Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом"

Глава 3

В политическом отделе народу немного – пять человек. Тоже лейтенанты и один старший лейтенант. На кителях институтские и даже университетские значки. Все высоколобы, трое в очках. Одна из них женщина, молодая и весьма привлекательная еврейка с большими аспидными глазами. Здесь читают молча. Думают. Здесь составляют отчеты о моральном состоянии войск в политотдел фронта, фронт составляет обобщенный отчет и отсылает его в Москву. Москва, в зависимости от настроений на фронтах, выдает указание об усилении политико-воспитательной работы в действующей армии, указывая конкретное направление этой работы.

Письмо о произволе командного состава попало лейтенанту Киме Абрамовне Гринберг. Первым делом она обратила внимание на фамилию отправителя: Солоницын А.К. – знакомая фамилия. Встала, подошла к одному из шкафов с длинными ящичками, выдвинула один из них, перебрала карточки: есть Солоницын А. К.! Значит, не впервой. В другом шкафу нашла папку с той же фамилией. В папке выдержки из предыдущих писем. Некоторые из них прошли через ее руки, другие – через руки ее коллег. Переписка велась между тремя лейтенантами: Солоницын писал с передовой, где командовал какой-то непонятной батареей, своему приятелю Мишину, тоже лейтенанту и тоже артиллеристу, проходящему излечение в госпитале, и другому лейтенанту, но уже пехотному – Николаенко. А те ему. Все трое сходились на том, что начальство в большинстве своем невежественно, солдат не бережет, что для него важнее всего выслужиться перед своим командованием, а командованию – перед вышестоящим, – и так по цепочке до самого верха. То есть, заключила Гринберг не без тайной иронии и злорадства, перед самим Сталиным. Но это еще полдела. Дело заключалось в том, что авторы писем переносят свою критику не только на командование армией, но и вообще на советскую власть, считая, что она, эта власть, зажралась, ей дела нет до своего народа, что воюет она руками таких, как лейтенанты Солоницын, Мишин и Николаенко, и не за Родину, а за свои теплые местечки, что надо после войны что-то делать, иначе деградация общества, смута и разор.

Кима Гринберг полностью согласна с этими лейтенантами. Правда, со своих, сугубо личных позиций: перед войной многие ее родственники и знакомые попали под каток репрессий, стали врагами народа. Поначалу-то она и сама считала, что так и должно быть, выступала на собраниях, разоблачая и кляня, но незадолго до войны некоторые из репрессированных вернулись, ожесточенные, с твердым убеждением, что все надо менять, иначе будет хуже. Особенно евреям. Они, правда, прямо об этом не говорили, а все экивоками, и даже больше помалкивали и пожимали плечами, но молчание и пожимание их было столь красноречивым, что не понять его значения было невозможно. И Кима, к тому времени повзрослевшая и утратившая наивность доверчивой молодости, сочувствовала этим экивокам, молчанию и пожиманию плечами. Тоже, разумеется, молча и тоже вполне красноречиво. К тому же фамилия Солоницын вызвала в ее памяти годы учебы в Московском институте философии, литературы и истории – знаменитом ИФЛИ. Некто Солоницын, – если не его однофамилец, – учился двумя курсами сзади и, скорее всего, ничем среди других не выделялся. Иначе бы она его запомнила. Во всяком случае, он не принадлежал к тому тесному кругу, к которому принадлежала Кима Гринберг.

И она стала читать дальше.

«Ты, разумеется, помнишь, – писал Солоницын Мишину, – что раньше я шел в бой с криком „За Сталина!“, что верил всему, что мне говорили. Но вот прошел год, и все мои юношеские, весьма наивные представления о нашей действительности рассыпались, как карточный домик. И началось это после того, как я, попав в госпиталь, оказался в глубоком тылу. Здесь я увидел, что одни вкалывают на заводах по шестнадцать часов в сутки, живут на нищенские пайки, а другие в это время, обзаведясь „броней“, жируют и считают, что мы все, кто вкалывает и воюет, дураки и кретины, и среди них слишком подозрительно много жидов. Из этого племени, и то не на передовой, а во вторых и третьих эшелонах, я встречал одного-двух, а за Волгой их сотни и тысячи, молодых и здоровых…»

«Ах ты гад! Ах ты черносотенец! – возмутилась Гринберг, забыв о своем сочувствии. – Жиды, видишь ли, во всем ему виноваты! Ну, погоди же!» – У нее даже лицо пошло розовыми пятнами от возмущения.

И это не ускользнуло от внимательного взгляда старшего лейтенанта Дранина.

– Что-нибудь случилось, Кима? – спросил он участливо, и все тоже посмотрели на Гринберг, нервно закуривающую папиросу «Пушка».

– Да вот, – кивнула она на лежащую перед ней папку, выпустив густую струю дыма изо рта и ноздрей. – Это до какой же степени предательства надо дойти, чтобы писать такие вещи! Советская власть им виновата! Да таких людей… Я не знаю, что бы с ними сделала!

– А ничего с ними делать не надо, – снисходительно улыбнулся Дранин. – Составь резюме не более чем на полстранички и отправь в особый отдел: там разберутся и сделают с ними все, что положено. Материала, как я вижу, накопилось достаточно.

– Да уж больше некуда. Но их тут трое. При этом один из них в госпитале, а госпиталь в Ессентуках.

– Это не имеет значения, – успокоил ее Дранин. – Госбез достанет их хоть на Камчатке. – И вообще, скажу тебе, Кимочка, поскольку ты у нас недавно, не принимай все эти штучки так близко к сердцу, иначе заработаешь инфаркт. У нас тут был один из недоучившихся студентов литинститута имени Горького: над каждым письмом то слезами обливался, то ругался на чем свет стоит. Стихи пописывал. Так себе стишата, если по совести. Сейчас, слышно, во фронтовой газете пристроился. Впрочем, – решил установить истину старший лейтенант Дранин, – стишата у нас пописывают многие. – И спросил: – А вы как?

– Я – нет.

– Ничего, поработаете у нас с полгодика, тоже станете писать. Проверено. И психологически обосновано.

Действительно, Кима Гринберг в отделе недавно. До этого она работала переводчицей в штабе армии, но случилось так, что за ней стал ухлестывать начальник фронтовой разведки подполковник Лубенко, только что переведенный на эту должность из стрелкового корпуса, и это в то время, когда у Кимы уже был фронтовой друг – майор Кочергин, заместитель этого самого Лубенко. Естественно, она отказала Лубенко в самой категорической форме. Это бы еще ничего не значило: мало ли кто кого домогается, да не каждый получает то, что хочет. Но однажды Гринберг допрашивала пленного обер-лейтенанта, только что доставленного с передовой. И не одна, а вдвоем со старшим лейтенантом из Смерша. И вот во время допроса немец обронил, что завтра на передовую прибывает танковая дивизия СС. Смершевец тут же вскочил и кинулся докладывать по начальству, Кима осталась одна, немец попросил закурить, она протянула ему папиросы, тот схватил ее за руку, рванул к себе, удар – дальше она ничего не помнит.

Немца, правда, поймали через час или два, старшего лейтенанта отослали в полк, а Гринберг – в военную цензуру, хотя она ни в чем не виновата. А все дело в этом Лубенко, развратнике и антисемите.

– А вот у меня… – встрял лейтенант Мозговой, усердно хлопая робкими бесцветными глазами и подергивая вздернутой верхней губой. Он даже вспотел от своей смелости. – А вот у меня, – повторил он, убедившись, что Дранин и Гринберг, особенно последняя, обратили на него внимание, – письмо из какого-то отдельного штурмового батальона. Пишет своему приятелю в другую часть командир взвода этого батальона. Вот послушайте. И он стал читать с той иронией в голосе, которая отличает воспитанного и образованного человека от невоспитанного и необразованного:

– У нас в батальоне сидит представитель Смерша, такая, между нами, скотина, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Везде сует свой нос, всех подозревает в предательстве, даже боевых офицеров, обзавелся стукачами и все чего-то вынюхивает. Мы его молча презираем, а когда он появляется среди нас, поворачиваемся к нему задом, но с него, как с гуся вода. Все это нервирует личный состав батальона, люди смотрят друг на друга с подозрением, а нам завтра в бой, и я не знаю, как все это скажется на моральном климате и боевой готовности. При этом командование батальона смотрит на эти выкрутасы смершевца сквозь пальцы, ведет себя безответственно, не думая о последствиях…

– Вот вам типичный пример, когда человек обвиняет командование в безответственности, а сам никакой ответственности не чувствует. К тому же выдает противнику военные тайны, – назидательно произнес старший лейтенант Дранин, перебивая чтение лейтенанта Мозгового. – Там, небось, и место дислокации указано, и еще что-нибудь…

– Указано на конверте: Сталино.

– Значит, часть только еще формируется, – со знанием дела прокомментировал Дранин. – А письмо, скорее всего, послано через гражданскую почту. Можно себе представить, какой вывод сделает вражеский агент, прочитав это письмо, если оно к нему попадет. – И спросил: – Посмотри, Мозг: на этого писателя ничего нет в нашей картотеке?

– Я смотрел, – ответил лейтенант с явным разочарованием. – Ничего нету.

– Тогда отправь письмо по месту формирования части. Пусть тамошнее управление Смерша разбирается, кому писал этот взводный и зачем.

– Я тоже так подумал, – произнес Мозговой и победно глянул поверх очков на Киму Гринберг. – А писал он лейтенанту Солоницыну А.К., который служит… который служит… в артиллерийском полку командиром чего-то там… не поймешь чего, – закончил лейтенант Мозговой.

– Как вы сказали? – встрепенулась Гринберг.

– Что именно?

– Кому пишет.

– А-а, лейтенанту Солоницыну А.К.

– Так и у меня тоже Солоницын А.К.! – воскликнула она с изумлением. – Так этот Солоницын, оказывается, возглавляет целую шайку! Ну и ти-ип… Давайте сюда ваше письмо, я подошью его к другим письмам.

– Такие типы еще, к сожалению, встречаются. И даже в НКВД, – глубокомысленно заметил лейтенант Шутман, с университетским значком и медалью «За боевые заслуги». – Вспомните, сколько предателей было выявлено в тридцать седьмом среди военных. Сам Тухачевский…

– Ну-с, поговорили и будя, – нахмурил брови старший лейтенант Дранин. – Работайте, нечего трепаться.

За окном завыла серена воздушной тревоги. Все подняли головы и уставились на белые полоски бумаги, перекрещивающие стекла. Через минуту вдалеке послышались отрывистые выстрелы зениток, затем тяжелые удары бомб, с потолка посыпалась штукатурка.

– Опять станцию бомбят, – произнес кто-то, ни к кому не обращаясь.

– Работайте, товарищи, работайте, – торопливо повторил Дранин напряженным голосом, и стало видно, что он боится.

Впрочем, боялись все, но немцы, после того как их отогнали за Днепр, бомбили изредка лишь станцию, и все к этому вроде бы привыкли, но каждый думал: «А вдруг?», и пялился, ничего не видя и не соображая, в лежащие перед ним письма, пока выстрелы и взрывы не затихнут и не прозвучит отбой воздушной тревоги. Тогда все разом закуривали и с победным видом поглядывали друг на друга.

– И куда только наши части ВНОС смотрят? – произнес ворчливо Шутман, выпуская изо рта правильные колечки дыма. – Немцы летают, как у себя дома, а им хоть бы хрен по деревне.

– В нос они и смотрят, – сбалагурил Мозговой. – Только не друг другу, а начальству.

– Разговорчики! – одернул болтунов Дранин. – А вы, лейтенант Мозговой, как я посмотрю, явно заражаетесь критиканством от знакомства с безответственными высказываниями своих корреспондентов. Эдак недалеко и до соответствующего позиционерства.

– Да я… – стушевался Мозговой, побледнел и виновато захлопал ресницами.

Все торопливо докурили свои папиросы, решительно ткнули их в банки из-под рыбных консервов, после чего в комнате вновь воцарилась рабочая атмосфера.

Глава 4

Капитан Вениамин Атлас, выписавшись из госпиталя в сентябре сорок третьего, больше года служил в милиции Астраханской области, а в конце октября сорок четвертого получил направление по месту своей довоенной службы. Но прежде чем ехать в Ростов, нужно было разыскать семью, и он выпросил на это десятидневный отпуск, тем более что путь его в Ростов лежал через Кизляр, Грозный, Пятигорск, Минводы, а это совсем близко от Кисловодска, где семья и должна находиться.

Атлас ехал в неизвестность. Все его письма в Кисловодск либо оставались без ответа, либо возвращались с пометкой: «Адресат не найден». Написал он и в Ростов, в надежде, что жена с детьми успела туда вернуться, но из Ростова, освобожденного от немцев в феврале прошлого года, никакого ответа не получил. Однако Атлас надежды не терял, понимая, что война всё и всех перемешала и перепутала, а зыбкая еще мирная жизнь этот клубок распутает не скоро. О том, что семья его могла погибнуть, он старался не думать, хотя то из одного освобожденного города, то из другого доходили слухи о массовых расстрелах евреев. Да и в газетах писали о том же, но все больше о городах, лежащих далеко на западе: о Киеве, Харькове, Львове и других.

В Минводы эшелон прибыл глубокой ночью. Атлас соскочил на землю с высокой подножки, за ним закрылась дверь вагона, и он остался один в густой темноте.

Шел дождь. Не очень сильный, но холодный. Хотя фронт перешагнул Днепр, освещение не включали, а может быть, и нечего было включать. И Атлас, ориентируясь по звукам, направился вдоль эшелона, рассчитывая встретить кого-нибудь из железнодорожников. И точно: навстречу ему, светя карбидным фонарем и постукивая молоточком по колесным буксам, двигался смазчик.

– Скажи, приятель, как мне пройти к вокзалу? – спросил Атлас у смазчика.

Тот посветил на него фонарем, махнул рукой себе за спину, и совсем не мужской, а девичий голос ответил:

– Нету вокзала – одни головешки. А комендатура на привокзальной площади… Вагон там стоит, в вагоне она и есть, эта самая комендатура. – И спросил с насмешкой: – Закурить не найдется, служивый?

– Найдется. – И Атлас протянул смазчице раскрытую пачку «Беломора», пробормотав: – Вы извините меня: не разглядел в темноте, что вы женщина.

– Да ничего, служивый: мы, бабы, уж и сами забывать стали, какого мы полу. Сам-то откуда будешь? – поинтересовалась смазчица, раза два затянувшись дымом.

– Из Ростова. Да жена у меня с детишками в Кисловодске… должна быть. Когда немец подходил к Ростову, отправил их туда к родственникам, с тех пор ничего о них не знаю.

– Бог даст, найдешь, – вздохнула женщина.

– Поезда-то туда ходят?

– Ходят, а как же. Раз в день. Туда вечером, оттуда тоже вечером.

– А еще на чем-нибудь можно уехать? – допытывался Атлас.

– Случается, что ходят и машины. Но редко. Ты, служивый, ступай в комендатуру: там тебе все объяснят. Только лоб не разбей, а то у нас тут железа везде понабросано, того и гляди, зацепишься. Да на часовых не нарвись, а то стрельнут – ахнуть не успеешь: все больше косоглазые охраняют, по-русски ни бельмеса не понимают.

– У меня фонарик, – успокоил Атлас женщину и пошел вдоль поезда, водя по земле узким желтым лучом.

Дежурный по комендатуре, младший лейтенант, проверив у Атласа документы, посоветовал ждать поезда.

– У нас тут неспокойно, – товарищ капитан, сказал он, понизив голос чуть ли ни до шепота. – Бандиты шастают, на одиноких военных и милиционеров нападают, даже на машины – тоже случается. Так что советую вам подождать поезда, потому что поезда идут в сопровождении милиции: иначе нельзя.

– А где бы мне подождать поезда?

– Вот уж не знаю. Город разбит, мало что осталось. Разве что в частном секторе… Но это когда развиднеется. А пока посидите здесь. Даже положить вас некуда, – и младший лейтенант развел руками, показывая на военных, спящих на полу в обнимку с автоматами и винтовками. Судя по всему, они относились к войскам НКВД, а это лишний раз подтверждало справедливость слов младшего лейтенанта.

Атлас скинул с себя вещмешок, поставил к стене между двумя парами ног небольшой фибровый чемоданчик, сам устроился и, надвинув на глаза фуражку, постарался уснуть. Но сон не шел: всякие мысли, одна мрачнее другой, лезли ему в голову, тяжелый спертый воздух вызывал позывы к кашлю. Промучившись с полчаса, Атлас встал, вышел из вагона. Сев на приступки под жестяным навесом, закурил. Шумел дождь, журчала, сбегая с крыши, вода, тревожно перекликались маневровые паровозы…

Рядом захрустел под чьими-то ногами шлак, знакомый голос смазчицы спросил:

– Ну, как, устроился, служивый?

– Да негде там устраиваться: битком. Даже сесть негде.

– А пойдем ко мне, если не боишься. Я здесь неподалеку живу. Тоже не хоромы, так других-то нету.

– Закуришь?

– Нет, спасибо, я вообще-то не курю. Так, балуюсь.

– Понятно, – произнес Атлас, догадавшись, что смазчица попросила у него закурить, чтобы приглядеться к нему: мало ли кто тут шастает. Теперь голос ее звучал почти дружелюбно, без насмешки и настороженности.

Он забрал вещи, и они пошли.

– Тебя как зовут-то, служивый?

– Вениамином… Веней. А тебя?

– Ритой.

– Очень приятно.

– Приятно, нет ли, а что есть, то есть, – со вздохом произнесла Рита. И вдруг спросила: – А ты не еврей?

– Еврей. А что?

– Да так, ничего. И жена у тебя тоже еврейка?

– Тоже, – произнес Атлас и остановился.

– Ну, чего ты встал? Идем. Я это к тому, что очень уж немец тут лютовал по отношению к евреям. А местные им помогали. Сейчас кого НКВД забрало, кого выслали, а многие в горы ушли, бандитничают. Одну войну изжили, другая началась.

– Ничего, осилим, – машинально произнес Атлас, а у самого внутри все сжалось и опустилось.

Они шли темным пустырем по натоптанной тропинке, посыпанной шлаком, – Рита впереди со своим фонарем, Атлас следом. Молчали. Где-то совсем рядом пролегала железная дорога, стучали колеса идущего поезда, пыхтел паровоз. Дома попадались редко, и те едва угадывались в темноте. Дождь то припускал, то едва моросил. За все время они не встретили ни души. И ни одна собака не подала голоса. Город точно вымер: ни звука, ни огонька. Заборов, которые помнил Атлас, не существовало: пошли, скорее всего, на дрова. Деревьев тоже осталось немного. Где-то приглушенно несколько раз прокричал петух – и это было так неожиданно, что Атлас даже остановился и улыбнулся в темноте. Раньше здесь петухи кричали со всех сторон, соревнуясь друг с другом силой своего голоса.

Домик Риты оказался обыкновенным пассажирским вагоном. Только без колес. Тускло светилось одно из окон в самом начале вагона. Повевало удушливым дымом от горевшего каменного угля в вагонной печке. Рита открыла дверь обычным вагонным ключом, они поднялись по железным ступенькам в тамбур, затем еще одна дверь. Сонный женский голос спросил из купе для проводников:

– Это ты, Ритуля?

– Я, тетя Аня. Вот гостя привела: ему до поезда на Кисловодск переждать надо.

– А и пусть. У нас четырнадцатое свободно. Туда его и определи. А если чаю, так титан еще горячий. Ты-то сама как?

– Нормально. Смену отгорбатила. Сдала военным. До вечера свободна.

– Ох, жисть наша, – проворчала тетя Аня, и Атласу представилась пожилая и обязательно полная женщина, с больными ногами и поясницей.

– Вот, устраивайся, – сказала Рита, отодвинув в сторону дверь четырнадцатого купе. – Где туалет, ты знаешь, можешь умыться с дороги. Только не шибко шуми: люди спят. А я сейчас переоденусь, чаю принесу.

Они пили чай вдвоем из алюминиевых кружек. Рита, оказавшаяся еще сравнительно молодой женщиной, с серыми глазами и милым круглым лицом со вздернутым носиком, принесла три вареных в мундирах картофелины и кусок кукурузной лепешки. Атлас достал из вещмешка банку американских сосисок с горохом и банку сгущенки.

– О-о! – воскликнула Рита. – Да у нас с тобой пир, да и только! Жаль, выпить нечего.

У Атласа выпить было что, но он берег эту бутылку для встречи с семьей, хотя в глубине души мало на эту встречу надеялся, однако не давал себе расслабиться и впасть в отчаяние: еще не все было потеряно, а в жизни бывают удивительные случаи. Взять хотя бы его самого: пуля ударила в лицо, раздробила левую часть верхней челюсти и осталась во рту: то ли, прежде чем попасть в него, срикошетила от земли, то ли прошла через бруствер, потеряв убойную силу. Его вынесли с поля боя, несли несколько километров, пока отступавшие заградотрядовцы не пришли в станицу, где располагался медсанбат одной из дивизий, занимавших позиции вдоль реки Медведицы. Потом пошли госпиталя, одна операция за другой, кое-как слепили его челюсть на каркасе из железной проволоки, вставили железные зубы. Но шрамы остались, и лицо у него теперь такое, что лучше в полумраке на него не смотреть: испугаешься.

– Боже мой, боже мой, – пожалела его Рита. – Как же тебя изуродовали проклятые фрицы! Чтоб у них у всех рожи перекосило, кто из них жить останется.

– Я уж привык, – соврал Атлас, прикрыв левую часть лица ладонью. И подумал, что его Софа может и не узнать своего мужа. Не говоря о детях.

– Постой-ка, – остановила его Рита, когда он стал выкладывать разогретые в кипятке сосиски на тарелку. – Я сейчас. – Встала и ушла.

Вернулась она через пару минут с бутылкой.

– Самогонка, – торжественно возвестила Рита, взбалтывая мутную жидкость. – Дрянь, конечно, но оглушает здорово.

Выпили по полстакана.

– Ты одна? – спросил Атлас, когда выпили еще раз.

– Нет, с матерью и сыном.

– А муж?

– Немцы расстреляли. Он у меня инвалидом был, безруким. Работал сцепщиком, попал между буферами. Ну а когда немцы пришли, стал по ночам шастать на станцию, песок в буксы сыпать. Застукали на месте. Могли бы и нас тоже вслед за ним: у немцев это – раз плюнуть. Но он успел предупредить тетю Дуню, когда его в комендатуру привели: она у немцев уборщицей работала. А уж тетя Дуня передала через знакомую, чтоб мы спрятались куда ни есть… Ну и… – Рита мотнула головой и разлила остатки по стаканам.

– Да, понимаю, – покивал головой Атлас, чувствуя, что захмелел и еле ворочает языком.

– Партийным был, – пояснила она историю с мужем. – И добавила зло: – Дурак дураком!

– Почему же это? – удивился Атлас.

– Просили его? Много он там навредил им? Дудки! И сам погиб, и нас могли тоже со свету свести. Вот я и говорю…

– Зря ты так на него, – попробовал он примирить ее с погибшим мужем. – Он хоть что-то сделал для победы. А иным и этого не выпадало. Бывает, попадет на фронт, выстрелить не успеет, бомба или снаряд – и нет человека. А у каждого тоже: жены, дети, матери…

– Да я понимаю. Что я, не понимаю, что ли? Очень хорошо понимаю. Обидно… Вот… – Поднялась и решительно скомандовала: – Ну, ты давай ложись спать. Мне тоже надо соснуть, а то с утра то одно, то другое. А потом опять на дежурство.

Атлас уснул, как провалился в омут.