Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом"

Снова раздражение накатило на Валецкого, и он, чтобы избавиться от этой докуки, полез в карман за папиросами. Адъютант генерала, старший лейтенант Силин, сидевший рядом с шофером, заметив это, предупредительно поднес командующему огонек своей зажигалки.

– Сейчас будет самое опасное место, – произнес он, чутко следя за выражением лица Валецкого. – Вчера здесь обстреляли штабную машину… – Выдержал паузу, перехватил ожидающий взгляд, уверенно продолжил: – Хорошо, что навстречу шла колонна артиллерии, а то бы – пиши пропало. Эти крайовцы – кретинизм какой-то: то с немцами воюют, то с нами.

Валецкий попыхивал дымком, ничего не отвечая, и адъютант отвернулся, принялся следить за дорогой. Бойцы, сидящие в бронетранспортере, ощетинились на обе стороны стволами автоматов и ручных пулеметов. Адъютант Силин тоже поднял свой автомат и даже передернул затвор.

«Мальчишка, – подумал генерал. – Если попадем в хорошо организованную засаду, то шансов остаться в живых ноль целых ноль десятых. Выстрелить не успеешь. Даже подумать. Конечно, если у них задача – уничтожить, а не взять в плен. Впрочем, лучше не думать…» – И Валецкий, зная, что Силин стережет каждое его движение, откинулся на спинку сидения и прикрыл глаза.

Опасный участок дороги они миновали без приключений. Генерал Валецкий только скользнул взглядом по остову сгоревшего «студебеккера», по бурому холмику под одинокой раскидистой сосной. Сколько таких холмиков вдоль военных дорог и сколько будет еще!.. Говорят, американцы увозят своих убитых на родину в цинковых гробах. Чудаки, ей-богу! Тут Россия – вот она, за спиной, но ни у кого и в мыслях нет отправлять туда убитых на чужой земле солдат и офицеров. И правильно: пусть эти могилы напоминают будущим поколениям, что от фашистов их избавила Красная армия, а не какая-нибудь другая. Да и сколько нужно вагонов, гробов, людей, чтобы развозить погибших и умерших по такой громадной стране! Патроны подвезти – и то не всегда успеваем. Какие уж тут гробы! Так бы в землю положить да зарыть по-человечески – и то ладно. На Руси, похоже, издревле не слишком пекутся о павших воинах. Как там у Пушкина: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» Вот именно.

Бронетранспортер с охраной свернул с наезженной дороги на просеку и покатил между соснами, вершины которых сошлись высоко над головой, раскачиваясь под порывами ветра. Даже сквозь рокот мотора слышно, как оттуда вместе со снежной мутью низвергается глухой неумолчный гул.

Через минуту-другую посветлело, открылось широкое поле с редкими островками деревьев, приземистыми строениями там и сям, извилистой речушкой с черной водой и серым кустарником на ее берегах, неряшливыми пунктирами окопов и частыми оспинами воронок на грязно-белом снегу.

Справа от просеки между соснами натянута маскировочная сеть, под нею брезентовый полог, под пологом помост, а рядом с десяток офицеров. От них отделилась высокая статная фигура полковника Матова и ленивой трусцой двинулась навстречу подъезжающей машине.

– Товарищ генерал-лейтенант! – начал было докладывать Матов, едва Валецкий выбрался из машины, но тот остановил его движением руки, поздоровался, произнес с усмешкой:

– Ну-с, показывайте, Николай Анатольевич, как вы тут ходите за огненным валом.

– У меня все готово, Петр Вениаминович. Прикажете начинать?

– Да, пожалуй.

– Милости прошу на НП.

Валецкий прошел под полог, поздоровался за руку со всеми офицерами штаба дивизии, поднялся по ступенькам на помост. Здесь стояли дощатые столы, длинные лавки, стереотрубы. Возле одной из стереотруб стул с гнутой спинкой и гербом какого-то польского шляхтича. Валецкий направился к стулу, устроился перед стереотрубой, оглянулся на полковника Матова, тот кому-то кивнул головой, кто-то коротко бросил в телефонную трубку: «Давай!» – и в воздух взлетели две красные ракеты.

Какое-то время слышно было только, как гудят на ветру сосны. Потом слева, у дальней кромки леса вспучились дымы, донесся орудийный рокот, и почти тотчас же поперек речушки, за прерывистой нитью окопов бесшумно поднялась стена разрывов, неровная, рваная. Вот она стала шириться и уплотняться, заполняясь белесым дымом, – и до слуха Валецкого докатился тяжелый гул, тело его ощутило содрогания земли. Вслед за этим из другой пунктирной линии, метров на сто ближе к НП и менее заметной, словно выброшенная на поверхность земли неведомой силой, поднялась густая цепь человеческих фигурок и споро покатилась прямо на разрывы снарядов и мин. Разрывы какое-то время плясали на одном месте, а потом стали смещаться к гряде невысоких холмов с прилепившимися на них приземистыми строениями.

Валецкий припал к окулярам стереотрубы – фигурки и разрывы выросли и заполонили все пространство. Люди с подоткнутыми полами шинелей бежали внешне легко и неутомимо, не задерживаясь перед препятствиями, не сбиваясь в кучи, не отставая и не растягиваясь, все время держась на одинаковом и, следовательно, безопасном расстоянии от взлетающей впереди них в клубах дыма земли. Правда, генералу показалось, что они слишком близко держатся от разрывов, и он даже поежился под шинелью, хотя и знал, что там все делается правильно, в пределах разумного риска.

Цепь солдат то затягивало дымом – и тогда были видны лишь отдельные ее звенья, то она возникала вновь, и казалось, что нет и не может быть на земле такой силы, которая бы могла остановить этот равномерный бег серых фигурок. И как бы ни условно было открывающееся перед Валецким зрелище, повидавшим на своем веку не одну атаку, тоже когда-то бегавшим с винтовкой наперевес, зрелище это все равно захватывало и даже гипнотизировало своей логической завершенностью. А ведь еще в Первую мировую немцы пользовались этим приемом, но русские армии внедрить его у себя не смогли: тут и дисциплина не немецкая, и русская безалаберность, и снарядов не хватало, и сами снаряды могли то перелетать, то не долетать до цели по причине некачественных порохов. И только теперь, на четвертый год войны, и мы сподобились до немецкой методы. Как говорится, лучше позже, чем никогда.

Вот разрывы подошли вплотную к подножию холмистой гряды, вот полезли вверх, в их дыму скрылись приземистые строения, а цепь серых фигурок, уже едва различимая даже в стереотрубу, все так же неумолимо двигалась вслед за ними, словно связанная с огненным валом незримой нитью. Казалось, что серые фигурки не знают усталости и могут бежать в раз и навсегда заданном темпе безостановочно на какое угодно расстояние.

– Вот черти! – восхищенно пробормотал Валецкий. – Если они так и в настоящем бою… – И, обернувшись к полковнику Матову: – Сколько они прошли?

– Около пяти километров. Если точно – четыре семьсот.

Валецкий глянул на часы: с того мгновения, как в небо взлетели красные ракеты, прошло 26 минут. За полчаса пять километров… Если так и в боевой обстановке, то они прошьют немецкую оборону…

– Давно тренируетесь?

– Здесь – вторую неделю. До этого батальон тренировался самостоятельно.

– Сколько они могут вот так, безостановочно?

– Километров пятнадцать-двадцать. С полной выкладкой. В зависимости от местности. Мы проверяли, – улыбнулся Матов, глядя на командующего армией своими большими нагловатыми, как показалось Валецкому, глазами. – А в бой они пойдут налегке. Другое дело, что такое расстояние невозможно контролировать визуально. Но если батальон снабдить рациями, да вслед за пехотой двигать артиллерию, то можно рассчитывать километров на десять. Теоретически, разумеется.

– Что ж, неплохо, – согласился Валецкий. – Весьма неплохо. Давайте отбой. – И поднялся.

Матов коротко взмахнул рукой – и в небе расцвела целая гирлянда разноцветных ракет.

И сразу же наступила тишина.

– Проехать туда можно? – Валецкий показал в сторону холмистой гряды, где, сносимые ветром к лесу, медленно таяли белесые дымки.

– Можно. Вон там, справа, дорога.

– Хорошо, поехали. Я хочу поговорить с солдатами.

– Только… – Матов подошел к Валецкому вплотную и понизил голос. – Это люди из так называемого отдельного штурмового батальона, товарищ командующий.

– А-а… – замялся Валецкий, но отступать было поздно: слишком громко он объявил о своем намерении. – Все равно, поехали!

– Тогда лучше в моем вездеходе, Петр Вениаминович, – предложил Матов. – Дорога туда разбита весьма основательно.

Глава 12

Наконец-то дали отбой, перестали рваться снаряды и мины, цепь остановила свой бег и стала медленно стягиваться к середине, к лейтенанту Красникову.

Гаврилов шагал рядом с Пивоваровым. Они довольно быстро сошлись и подружились: и судьбы во многом схожие, и семьи неизвестно где, и на жизнь и на войну взгляды почти одинаковые. Но главное, что их объединяло, это неистовое желание осмыслить путь, пройденный армией, понять, почему этот путь оказался таким тернистым. Оба не без основания полагали, что военная карьера для них кончилась, что если удастся уцелеть, надо будет как-то по-новому устраивать свою жизнь. И оба надеялись, что после победы все должно перемениться к лучшему, пусть не сразу, не на другой день, но все равно и обязательно, потому что народ, вынесший такую страшную войну, испытавший столько горя и понесший такие потери, заслуживает лучшей доли. История России и других государств давала им разные примеры такого улучшения народной жизни, и им очень хотелось, чтобы эти примеры говорили не о случайности, а о закономерности.

Пивоваров и Гаврилов внешне резко отличались друг от друга: один высокий и медлительный, другой почти на голову ниже, непоседливый и взрывной. Когда выпадало свободное время, они отходили в сторонку, и было видно, как невысокий, но вытянутый в струнку Гаврилов мечется вокруг высокого и сутулого Пивоварова, рубя воздух руками, сжатыми в кулаки.

О чем могут спорить два бывших офицера и на почтительном расстоянии от других бывших же офицеров? О чем могут спорить два бывших офицера, если другие бывшие офицеры не только ни о чем спорить не желают, но и перекинуться двумя-тремя словами на темы, не относящиеся к службе, к обыденным нуждам и потребностям, считают непозволительной роскошью?

И однажды к ним подошел невзрачный человечек и, пристально глядя на испачканные глиной носки сапог Гаврилова, произнес безразличным голосом:

– Смершевец велел узнать, о чем вы говорите. С вашего разрешения я передам ему, что вы обсуждаете возможность существования жизни на других планетах солнечной системы. Извините. – Повернулся и побрел к остальным.

Пивоваров посмотрел вслед маленькому человечку, помял шершавый подбородок, поморгал глазами, продолжил прерванный разговор:

– И все-таки плен, как неизбежное зло всякой войны, никогда и ни в какой армии не считался позором, а тем более преступлением. Даже у нас в гражданскую. Вспомни! А если взять «Слово о полку Игореве»… Да что там говорить!

– Ты не знаешь, что это за сморчок такой? – пропустил мимо ушей рассуждение Пивоварова Гаврилов. – Странный какой-то тип. Его как бы и нет, а стоит оглянуться – всегда рядом, всегда смотрит под ноги. Я, например, глаз его не видел… Из рядовых, что ли?

– А-а… Говорят, офицер, из пограничников, – ответил Пивоваров, думая о своем. И уверенно заключил: – Все мы здесь, Алексей Потапыч, странные типы. Ты не находишь?

– Нахожу. Только, знаешь, пошли к остальным. А то и правда… как-то…

– Боишься?

– Боюсь, – признался Гаврилов. – Боюсь, что не дадут умереть с оружием в руках. А умереть за колючей проволокой… Я, знаешь, о чем мечтаю? Смешно сказать: в первом же бою раздобыть пистолет, чтобы он всегда был при мне, чтобы в случае чего… – Помолчал, усмехнулся, признался: – Хотя, если вспомнить, как меня брали в плен, то и пистолет не помог.

– Да, ситуации бывают самые неожиданные, – согласился Пивоваров, вспомнив свое прошлое.

Этот разговор случился у них совсем недавно – каких-нибудь пять-шесть дней назад. После предупреждения маленького человечка они уединялись реже и так, чтобы не на виду.

– Ну как? – спросил Гаврилов у Пивоварова, когда они, еще не отдышавшись от изнурительного бега, брели к пологому холму, на котором неподвижно стоял командир роты лейтенант Красников.

– Ничего, нормально, – ответил Пивоваров. – Вот только к одному никак не могу привыкнуть – к вою мин. Все время приходится преодолевать желание шлепнуться на землю и втиснуться в какую-нибудь щель.

– Ну, это не только у тебя. Я и сам постоянно вслушиваюсь в звуки, издаваемые снарядами и минами. Вдруг, думаешь, наводчик сместил по нечаянности прицел. Или забыл перевести.

– Однако, работают они хорошо. Профессионально работают. Хотя… В соседнем батальоне был случай, что накрыли-таки своих…

– Что ж, случается. До войны даже на учениях бывало, что били по своим. Но в целом – они молодцы. Глядишь, к концу войны и воевать научимся. – Гаврилов покосился на своего друга. – А я, между прочим, всегда с восхищением думал о моряках: им же прятаться в бою некуда. Стоять на мостике под огнем – это, знаешь, выдержка нужна огромнейшая.

Пивоваров пожал плечами. Вспомнив свой первый и единственный морской бой с немецкими самолетами, произнес:

– В бою обо всем забываешь. А потом – деваться-то все равно некуда. Да и у тебя в танке…

– Ну, не скажи. В щель, конечно, не спрячешься, но в овражек заползти можно. Наконец, если подобьют и жив остался – земля рядом, не то что у вас – вода и вода.

Пивоваров остановился и, сощурившись, стал вглядываться туда, откуда они начинали учебную атаку.

– Похоже, начальство к нам решило пожаловать.

– Да, похоже, – согласился Гаврилов, разглядев бронетранспортер и вездеход, ползущие по самой опушке леса в их сторону. И тут же воскликнул: – Подтянись, братцы! А то покурить не успеете: начальство в гости едет!

Солдаты ускорили шаг. Гаврилов с Пивоваровым подошли почти последними к серой толпе людей, жадно глотавших махорочный дым.

Лейтенант Красников тоже заметил направляющиеся в их сторону машины, но не торопил своих солдат. О том, что за их учебной атакой сегодня будет наблюдать высокое начальство и, возможно, сам командарм, его предупредил еще вчера комбат Леваков. А заместитель комбата по политчасти капитан Моторин с полчаса вдалбливал ему в голову, какая это честь и ответственность представлять батальон перед командованием, и какие мысли в этой связи должен Красников внушить своим подчиненным перед завтрашними учениями.

Однако Красников внушать ничего не стал. Он за минувшие месяцы командования своей ротой усвоил, что его солдат не нужно ни агитировать, ни подгонять. Их просто нужно научить тому, чему он сам научился за годы войны: умению наступать, сидеть в обороне, бороться с танками, воевать в лесу и в населенных пунктах. И еще: он давно уже избавился от страха перед немцами, от неуверенности в себе, а у них, – если не у большинства его солдат, то у значительной части, – эти страх и неуверенность в своих силах держатся в потаенных извивах подсознания, они вбиты туда годами концлагерей и теми несколькими днями, неделями и месяцами войны, когда все рушилось на их глазах, и они сознавали свое полнейшее бессилие перед неумолимо надвигающейся могучей и непонятной силой. Может, не каждый из них догадывался об этом своем страхе, но он прорывался наружу, когда они задавали ему, своему командиру, счастливо прошедшему три с половиной года войны, вопросы. И больше всего их интересовали именно танки и способы борьбы с ними.

Еще Красников знал твердо, что страх этот пройдет лишь после первого удачного боя, а он, командир роты, должен сделать все, от него зависящее, чтобы этот бой выиграть.

Машины, между тем, подъехали настолько близко, что стали различимы солдаты в кузове бронетранспортера. И лейтенант Красников скомандовал построение.

Быстро, без суеты, серая бесформенная масса людей превратилась в ровные ряды подтянутых солдат.

– Сми-и-ирна-а! На-прааа… – ву! Пра-авое-пле-чо-впере-ед аррш! – звонким ликующим голосом пропел Красников и повел свою роту к дороге.

Ему еще, по старой училищной привычке, хотелось иногда скомандовать: «Запевай!», но он еще ни разу не отдавал такой команды, считая нелепостью любую строевую песню из уст этих людей. Другое дело – на привале, у костра. Тогда Федоров затянет своим высоким чистым голосом какую-нибудь песню о бродяге, об узнике, которому уже не видать своей невесты, и хор хриплых, простуженных и прокуренных голосов подхватит и поведет самозабвенно – и у многих на глазах заблестят слезы.

Других песен они не пели. И не только в его роте, но и в остальных тоже. Так что однажды капитан Моторин не выдержал:

– Они у вас что – каторжане или бойцы Красной армии? Вам их завтра вести в бой, а у них такое настроение, я бы сказал, упадническое. Это говорит о недостаточной политико-воспитательной работе со стороны командиров рот и взводов. Если вы, товарищи офицеры, не переломите этого настроения, я бы сказал, унылой безысходности, то я вынужден буду заострить этот вопрос перед политорганами. Имейте в виду.

Командиры рот помалкивали, майор Леваков шуршал бумагами, старший лейтенант Кривоносов подремывал в своем углу.

– Вообще-то, поют они хорошо. Лично мне нравится, – вдруг негромко произнес комбат, не поднимая головы.

Моторин глянул на комбата непонимающе, передернул плечами, словно ему под китель попала колючка.

– А я разве говорю, что они плохо поют? Так тем более! Есть же хорошие советские песни, которые вдохновляют человека, возвышают, я бы сказал, душу. Я понимаю: русские народные. Но не все же время про бродягу, который, так сказать, с Сахалина. Тем более что никто из них Сахалина наверняка и в глаза не видел.

Красников так тогда ничего и не сказал своим солдатам, да и остальные ротные, видимо, тоже, а Моторин в ротах почти не бывал, и каторжанские песни продолжали звучать.

Глава 13

Лейтенант Красников шел впереди своей роты, шел вольным шагом физически сильного и здорового человека и с удовольствием вслушивался в мерную поступь своих солдат, совпадающую с его шагом. Прекрасное настроение светилось на его румяном, обветренном и загорелом лице. Ему нравилось идти впереди роты, нравилось командовать. Его рота хорошо прошла за огненным валом, он доволен учением, молодцеватым видом солдат и самим собой.

Не доходя метров двадцати до дороги, Красников повел роту параллельно ей, по хрусткому снегу, слегка прихваченному легким морозцем, а когда машины были уже совсем близко, остановил роту и повернул ее лицом к дороге.

Первым подъехал бронетранспортер с автоматчиками охраны, за ним вездеход командира дивизии. Из вездехода выбрался высокий генерал в серой папахе и длинной шинели без ремня, потоптался немного на месте и пошел к роте, заметно прихрамывая. За ним несколько офицеров.

Странно, но Красников почему-то именно сейчас вспомнил какой-то довоенный фильм, а в нем белого генерала, выбирающегося из автомобиля же: такая же шинель, такая же папаха, – изумился своему неуместному сравнению и все же подумал: «Странно, как это вдруг вышло, что когда-то дрались с золотопогонниками, презирали их, а теперь я сам ношу погоны, и вот он генерал – почти такой же, как в кино: то есть далекий от меня и даже чужой. Странно…»

Волнуясь и оттого побледнев, отделился лейтенант Красников от своей роты, побежал навстречу, за несколько метров перешел на строевой шаг, высоко вскидывая ноги, остановился перед генералом, лихо кинул к шапке руку в кожаной перчатке, доложил все тем же ликующим голосом, каким отдавал команды:

– Товарищ генерал-лейтенант! Вторая рота двадцать третьего отдельного штурмового стрелкового батальона закончила учебную атаку за огненным валом! Командир роты лейтенант Красников!

Генерал Валецкий выслушал рапорт, опустил руку и принялся снимать перчатку. Перчатка сидела плотно, и он долго в полнейшей тишине стягивал ее с ладони, дергая за пальцы. Наконец снял, глянул выжидательно на лейтенанта Красникова, и тот, догадавшись, зубами сдернул с правой руки перчатку и замер. Валецкий шагнул к командиру роты, протянул руку.

Красников осторожно сжал своими жесткими пальцами вялую ладонь командующего армии, снова подумал: «Ну, точно, как в кино!» и внутренне хохотнул от своих неуместных мыслей.

– Благодарю вас, лейтенант. Вы отлично провели атаку. Вот если бы так и в боевой обстановке, – громко, чтобы слышали все, произнес Валецкий и глянул с подозрением на лейтенанта, в глазах которого уловил что-то несерьезное.

– Служу Советскому Союзу! – выдержав паузу, выкрикнул Красников еще не привычные слова: совсем недавно выкрикивали: «Служу трудовому народу!» А лейтенант Николаенко – так тот вообще считает, что все эти нововведения: погоны, гимн, офицерские звания, ликвидация института военных комиссаров, роспуск Коминтерна и многое другое – все это отход от революционных традиций, если не сказать больше.

– Да, так вот… – замялся на мгновение генерал Валецкий. – Сможете вы так же четко пройти и через немецкие позиции?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант! Сможем!

– Это хорошо. Мне импонирует ваша уверенность, – сказал Валецкий и пошел вдоль строя роты.

Пока Валецкий ехал в вездеходе, он думал, что полковник Матов специально подсунул ему штрафников, чтобы поставить командующего армией в затруднительное положение. О том, что такие штурмовые батальоны недавно прибыли с новым пополнением, командарм знал, как знал и их назначение – прорывать немецкую оборону, следуя непосредственно за огненным валом без поддержки танков. Знал, что укомплектованы они в основном бывшими офицерами, что это, по существу, штрафные батальоны, хотя и названы по-другому. Но помимо штрафников такую же подготовку проходили и обычные пехотные батальоны. Не все, а по одному на дивизию. Большего ему, командующему армией, знать об этом не обязательно. Тем более не обязательно было встречаться именно со штрафниками. Но раз уж так вышло… И Валецкий, пока ехал, прикидывал, что он скажет этим людям. Главное, не показывать вида, что они в его глазах чем-то отличаются от обычных воинских подразделений.

Однако, едва Валецкий подошел к вытянувшимся шеренгам, как в нем проснулось какое-то болезненное любопытство к этим солдатам, среди которых – чем черт не шутит! – могут оказаться офицеры его корпуса, который он растерял в первые же дни войны. Большая часть корпуса так и не смогла прорваться к своим, и теперь никто не скажет, сколько солдат и офицеров легли под немецкими пулями и бомбами, а сколько подняли вверх руки. Валецкий никогда и ни с кем не говорил на эту тему, как не говорили другие командиры дивизий, корпусов и армий о своих тогдашних потерях, и не потому, что все знали, что потери огромны, а потому, скорее всего, что каждый чувствовал: вина за них лежит на каждом из них. И все же сам Валецкий вырвался из окружения, следовательно, могли это сделать и другие, если бы проявили твердость, решительность и моральную стойкость. Этим, стоящим сейчас перед ним, боевым генералом, можно сказать, повезло: они живы, они могут искупить свою вину перед родиной. Вот только достанет ли им мужества еще раз встретиться лицом к лицу со смертью и не дрогнуть?

Перед генералом Валецким стояли люди из прошлого, в котором осталась и его частичка, в том числе люди, как ему докладывали, из сорок первого – сорок вторых годов, и он медленно шагал вдоль строя, вглядываясь в их лица с болезненным любопытством. В глубине души он сознавал, что и сам мог разделить их участь, но не разделил же – и это поднимало его в собственных глазах. Может быть, поэтому он не испытывал к ним ни жалости, ни сочувствия. Да и откуда им взяться? – война не для жалости и прочего.

Чем дальше генерал Валецкий шагал вдоль замершего строя, тем на душе становилось тревожнее. Бог знает даже отчего. Может, оттого, что и они смотрели на него как-то не так, как должны были, по его понятиям, смотреть на командующего армией обычные солдаты. Валецкий не замечал в их взглядах вины, раскаяния, покорности. Они, как ему казалось, смотрели на него почти с тем же любопытством, что и он на них, и это их любопытство, так не похожее на простодушное любопытство обыкновенных солдат, оскорбляло генерала Валецкого.

Он дошел до конца строя, и тут взгляд его наткнулся на взгляд маленького солдатика, сочащийся почти собачьей тоской. Солдатик был с ног до головы залеплен грязью, полы его шинели, доходившие почти до самой земли, свисали тяжелыми мокрыми складками. Огромная винтовка с примкнутым штыком делала солдатика еще меньше ростом.

Валецкий нахмурился: он не любил щуплых, низкорослых, убогих, калек, всяких там недоносков. Они создавали дисгармонию, нарушали ровное скольжение взгляда и течение мысли. Но, отвернувшись от солдатика, Валецкий почувствовал облегчение, словно именно в нем нашел то, что безрезультатно искал в других штрафниках.

Генерал вернулся к середине строя, отошел на некоторое расстояние. Надо было что-то сказать, иначе терялся смысл этой поездки.

– Товарищи красноармейцы! Бойцы! – начал он, повернувшись лицом к строю. – Через некоторое время вы пойдете в бой. Перед вами издыхающий, но все еще сильный враг. Вы хорошо освоили наступление непосредственно за огненным валом. Вы обрушитесь на врага, как… э-э… гром среди ясного неба. Вы должны доказать еще раз… – Валецкий споткнулся, подыскивая слова: на язык лезло совсем не то, если иметь в виду прошлое людей, стоящих перед ним. Но он быстро справился с заминкой: – Вы должны доказать, доказать еще раз всему миру, что нет ничего сильнее русского солдата, что под руководством партии большевиков и великого Сталина мы не раз побеждали ненавистных фашистских извергов, победим их окончательно, добив зверя в его же собственном логове! Ура!

– Ур-рааа! – нестройно ответила рота, но потом, спохватившись, сто с лишним глоток рявкнули так, словно решили оглушить стоящего перед ними генерала.

Когда крики смолкли, Валецкий повернулся и пошел к машине. Он был вполне доволен собой. В машине же и решил, что надо все-таки этих штрафников испытать в настоящем деле. Ну, хотя бы в разведке боем. Пусть-ка прорвутся на правом фланге его армии. Если эту атаку хорошо подготовить, то можно заставить немцев оттянуть на правый фланг часть их резервов, а главное – раскрыть систему огня. В любом случае такая атака себя оправдает.

И, полуобернувшись к полковнику Матову, сидящему рядом с ним на заднем сидении, сказал:

– Передайте этим вашим… штурмовикам, что если они хорошо проявят себя в первом же бою, то особо отличившихся направят на офицерские должности в войска. Только воздержитесь называть конкретные сроки. Там посмотрим.