ее на Индию или даже на Британские острова! Только щепки бы полетели от их дутого могущества. А теперь вот… Поди, тяжело было на коленки-то становиться перед товарищем Сталиным. Ноги, поди, дрожали, ляжки тряслись…

Голос Сталина дышал ненавистью и упоением.

Поскребышев слушал, опустив голову и полуприкрыв глаза, а в голове его, которая помнила все до мельчайших подробностей, мелькали обрывки мыслей, от которых невозможно было отвязаться: «Как же, кровью… А кто виноват в этой крови? То-то и оно. Сейчас ты гений. А в сорок первом, сорок втором… Уж я-то помню: чуть в штаны не наложил. Готов был немцам отдать все, лишь бы заключить с ними новый „похабный мир“. Хорошо – вовремя одумался, хорошо – страна большая, народу много, народ терпеливый, а то бы… Э-э, помалкивал бы ты, гений хренов, оно бы лучше было».

Как всякий лакей, Поскребышев знал все сильные и слабые стороны своего хозяина, но не превозносил одних и не порицал других, сохраняя ироническое отношение как к своему хозяину, так и к самому себе. Более того, Поскребышев Сталина не считал ни гением, ни даже выдающейся личностью. Так иная жена смотрит на своего мужа, которого все считают гением или, во всяком случае, большим талантом, а она знает его просто как человека, который глупостей делает больше, чем чего-то умного, а тем более гениального. Напротив, Поскребышев никогда не показывал своего истинного отношения к Сталину, был ровен и малозаметен. И никогда не злоупотреблял своим знанием и положением. Вот разве что женщины – тут он не брезговал ничем.

В отличие от многих, Поскребышев хотя и боялся Сталина, однако не испытывал перед ним того мистического ужаса, который тот внушал другим. Он даже поддерживал по мере сил в сознании окружения некий миф о таких способностях Сталина, каких не было и в помине: как, например, способность видеть человека насквозь, предугадывать ход событий и многое другое, о чем твердила пропаганда, поднимая Сталина на высоты, недостижимые простыми смертными. Только Берия да еще несколько человек знали своего вождя так же, как и Поскребышев, при этом пользовались этим знанием, чтобы еще выше поднять себя в глазах Хозяина. Сам Поскребышев напрямую не вмешивался в отношения между Сталиным и его соратниками, выдавая себя за человека, который ничего не видит и ничего не понимает в происходящем.

Впрочем, ко всему привыкаешь. И к страху тоже. Более того, иногда хочется ковырнуть что-то такое, что оживило бы страх, вернуло сердцу ускоренный ритм, остроту ощущений. И Поскребышев время от времени тем или иным способом сталкивал Сталина со своими ближайшими сподвижниками, вызывал к жизни скрытые пружины соперничества между ними. И даже вражды. Он понимал, что это может ему дорого стоить, но не мог себе не позволить удовольствия видеть и чувствовать нарастающее напряжение от столкновения характеров, интересов, пробегающих между ними электрических разрядов. Или как бы невзначай подставить под сталинский гнев слишком зарвавшегося холуя и понаблюдать со стороны, как тот истаивает под немигающим взглядом Хозяина.

Черчилля не подставишь: далеко сидит, но испытать злорадство, видя, как высокомерный британец пытается выбраться из лужи и сохранить вид, будто ничего не случилось, позволить себе можно, и здесь Поскребышев был со Сталиным полностью солидарен. Однако ни своего злорадства, ни солидарности не выдал.

– Ладно, черт с ним! – произнес Сталин минуту спустя, с подозрением глянув на неподвижно склоненную голову Поскребышева. – Не в этом жирном борове дело. Давай пиши ему ответ. Сперва, как водится, пошаркай перед ним ножкой, он любит, чтобы шаркали…

«А кто не любит? – мысленно спросил Поскребышев. – Ты тоже любишь. Может, больше Черчилля…»

Сталин закурил, пыхнул несколько раз дымом, глядя вприщур куда-то вдаль.

– Впрочем, нет – никаких шарканий. С чего он там начинает?

– На Западе идут бои…

– Пиши: «Получил вечером 7 января Ваше послание от 6 января 1945 года». Далее с красной строки: «К сожалению, главный маршал авиации Тэддер еще не прибыл в Москву». Снова с красной строки…

Склонив набок голову и высунув от усердия кончик языка, Поскребышев писал самопишущей ручкой «паркер», отставая от медлительной речи Сталина всего на две-три буквы.

– «Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению, – диктовал Сталин размеренным голосом, медленно расхаживая около стола. – Однако, учитывая тяжелое положение наших союзников… „Тяжелое“ вычеркни, – недовольным тоном произнес Сталин, точно это слово внушил ему Поскребышев или кто-то другой, подошел, заглянул, проверяя, в листок через плечо Поскребышева, принялся диктовать дальше: –… учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту… не позже… – задумался на несколько мгновений, не слишком уверенный, что содержание письма не станет известно Гитлеру, решительно закончил: – не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для этого, чтобы оказать содействие нашим союзным войскам…»

В густой тишине кабинета шуршало по бумаге перо, звучал сиповатый голос Сталина, который, как шахматист, играющий вслепую, видел перед собой до мельчайших подробностей изученную карту боевых действий на советско-германском фронте от Балтики до Балкан, и где-то там, за черным мраком издыхающей фашистской Германии, коричневое пятно лесистых Арденн – так себе пространство: на карте пальцем прикрыть можно. По этому пятну двигаются танки, беззвучно вздымаются к небу разрывы снарядов и бомб, падают солдаты, рушатся дома, продвигаются к фронту колонны свежих войск, идут эшелоны с техникой, в небе гудят армады самолетов – все двигается в одну сторону, к центру Германии, то останавливаясь, замирая, откатываясь назад, чтобы вновь продолжить неумолимое движение к конечной цели.

А за спиной Сталина трудится огромная страна, которая мыслилась тоже огромным зеленым пространством, наполненным городами, пересекаемое реками и дорогами. Эта страна создана им вопреки трусам и паникерам, маловерам и предателям, любителям громкой и пустой фразы, грязных интриг. Сейчас она трудится, напрягая последние силы, производя все необходимое для войны и ничего почти не оставляя себе, трудится молча, стиснув зубы, не жалуясь, ничего не прося. Одной только Победы. И он, Сталин, даст эту Победу своему терпеливому, многострадальному народу.

Впрочем, Сталин дал бы победу своему народу и раньше, но народ сам виноват в том, что победа пришла лишь сейчас: он, этот народ, слишком долго раскачивался, слишком долго запрягал, а военачальники, вышедшие из этого народа, слишком долго учились воевать по-настоящему, они не прислушивались к советам товарища Сталина, не проявляли должной настойчивости и выдержки, и если бы не воля товарища Сталина, ни народ, ни его армия не добились бы победы над захватчиками.

Что касается витиеватой просьбы Черчилля, то на нее надо ответить решительным ускорением подготовки к наступлению всех советских фронтов, ибо эта просьба говорит не столько о тяжелом положении союзников, сколько об отчаянном положении Гитлера. Этим благоприятным для Красной армии положением необходимо воспользоваться незамедлительно: немцы увязли в Арденнах своей довольно мощной группировкой и не скоро смогут высвободить эти войска для других целей. Надо обрушить на их Восточный фронт всю мощь Красной армии, какую она успела накопить к этому времени, и, не задерживаясь в Польше, стремительно идти на Берлин.

Конечно, командующие советскими фронтами будут против ускорения наступления, хотя напрямую никто возражать Верховному не станет, зато будут жаловаться на нехватку того-другого-третьего, и даже на погоду, потому что в их мышлении нет масштабов, присущих мышлению Сталина. И он сломит их пассивное сопротивление, как ломал уже не раз, он заставит их действовать по-своему.

Сталин заглянул в написанное, ткнул черенком трубки в лист бумаги, произнес:

– Вставь-ка вот сюда слово «славным»: нашим славным союзным войскам. – Усмехнулся и добавил, имея в виду Черчилля: – Пусть утешится.

Глава 8

Двухмоторный самолет Ли-2 летел в ночном небе курсом на Москву. В салоне самолета в мягком удобном кресле сидел командующий Первым Белорусским фронтом маршал Жуков, сидел, откинувшись на спинку кресла, пытаясь заснуть. Самолет трясло, он то проваливался вниз, теряя опору для своих крыльев, то вдруг его начинала подталкивать вверх неведомая сила, и крупная голова маршала с тяжелым раздвоенным подбородком моталась из стороны в сторону на крепкой шее, которую тер облегающий ее стоячий воротник. Жуков, не открывая глаз, поморщился, расстегнул крючки и потер шею ладонью.

Он не знал, зачем его вызывает Сталин, однако не терялся в бессмысленных догадках, а, приняв этот вызов как неизбежную и часто повторяющуюся необходимость, пытался отвлечься от предстоящей встречи, от всего, что связано с войной, со своими новыми обязанностями – обязанностями командующего фронтом, которые отсюда, из самолета, исполнять нельзя, а отдохнуть от этих обязанностей можно и нужно.

Да и вообще с некоторых пор Жуков перестал даже пытаться понять Сталина, движущую силу его поступков и решений. Сколько раз казалось, что он вполне понимает Верховного, предвидит его следующий шаг, но проходило какое-то время, и Сталин оборачивался к нему такой стороной, что все предыдущие понятия и представления о нем рушились. Бессмысленным и вредным делом было предугадывать Сталина, и Жуков отбросил все попытки в этом направлении, оставив за собой лишь право судить о том, что ему, военному человеку, понятно и близко. Но даже и в этой области он не всегда решался оспаривать решения Верховного, хотя и считал иногда их неверными с военной точки зрения. Зато он хорошо усвоил, что война есть продолжение политики другими способами, что Сталин политик, а он, Жуков, исполнитель его политической воли, перечить которой он не может хотя бы потому, что сам в политике разбирается слабо. Конечно, частенько приходится смирять свое «я», свое самолюбие, но, с другой стороны, ему, Жукову, жаловаться на свою судьбу грех: другим она не предоставила и сотой доли того, что предоставила ему.

Опять же, это только кажется, что Сталин совершенно ни от чего и ни от кого не зависит. А быть зависимым непосредственно от воли Сталина – не самое страшное в этой жизни. Страшнее, когда зависишь от дурака. В том числе и находящегося у тебя в подчинении. В конце концов, дело не в зависимости, а в том, есть или нет у тебя свобода для исполнения своего предназначения, своего долга. У Жукова такая свобода, как ему казалось, была. Весь путь его к нынешнему положению – положению человека, стоящего в иерархии военной власти на втором месте после Верховного Главнокомандующего вооруженными силами страны, подтверждает это. Что ж, если не понятно, то еще не значит, что лишено всякого смысла.

Теперь он, Жуков, снова командует войсками фронта. И ни какого-нибудь, а Первого Белорусского, нацеленного на Берлин. И это тоже закономерно, если отбросить ложную скромность.

Сталин хочет, чтобы я взял Берлин – и я возьму его, чего бы это ни стоило, подвел итог своим рассуждениям Жуков, и тут же крупная голова его слегка завалилась набок, всегда плотно сжатые губы полураскрылись, но лицо не обмякло, а еще более посуровело.

Жуков спал. Ему привиделось, будто несется он бешенным наметом на неоседланном коне по зимнему полю. Вот передние ноги коня проваливаются куда-то – и он, Жуков, летит через голову коня, кувыркается, падает лицом в снег, а сзади накатывает гул от топота сотен копыт…

Самолет, в последний раз взревев моторами, замер, и лишь наступившая глухая тишина разбудила Георгия Константиновича.

* * *

Сталин принял Жукова на загородной даче в Кунцево. Вел себя сдержанно, на маршала посматривал оценивающе. Выслушав доклад о ходе подготовки к наступлению фронта, заговорил о политическом положении в мире, о необходимости использовать благоприятный момент для решительного наступления на германском фронте, о взятии Берлина до того, как к нему подойдут войска союзников.

– Эту войну фактически выиграл Советский Союз, – негромко говорил Сталин, ходя по ковровой дорожке своей неизменно щупающей походкой, в которой все более проявлялась старческая валкость. – Не открой союзники второго фронта, мы и без них очистили бы Европу от фашизма. Какой ценой – это другой вопрос. Но нам необходимо думать о завтрашнем дне, о том, какое военно-стратегическое и политическое положение займет Советский Союз в результате победы над фашистской Германией. Это положение будет тем более прочным, чем решительнее проявит себя Красная армия на заключительном этапе войны. Исходя из этого, Ставка считает, что наступление надо начать не двадцатого января, как было запланировано, а числа десятого-пятнадцатого… Вопрос этот с Генеральным штабом проработан. Вам надо только обговорить с Антоновым некоторые детали предстоящей операции, имея в виду вносимые коррективы.

Жуков по опыту знал, когда можно и нужно спорить с Верховным, отстаивая свои позиции по тем или иным сугубо военным вопросам, а когда надо соглашаться практически безоговорочно. По тону Сталина он чувствовал, что вопрос с переносом сроков наступления решен бесповоротно, следовательно, лишние трения между ним и Сталиным не нужны: их и так накопилось немало. Они тем более не нужны, что неделя в подготовке войск решающего значения не имеет: он, как командующий фронтом, и без того подгонял эту подготовку, предвидя, что сроки наступления могут быть сокращены. Неделя, надо признать, совсем немного. И все же от этой недели он, Жуков, не отказался бы: прорех в подготовке к наступлению еще хватало. Но главное – погода. Погода совершенно ни к черту! По существу авиация останется не у дел, а это лишние потери в живой силе и технике.

– Кстати, есть какие-нибудь сведения из Варшавы? – спросил Сталин совершенно для Жукова неожиданно, потому что вопрос с восстанием в Варшаве, начатом поляками без согласования с командованием Красной армии, считался как бы закрытым.

– Никаких, товарищ Сталин, – ответил Жуков. – Немцы плотно прикрыли Варшаву с фронта, ни оттуда к нам, ни от нас туда проникнуть практически невозможно. Мы, как вам известно, послали туда своих представителей, но от них давно нет никаких известий. Аэрофотосъемка показывает огромные разрушения города. Немцы вряд ли будут защищать Варшаву: она потеряла для них практическое значение. Они, к тому же, наверняка отдают себе отчет, что мы город в лоб брать не будем.

– Хорошо, но как только Варшава будет освобождена от немцев, сразу же позаботьтесь о ее населении. И еще: пусть Первая Польская армия первой же и войдет в город.

– Будет исполнено, товарищ Сталин.

– Я прочитал вашу записку относительно использования партизанских отрядов для борьбы с националистическими бандами на Украине и в Прибалтике, – продолжил Сталин, остановившись у противоположного конца длинного стола. – А также о том, что вы считаете нецелесообразным в дальнейшем сохранять представительства Главного штаба партизанского движения при штабах фронтов… – И тут же вопрос: – А кто будет командовать этими отрядами в тех условиях, в которых вы предлагаете их использовать? – И сам же ответил: – Мы полагаем, что представительства эти надо оставить, но придать им новые функции. Не вам же командовать этими отрядами… – И Сталин, прищурившись, посмотрел на Жукова в ожидании ответа.

– Я согласен с такой постановкой вопроса, товарищ Сталин, – не замедлил Жуков с ответом. – При условии согласования всех вопросов с фронтовым командованием.

– Само собой разумеется.

Потом был обед. Стол накрыли на пять персон, но за столом оказались лишь трое: помимо Сталина и Жукова, еще и Берия. Сталин, не ожидавший от Жукова такой покладистости, был весел, шутил, выступал в роли радушного хозяина.

Жуков, которого снова начали одолевать фронтовые заботы, слушал не слишком внимательно, на шутки Верховного отвечал скупой улыбкой. Да и с юмором у маршала было туговато.

– Как вы думаете, товарищ Жюков, сильно изменится советский солдат к концу войны? – неожиданно спросил Сталин.

Жуков почувствовал в вопросе подвох, но какой именно, не понял, ответил осторожно:

– Он и сейчас уже изменился, товарищ Сталин.

– В каком смысле?

Жуков увидел, как насторожился Берия, блеснули стекла его пенсне.

– В том смысле, что стал опытнее, увереннее в военном отношении, в нем укрепилось чувство личного достоинства, гордость за свою страну, армию, коммунистическую партию, ее руководителей…

– Такое изменение нашего солдата надо приветствовать, – подхватил Сталин, – а Лаврентий видит в этом нечто отрицательное для политического единства нашего общества.

– Я не в этом вижу отрицательное, – возразил Берия, – а в том, что некоторые наши офицеры, особенно из молодых, как бы заразились декабризмом: и то им не так, и это не этак. А есть и такая категория офицеров, которая считает, что мы предали революцию и интернационализм, молятся на Троцкого.

– Вы, товарищ Жюков, разделяете эти опасения?

– Никак нет, товарищ Сталин, – по-солдатски отрубил маршал. – Что касается симпатий к Троцкому, то об этом я ничего не слыхал. Не исключено, что есть отдельные люди с такими взглядами. Трудно предположить, будто все могут думать совершенно одинаково. Но чувство человеческого достоинства и любовь к родине еще никогда не приносили вреда ни государству, ни самому народу. Я уверен, что эти качества являются одними из цементирующих нашу армию. Как и общество в целом. Без них мы бы не победили. Правда, я не политик, поэтому могу и ошибаться, – несколько отступил Жуков под пристальным взглядом Сталина, но, заметив усмешку Берии, закончил не менее резко: – Что касается критики, то ошибки и недостатки у нас имеются, если речь идет именно об этом.

– Относительно чувства человеческого достоинства и любви к родине вы не ошибаетесь, товарищ Жюков, – согласно кивнул головой Сталин. – Что касается возвращения к троцкизму и псевдореволюционности некоторых представителей нашего офицерства, это тоже не самое страшное. Плохо, что среди этих представителей много молодых людей, которые в троцкизме мало что смыслят. Но они откуда-то берут троцкистские взгляды на современные проблемы, возникающие по тем или иным вопросам. И тут не обходится без определенного влияния извне. В этом и заключена опасность для здоровья нашего общества.

Сталин не пояснил, что это за опасность, а Жуков не стал переспрашивать: все это лично к нему никакого отношения не имеет. Для этого существует НКВД, политические органы – пусть у них и болит голова.