Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом"

Глава 24

Война – это не только стрельба, атаки и контратаки, наступления и отступления; война – это еще и писание всяких бумаг. Чем меньше те или иные люди причастны к непосредственному взаимоуничтожению, тем больше бумаг они пишут.

Интенданты – сколько чего привезено, получено, отдано, потеряно в результате естественной убыли, артиллерийских обстрелов и бомбежек, от диверсионной деятельности противника, на что списывается и то, что брошено, растащено и разворовано…

Похоронщики – сколько после боев (если, разумеется, войска наступали) собрано трупов, своих и противника, сколько и где похоронено, какие при этом произведены затраты – истрачено хлорки и лопат, овса и сена, бензина и солярки…

Трофейщики – сколько винтовок и автоматов, пулеметов и пушек, танков и машин, своих и немецких, исправных и годных лишь на металлолом, – собрано, свезено, отгружено. И снова затраты, затраты, уйма всяких затрат.

Смершевцы – сколько шпионов и диверсантов поймано, уничтожено, раскрыто, обнаружено.

И все вместе – сколько непосредственных исполнителей отличилось от рядового до генерала; и чем дальше движется бумага, тем меньше там рядовых, тем больше генералов…

И вообще: чем больше написано, тем большая произведена работа, тем больший ущерб для противника, тем больше шансов получить награду, повышение по службе и оказаться еще дальше от передовой – от того места, где стреляют, калечат и убивают, где меньше всего достается наград и чинов.

На войне каждый занимается своим делом. Кому-то со стороны может показаться иное дело малозначащим или даже ненужным и вредным, но это вовсе не значит, что это дело на самом деле ненужное и вредное, и чаще всего потому, что человек, затевая какое-то дело, не всегда может определить, принесет оно пользу или вред.

Скажем, ловить шпионов – дело нужное, просто необходимое. Тем более когда войска готовятся к наступлению. Но ловить их надо там, где они должны водиться. А если их в каком-то месте нет и быть не может, а должность по их ловле существует, то должны существовать и шпионы. В эту истину надо крепко верить, потому что если ты исправляешь должность, а веры в нее нет, то тебе остается разве что застрелиться.

Старший лейтенант Кривоносов стреляться не собирался. Он был представителем отдела контрразведки «Смерш», что в расшифрованном виде означает «Смерть шпионам!», где сокращены не только слова, но и восклицательный знак, следовательно, должен был делать свое дело тихо и незаметно, не привлекая ничьего внимания, – как и положено по должности. Он был абсолютно уверен, что если бы не было в штурмовом батальоне шпионов или людей, готовых при известных обстоятельствах ими стать, то его бы на эту должность не определили. Поэтому он считал своим долгом всякий вызывающий подозрение факт тысячу раз проверить, действуя по принципу: лучше переборщить, чем недоборщить, но взять от этого факта все, что он может дать, ибо каждый факт обязательно связан с другими фактами, которые надо только разыскать. А за фактами всегда стоят люди. Таков смысл его службы, на это он давал присягу, расписывался в прочтении всяких секретных инструкций и наставлений, по ним он и действовал.

А фактов, вызывающих подозрение и требующих проверки и перепроверки, у него накопилось великое множество. Советские винтовки, утраченные ротой Красникова во время наступления за огненным валом, – это тоже факт, но как бы вспомогательный, проливающий свет на другие факты, то есть поступки и слова людей. Главным же фактом был Дудник. Его исчезновение надо признать более чем странным. Почему именно Дудник, а не кто-то другой? На этот вопрос и пытался ответить старший лейтенант Кривоносов.

Кто такой Дудник? Бывший подполковник пограничных войск НКГБ, бывший военнопленный, бывший осведомитель старшего лейтенанта Кривоносова. Что думают, о чем говорят, как относятся к победам и поражениям Красной армии, к ее командованию и органам солдаты и офицеры роты лейтенанта Красникова – вот что должен был знать и сообщать Кривоносову рядовой Дудник. При этом согласие работать на старшего лейтенанта он дал без всякого нажима и психологической обработки. Он молча выслушал пространные рассуждения Кривоносова, как всегда глядя себе под ноги и лишь иногда согласно кивая головой, словно занимался стукачеством всю свою жизнь и лишь перешел от одного начальника к другому. Правда, сообщения его были расплывчаты, неконкретны, не содержали в себе ничего такого, за что можно зацепиться. Но для Кривоносова важно было уже то, что Дудник согласился работать на него, а результатов он так скоро и не ожидал, понимая, что имеет дело с людьми скрытными, сумевшими уцелеть у немцев, пройти фильтрационные лагеря и при этом не дать повода для обвинений в проступках, караемых по всей строгости советских законов военного времени.

Помимо Дудника у Кривоносова в каждой роте и в каждом взводе были информаторы в основном из бывших работников всяких тыловых учреждений, людей куда как покладистей строевых офицеров. Каждый день он получал от них информацию о происходящих в батальоне событиях, на многих офицеров успел завести довольно пухлые дела, каждую неделю докладывал начальству о проводимой работе, и, судя по всему, начальство им было довольно.

Но незадолго до отправки на фронт, еще в Сталино, Кривоносову стало известно от другого осведомителя из роты Красникова, что Дудника «засветили», что всем откуда-то стало известно, что Дудник – стукач. И не только про Дудника, но и еще про нескольких человек, в том числе из других рот. Такого прокола у Кривоносова не было за всю службу в органах. Конечно, люди в штурмовом батальоне – это тебе не ваньки рязанские, а народ образованный и с опытом, так что «засветить» одного-двух стукачей из тех, что поглупее и потрусливее, им раз плюнуть. Более того, если бы в батальоне не засветили парочку стукачей, Кривоносов сам обязан был помочь это сделать: два-три человека, про которых точно все знают, что это стукачи, притупляют бдительность даже самых подозрительных, то есть как раз тех, кто более всего интересует контрразведку как потенциальные враги существующих порядков, и, естественно, отводят подозрения от наиболее ценных осведомителей.

Пока неизвестно, кто «засветил» Дудника и других, зато Кривоносову хорошо известно, что в армейской среде к сотрудникам органов относятся с предубеждением и даже враждебно. Случалось, что не только стукачей в сумятице боя убивали свои же, но и смершевцев тоже, хотя в боях они, как правило, не участвуют. На такие преступления могут пойти только ярые враги советской власти или же агенты вражеской разведки. Другие объяснения старшему лейтенанту Кривоносову в голову не приходят. Но если Дудник засвеченный, то в него стрелять не станут, потому что «засвеченный» уже не опасен. Их просто сторонятся или, наоборот, начинают при них молоть всякую чепуху о любви к советской власти и товарищу Сталину. Но Кривоносова на такой мякине не проведешь: он хоть и закончил всего двухгодичное командное училище НКВД, но щи лаптем давно не хлебает. Другое дело, если Дудник что-то раскопал, вышел на чей-то след, получил разоблачительные факты. Почему бы и нет?

Итак, бывший подполковник Дудник пропал без вести, хотя командир роты старается это скрыть. Никто не видел, никто не знает, куда он подевался после того, как пристрелил лейтенанта Плешакова. Не исключено, что его прихлопнули свои же. Если это так, значит, в батальоне есть человек или группа лиц, которую Дуднику удалось нащупать.

Такая версия очень нравилась старшему лейтенанту Кривоносову. К тому же она оправдывала его пребывание в штурмовом батальоне не только в глазах начальства, но и своих собственных. Эту версию необходимо было раскрутить.

Итак, возникает вопрос: кто это таинственное лицо или организация, которым помешал бывший подполковник Дудник? Если учесть, что Дудник с самого начала был сориентирован на выяснении истинного лица бывшего капитана второго ранга Пивоварова, который в роте пользуется особым авторитетом среди бывших офицеров и играет роль что-то вроде попа для исповеди, и на бывшего майора Гаврилова, человека несдержанного, резкого и не особо скрывающего своего отношения ко всему происходящему, – так вот, если иметь это в виду, то копать надо вокруг этих двоих. Правда, Дудник ничего особенного о них Кривоносову не сообщал, разве лишь то, что они осуждают огульное подозрение в предательстве всех бывших военнопленных. Но этого слишком мало, чтобы начинать «дело». А тот факт, что эти двое будто бы посвящают все свое свободное время рассуждениям о возможном существовании жизни на других планетах солнечной системы, так это для отвода глаз – дураку ясно.

В этот день с утра старший лейтенант Кривоносов допросил уже четырнадцать человек из роты лейтенанта Красникова. Он торопился. Даже обедать не пошел вместе со всеми, хотя просто обязан был присутствовать на офицерской пирушке. Но он знал, что при нем там никто и рта не раскроет, так что лучше оставаться на своем месте и заниматься делом, а о чем там будут говорить, ему доложит ординарец комбата.

Кривоносов похватал наскоро из котелка, не разбирая вкуса, и снова стал вызывать к себе людей. Ему было просто необходимо к концу дня составить подробное донесение о проведенном ротой лейтенанта Красникова бое и подробно осветить в нем настроения среди бывших офицеров накануне важных событий. А что события не за горами, его уведомили в контрразведке дивизии. Не сообщить же об исчезновении Дудника Кривоносов не мог, следовательно, обязан сообщить и о мерах, принимаемых для выяснения обстоятельств. Тем более что списки его осведомителей лежат в сейфе начальника отдела «Смерш» подполковника Голованова. А подполковника Голованова интересуют голые факты и ничего больше. Фактов же никаких нет.

Старший лейтенант Кривоносов нервничал. Ему казалось, что зацепочка где-то рядом, что еще одно усилие – и он раскроет целую организацию если не фашистских агентов, то антисоветски настроенных бывших офицеров, что практически одно и то же. Вот только бы найти эту зацепочку, и он бы размотал весь клубок.

А ведь зацепочка имелась, и весьма существенная, но он, Кривоносов, упустил эту зацепочку, не придав значения письму лейтенанта Николаенко. А в контрразведке корпуса придали, затребовав у Кривоносова все факты об антисоветских настроениях лейтенанта. У Кривоносова никаких фактов не имелось, разве что единственное письмо, отправленное брату, в котором он высказывал мысли, недостойные советского офицера. Но из этих мыслей кашу не сваришь, хотя не исключено, что он не только излагал их в письменном виде, но и вслух среди офицеров роты. Теперь Николаенко, принимавший участие в бою, находится в медсанбате чужой дивизии по случаю ранения. В донесении Красникова сказано, что ранение у взводного легкое. А вот когда он вернется, тогда можно будет взяться и за него… Но время-то уходит. Не сидеть же сложа руки и ждать, когда в батальоне случится какое-нибудь чепэ. За это начальство по головке не погладит.

Кривоносов встал из-за стола, прошелся несколько раз по тесной землянке, возбужденно потирая руки, попил из жестяного чайника воды и тут же, едва услыхав шаги спускающегося в землянку человека, вернулся к столу и уткнулся в бумаги.

Глава 25

Пивоваров переступил порог землянки, ударившись головой о низкую притолоку, потер ушибленное место, поправил шапку, прошел к столу и доложил, что прибыл-де по вашему приказанию… Доложив, потянул с головы шапку. Шапку он стягивал медленно, будто ее приходилось отдирать от волос, как присохший к ране бинт.

– Садитесь, Пивоваров, – показал Кривоносов на табуретку возле стола.

Пивоваров сел, табуретка под ним скрипнула, он слегка поерзал на ней, пробуя ее на прочность, и затих.

Все это время Кривоносов с брезгливой усмешкой наблюдал за бывшим капитаном второго ранга. Он этой брезгливой усмешкой и расслабленной позой своей давал понять, что видит Пивоварова насквозь и никакими уловками его не провести.

– Вы знаете, зачем я вас вызвал? – спросил Кривоносов, решив сыграть в открытую.

Но Пивоваров игры не принял, хотя ему было известно, что смершевца особенно интересует, куда подевался бывший подполковник Дудник. Два месяца общения с энкэвэдэшниками в фильтрационном лагере кое-чему научили Пивоварова. Он твердо усвоил, что всякие намеки следует пропускать мимо ушей, а отвечать лишь на те вопросы, которые затрагивают тебя самого и никого больше. Он мог бы сказать: «Да, знаю, вас интересует подполковник Дудник». Но тогда надо говорить, откуда он это узнал. К тому же не исключено, что сам Пивоваров интересует смершевца совсем по другому вопросу, и не стоит усложнять себе жизнь по собственному почину, ибо здесь любое слово вставят в строку. И он ответил:

– Нет, не знаю.

Кривоносов откинулся к стене, его скуластое лицо расплылось в широкой понимающей улыбке.

– Так-таки и не знаете? Вы же умный человек, Пивоваров…

– Я был умным, старший лейтенант, когда носил знаки различия капитана второго ранга. Но это было давно. С тех пор я заметно поглупел.

– Значит, не хотите отвечать, – констатировал Кривоносов и склонился над столом. Рот его сжался, глаза сузились, желваки на скулах набрякли. – Жаль, очень жаль.

– А вы, старший лейтенант, меня еще ни о чем и не спрашивали, – произнес Пивоваров и уставился в угол, приготовившись к долгому и бессмысленному сидению.

– Ну, положим, те, кто уже побывал здесь, успели раззвонить, о чем их спрашивали, и вы, разумеется, шли сюда с готовыми ответами. Разве не так, Пивоваров?

– Нет, не так, старший лейтенант. Во-первых, вы каждого предупреждаете, чтобы он о разговоре с вами никому ничего не говорил. Во-вторых, мы люди военные и сами знаем, о чем можно говорить, а о чем нельзя.

– Скажите, вы с Гавриловым друзья?

– Да.

– Что же, вы и его не предупредите?

– Ни я, ни Гаврилов не совершили никакого преступления, которое надо было бы скрывать, тем более уговариваться, что отвечать на ваши вопросы. Вы можете пригласить его сюда прямо сейчас…

– Вот тут лейтенант Красников пишет, – перебил Пивоварова Кривоносов. – Он пишет, что вы с Гавриловым хорошо воевали, проявляли инициативу и так далее…

Кривоносов сделал паузу, но Пивоваров лишь пожал плечами и равнодушно произнес:

– Командиру видней.

– Когда вы в последний раз видели Дудника? – резко выпалил Кривоносов и подался к Пивоварову, впившись в его лицо щелками глаз.

– В окопе… перед атакой… По-моему, – неуверенно произнес тот.

– Что значит – по-вашему?

– У меня не было ни нужды, ни желания обращать внимания на рядового Дудника. Я знаю абсолютно точно, что рядом со мной его не было. К тому же, мы в разных взводах.

– А потом вы его не видели?

– Нет. Я могу сказать лишь о тех людях, что были рядом. Трусов среди них я не видел.

– Но Дудника нет ни среди раненых, ни среди убитых. Что вы думаете по этому поводу?

– Я могу лишь предполагать, фантазировать. Но в этой области я не профессионал. Вы, старший лейтенант, наверняка умеете это делать лучше меня.

Кривоносов долго рассматривал бесстрастное лицо Пивоварова, его слегка оттопыренные уши, нос с горбинкой, плотно сжатые губы. И чем дольше он его рассматривал, тем сильнее распирала его изнутри удушающая ненависть. Будь это в лагере, уж он бы показал этому бывшему, как надо отвечать на вопросы, он бы из него выбил и напускное спокойствие, и едва прикрытое высокомерие. К сожалению, здесь не лагерь, а передовая.

Перед Кривоносовым сидел его личный враг – хитрый, коварный, умный. Как ловко он ускользает от прямых ответов, какая дьявольская увертливость! Не может быть, чтобы за этим ничего не скрывалось, чтобы у такого человека была чистая совесть. И потом… ведь дрогнули же веки у этого бывшего кавторанга, когда прозвучала фамилия Дудника. Дро-огнули. За этим малозначительным фактом стоит страх разоблачения, который, как бы его ни маскировали, никогда полностью спрятать нельзя, – это противоестественно. И с Гавриловым они спелись – это уж как пить дать. Стрелять таких гадов надо, давить…

А Пивоваров сидел сгорбившись, рассматривая свою шапку, крутя ее так и этак, и, казалось, был всецело поглощен этим занятием.

Кривоносов побарабанил пальцами по столу. Он решал, что делать дальше. Похоже, что сейчас – и в таких условиях – он ничего не добьется. Лучше всего выдернуть Пивоварова ночью из землянки и, не дав опомниться, предъявить обвинение в убийстве Дудника, поставить к стенке и… Дальше по обстоятельствам. И с Гавриловым поступить так же. Но для этого надо смотаться в отдел при штабе корпуса, доказать, что он имеет все основания взять этих двоих, прихватить с собой из отдела пару «волкодавов», которые имеют навык обработки человеческого материала, – один он это дело не потянет, – и уж тогда, только после этого…

– Ладно, Пивоваров, – произнес как можно более равнодушно Кривоносов. – Идите пока. И хорошенько подумайте над своим поведением.

– Я всю жизнь, старший лейтенант, думаю над своим поведением, – произнес Пивоваров, вставая. – Вам, между прочим, тоже никто не мешает это делать.

– Н-ну, т-ты! – с угрозой выдавил Кривоносов. – Не забывай, где находишься.

Пивоваров ничего на это не ответил и вышел за дверь.

Он поднялся по ступенькам и увидел Гаврилова, сидящего на бревне, а невдалеке кривоносовского посыльного. Гаврилов встал, отряхнулся, пошел навстречу.

– Ты, Алексей Потапыч, главное, не горячись. Очень тебя прошу, – произнес Пивоваров, беря Гаврилова за рукав шинели. Он произнес это с обезоруживающей улыбкой и настолько громко, чтобы мог услышать Пилипенко.

Гаврилов лишь усмехнулся половиной лица, согласно кивнул головой и стал спускаться вниз по ступенькам.

Когда Гаврилов, примерно через час, вышел от Кривоносова, то застал Пивоварова, вышагивающего между соснами. Узкая тропинка длинной метров пятьдесят была хорошо утрамбована.

– Я ему сказал, что он дурак, – кривя губы в улыбке, заговорил Гаврилов, подходя к Пивоварову. – И еще сказал, что было бы лучше, если бы он воевал с немцами, а не со своими.

– Зря ты так, Алексей Потапыч, – огорчился Пивоваров. – Начнет он тебе мстить, всякие гадости делать… Да и человек-то он подневольный: что с него взять…

– Слышал бы ты, Ерофей Тихонович, какую ахинею он нес! Я даже, грешным делом, подумал: а все ли у него дома? Это ж надо такую арифметику придумать: если, говорит, в роте сто автоматов и только двадцать винтовок, и во время боя повреждено десять винтовок, то сколько должно быть повреждено автоматов? Не менее пятидесяти штук. А? Как тебе нравится?

– Логично, ничего не скажешь.

– Вот-вот. Он от сознания собственной гениальности чуть ни лопнул у меня на глазах. – Гаврилов всплеснул рукой и рассмеялся мелким дребезжащим смешком, так не вяжущимся с его грубо отесанными чертами лица. – Ему невдомек, что когда солдат сидит в окопе и слышит вой снаряда или мины, то он падает на дно окопа, а винтовка чаще всего остается на бруствере. Солдат поднялся, отряхнулся, а винтовка – тю-тю! Зато автомат он на бруствере не оставит, потому что автомат короче и не мешает падать вместе с ним на дно окопа. Вот и вся логика с арифметикой. Его от такой логики чуть кондрашка не хватила.

– Ты хочешь сказать, что убедил его?

– Так он же в окопах никогда не сидел, и ему что винтовка, что автомат – один черт.

– Но ведь бросали же, – с сожалением произнес Пивоваров, не терпящий неточности.

– Ну и что? Я бы и сам бросил, будь у меня винтовка и подвернись немецкий автомат. Тем более что эта новая самозарядка – штука весьма ненадежная и может отказать в самый неподходящий момент. Уж лучше трехлинейка. Или взял бы автомат у своего погибшего товарища. Он тебя от живота поливает, а ты пока клац-клац… Да что я тебе говорю! Сам знаешь.

– И все-таки зря ты, Алексей Потапыч, на рожон лезешь.

– Ничего не зря! Я же чувствую, что он под ротного нашего копает! – снова загорелся Гаврилов. – Дерьмо собачье! Сидит тут, понимаешь ли, за пять километров от передовой и высасывает из пальца вредителей и шпионов.

– Успокойся, Алексей Потапыч! Ради бога, успокойся! Придет время, все образуется, как говаривал Толстой, всякому воздастся по делам его…

– Да когда оно придет-то, голубчик мой Ерофей Тихонович? Нас-то с тобой уже не будет! А мне вот как тошно жить рядом с такими вот кривоносовыми! Так тошно, что иногда застрелиться хочется. Одно удерживает, что кривоносовым от этого только лучше станет.

– Бог с ним! – нахмурился Пивоваров, заметив, что на них поглядывают солдаты первой роты, сбившиеся возле землянки. – Давай лучше закурим.

– Да, пожалуй, действительно лучше, – как-то сразу сник Гаврилов. – Может, ты и прав, капитан. Но мне иногда так хочется забраться на какую-нибудь высокую гору и оттуда крикнуть на весь мир: «Люди, посмотрите, как мы неправильно живем!» Как ты думаешь, услыхали бы?

– Время еще не пришло. Вот закончим войну, тогда, может быть…

И они сосредоточенно принялись дымить, поглядывая на проселок, на который в наступающих сумерках, всхрапывая, урча и кивая длинными орудийными стволами, выползали тяжелые танки ИС – «Иосиф Сталин». От их медлительного и тяжелого движения земля тряслась мелкой лихорадочной дрожью, с деревьев сыпалась хвоя, а воздух, будто уплотнившийся, давил на уши.

– Эх! – тихо воскликнул Гаврилов. – Мне бы в сорок первом с десяток таких танков…

– Нда, – качнул головой Пивоваров. – Танки превосходные. Вот разве что танкисты в сорок первом были другие, мало похожие на нынешних…

– Что ты имеешь в виду? – вскинулся Гаврилов.

– А то, что и мы были другими, что сидело в нас какое-то не то благодушие, не то неуверенность в собственных силах… Злости нам не хватало, азарта. Даже и не знаю, какими словами это выразить. Была некая аморфность, растерянность перед неведомым, непонятным. Во мне это сидело – точно знаю. Но после вчерашнего боя уже не сидит. Я другим человеком стал. Крылья, что ли, выросли. Не знаю. Но если завтра снова в бой, то я пойду в этот бой не только без страха, не только с ненавистью, но и с презрением к врагу, который считал и считает себя выше нас, русских, который убежден, будто бы он имеет исключительное право жить на этой земле, имеет право распоряжаться другими народами. Во мне раньше, – все с большей горячностью говорил Пивоваров, – не хватало не только злости, но и гордости, что я – русский человек, что я сын такой огромной и такой разнообразной страны, населенной разнообразными же народами, что на мне лежит ответственность и за эту страну, и за населяющие ее народы. Я произносил на собраниях правильные слова, мне казалось, что Россия – это весь мир, а весь мир – это Россия, и не столь важно, где начинаются и где кончаются ее границы. Во мне, понимаешь ли, не было уверенности, что я должен защищать исключительно Россию, как защищали и отстаивали ее мои предки…

Пивоваров помолчал, потер руками лицо, закончил уже более сдержанно:

– Это чувство сродни чувству хлебороба, который знает, что он должен по весне вспахать и засеять именно свое поле, что поле это не должно зарастать бурьяном, что оно не может без его рук и радения. Во мне проснулась великая ответственность за это поле, за Россию. Да… – Пивоваров помолчал, спросил осторожно: – Ты этого разве не чувствуешь, Алексей Потапыч? – И замер в ожидании ответа.

– Чувствую, – согласился Гаврилов. – Хотя ответственность я чувствовал всегда. Но она, действительно, была не такой: в ней ощущался некий изъян, она была расплывчатой. А вот насчет страны – это ты верно сказал: сегодня я ощущаю свою страну не так, как раньше, то есть не столько головой, сколько сердцем. И народ свой – тоже.

– Вот, – удовлетворенно согласился Пивоваров. – Поэтому я и говорю: танки – это еще не все. Другие люди – это главное.