Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом"

Глава 20

Серый день угас. Над всей линией фронта постепенно устанавливалась тишина. Вышедшие из боя солдаты полковника Клименко уже расползлись по своим землянкам. Скрипучие подводы увозили в тыл раненых, похоронная команда на опушке дубравы рыла братскую могилу. По ходам сообщения сновали разносчики с помятыми термосами. Запах тушенки и водки все гуще пропитывал сырой воздух. Подмораживало.

А примерно в двух километрах от передовой, во дворе родового имения польского шляхтича, возле многочисленных костров грудились усталые и молчаливые люди. В котелках, висящих над огнем, булькало варево, нетерпеливые ели холодные консервы с лезвия ножа. Похрустывал ледок под ногами, брякали котелки и ложки.

Здесь же, борт к борту, стояли четыре немецких тягача и три пушки, прицепленные к ним. Стволы пушек и казенники обмотаны немецкими шинелями. В кузовах тягачей, накрытые брезентом, лежат убитые. Хоронить их решили завтра утром со всеми подобающими почестями. Отступая, штурмовики забрали с собой всех, кто попался на глаза, чтобы ни у кого и в мыслях не было, что кто-то из них может по второму разу оказаться в плену. Раненых уже отправили в медсанбат, живых и мертвых сосчитали и пометили в списках. Не хватало только двоих: бывшего подполковника Дудника и бывшего капитана Оглоблина. Про Оглоблина известно точно, что прямо в него попал снаряд и не оставил от капитана даже мокрого места.

Про Дудника знали только то, что он был на перевязочном пункте, а потом исчез неизвестно куда, но и его исчезновение приписали артиллерийскому обстрелу. И свидетели на этот счет имелись верные – на тот случай, если старшему лейтенанту Кривоносову понадобится выяснять подробности.

Похрустывая свежим ледком, к воротам поместья подъехал «виллис» с открытым верхом; за ним «студер» тянул целых три полевых кухни, от которых шел убийственный запах.

Из «виллиса» выбрался полковник Клименко. Во дворе стихли шорох и хруст, лица настороженно взирали на прибывшее начальство. Откуда-то вынырнул лейтенант в расхристанной шинели, замер перед полковником, доложил:

– Товарищ полковник! Рота отдельного стрелкового штурмового батальона находится на отдыхе после выполнения боевого задания! Дежурный по роте младший лейтенант Бульба!

– Ишь ты! – изумился полковник Клименко. – Звидкиля ж ты узявся, хлопче? Невначе, як з Полтавщины, – высказал он предположение, разглядывая младшего лейтенанта.

– Никак нет, товарищ полковник! Из Приморского края!

– Що, и родився там?

– Так точно. А предки мои с Могилевщины.

– Эк, братец ты мой, куда только нас, славян, не заносит! – покачал головой полковник Клименко и протянул младшему лейтенанту руку. – Ну, а где ваш командир?

– Отдыхает, товарищ полковник. Его немного контузило, так что со слухом у него не все в порядке. И боли головные, – осторожно подбирая слова, докладывал младший лейтенант: ему не хотелось, чтобы приезжий полковник беспокоил ротного, и, в то же время, он побаивался, что тот может отправить лейтенанта Красникова в госпиталь.

– Так он что, и ходить не может?

– Может, товарищ полковник. Прикажете позвать?

– Не надо. Сам к нему схожу. А ты, младший лейтенант Бульба, распорядись насчет питания своих орлов. И каждому по сто пятьдесят грамм водки! – Потом, обращаясь ко всем, кто находился во дворе усадьбы, заговорил зычным голосом: – Большое, братцы, вы сегодня дело сделали! Лихо атаковали, умно сумели вырваться из фрицевских объятий, сто чертей ихней матери под юбку! От имени личного состава вверенной мне дивизии и от себя лично приношу вам свою благодарность!

Нестройное «Служим Советскому Союзу!» было ему ответом.

Полковник Клименко после удачного вызволения своих батальонов был настроен весьма благодушно. Радовало его и то, что штурмовики пригнали с собой почти три десятка пленных немцев, среди которых было несколько офицеров. Пленные уже на предварительном допросе дали ценную информацию, так что если начнется наступление, – а дело, судя по всему, идет именно к этому, – то его дивизия будет наступать не вслепую. Пленных офицеров отправили в штаб армии, а мелкую сошку все еще трясут в разведотделе дивизии, уточняя все новые и новые детали немецкой обороны.

Конечно, все это здорово, но пленных приволокли не свои, а чужие, да при том штрафники, и полковнику Клименко, искренне считавшему, что его дивизия лучшая во всей Красной армии и если она еще не гвардейская и не совершила громких дел, то исключительно потому, что ей постоянно как-то не везет, а по всему по этому ему было весьма и весьма досадно: возможности у штрафников и у его батальонов были почти одинаковые, а вот поди ж ты.

Но в эту странную роту он поехал, смирив гордыню, не только потому, что она дралась на его участке фронта, но еще и потому, что хотел, чтобы трофейные пушки и тягачи остались у него. Конечно, не бог весть что, но мужик он был прижимистый и не мог упустить даже такую малость. Тем более что в его расположении оставался склад с немецкими снарядами, не оприходованный трофейщиками, и в нем имелись снаряды для немецких же восьмидесятимиллиметровых противотанковых пушек… Да и куда штрафникам эти пушки? Все равно кто-нибудь отнимет.

Наконец, хотел полковник поговорить с ротным и непосредственно от него узнать, как там и что в немецком тылу. Клименко полагал, что ротный, который с таким блеском провел всю операцию, обязан многое видеть и понимать, чего не могут видеть и понимать люди заурядные. Короче говоря, комдив хотел извлечь из событий сегодняшнего дня максимальную пользу.

Лейтенант Красников полулежал в большой комнате у пылающего камина в глубоком старинном кресле, и фельдшер с бабьим лицом ощупывал его голову своими короткими и толстыми, но чуткими пальцами.

– Ну чего ты там щупаешь, Спиридоныч? – недовольно выговаривал он фельдшеру. – Голова цела – я и сам это знаю, так что щупай-не щупай, а лучше не станет.

– Это вы, товарищ лейтенант, напрасно так говорите, – снисходительно возражал фельдшер, перебирая пальцами в волосах у лейтенанта. – Вы так говорите по молодости и, извините, по незнанию. Вы думаете: фельдшер – чего он может? А у меня, между прочим, и отец, и дед, и бабка, и вообще все в роду были врачевателями. Никто из них нигде не учился, а вправить кость, или там килу, или перелом какой – лучше всякого врача. Да и врачей-то у нас, на Урале то есть, по деревням, почитай что и не было. Разве что в городах. Я вот сподобился закончить медицинское училище в начале тридцатых, а все равно больше того, что узнал у своих родителей, знать не стал. Нет, конечно, кое-что, не без этого, а только у нас в госпиталях как делается? Раздробила пуля кость, скажем, руки – отрезай руку. У них такое правило: чтоб что-то не болело, это что-то долой, – убежденно сделал вывод об ученой медицине фельдшер Степан Спиридонович. – У меня еще в деревне, до войны, случай был, – плел нить своего рассказа фельдшер уютным тенорком. – Зашиб конь копытом мальца одного партийного работника. Дело было зимой, малец был в шапке, а конь, на его счастье, – на счастье мальца то есть, – некованый. По голове, значит. Его по врачам, по профессорам, туда-сюда – все в норме, нет никаких повреждений, а малец кричит, на стенку от боли лезет. Каково родителям-то? А? Ну, привезли, стал быть, ко мне. В деревню нашу, в Борисово. Сельсовет там у нас, в Борисове-то. Привезли тайно. Чтоб, значит, не прознали, что партийный начальник со знахарем знается… – И пояснил: – Когда дитё больное, то хоть к черту пойдешь, лишь бы оно выздоровело. Да-а. Ну, привезли и привезли. Я его вот так же, как и вас, пропальпировал, чую – косточки у него вроде как дышат. Не шибко, а все же… Тут в пальцах надо особую чуткость иметь. Не каждому дано. Ну, так вот. Я ему компресс из ржаных отрубей, помет конский, травки разные, неделя-другая прошла – как новенький. А вы говорите… А то еще другой случай, в прошлом году, еще до мобилизации, – и тоже копытом. Но в грудь. Мальчонка уж и дышал еле-еле, так у него грудь распухла и посинела. И тоже обошлось. А почему, спрошу я вас? А потому, что опыт по всяким таким вот исключительно крестьянским травмам, и не только детским, но и взрослым, из поколения в поколение местными лекарями и знахарями передавался… А одного мужика, как сейчас помню, бревном придавило – избу строили…

Воркующий голос фельдшера, его мягкие прикосновения, а может быть, усталость, отодвигали куда-то боль, которая ржавым гвоздем сидела в голове лейтенанта с тех самых пор, как в дуб, метрах в десяти от земли, ударил снаряд. Осколками посекло шинель, побило каску, даже автомату досталось, а лейтенанту – хоть бы царапину. Но на несколько минут он отключился полностью. А потом глухота, так его напугавшая. Он словно стал зрителем немого кино: все двигалось, стреляло, взрывалось, но без звука. И еще эта боль, которая хуже глухоты.

Тянуло в сон, хотелось с маху плюхнуться в теплую морскую воду, потому что в бормотании фельдшера лейтенанту Красникову все больше чудился плеск волны. Волна набегала на песок, шуршали мириады песчинок, рачки мельтешили меж мокрыми камнями, и голос фельдшера доносился откуда-то из глубины моря:

– Так что контузия, товарищ полковник. С частичной потерей слуха.

– Что, совсем не слышит? – пророкотал в блеске волны чей-то будто бы знакомый голос.

– Никак нет, немного слышит. Сейчас получше.

– Может, его в госпиталь отправить?

– Никак нет, я его сам вылечу.

Красников разлепил глаза, поднял голову, увидел стоящего перед ним полковника, вспомнил, что это командир дивизии, сделал попытку встать на ноги, но полковник положил ему руку на плечо, произнес:

– Сиди, сиди, лейтенант! Как себя чувствуешь?

– Нормально, товарищ полковник, – вполне бодро ответил Красников.

– Нормально – это ты приврал, сынок, а удовлетворительно – в самый раз будет.

Полковник Клименко сел на подставленный фельдшером стул, протянул руки к каминному огню. Заговорил, немного погодя:

– Я чего к тебе приехал, лейтенант. Ну, во-первых, поблагодарить за бесподобную атаку и еще более бесподобный отход. Нам, старикам, поучиться не грех. За помощь моим батальонам. Это во-вторых. Отдельная благодарность за пленных. Вот видишь, сынок, сколько за один день ты добрых дел совершил. Как говорится, дай бог каждому. У самого-то в роте потери большие?

– Двадцать восемь человек убито, сорок три ранено.

– Тоже досталось. У меня погибло вдвое больше, хотя по всем статьям должно быть наоборот… Кстати, почему ты все еще в лейтенантах ходишь? Командуешь ротой, чуть ни батальоном, а все лейтенант. Проштрафился? Или в плену побывал?

– Ни то, ни другое. Я в офицерах недавно. Войну начинал младшим сержантом. Потом ускоренные офицерские курсы… А в окружении побывать действительно пришлось.

– Да у нас пол-армии в окружении побывало, – махнул рукой полковник Клименко. – Так ведь за одного битого двух небитых дают. А то иди ко мне: батальон дам. У меня как раз комбат погиб. К концу войны, глядишь, и полком командовать будешь.

– Спасибо, товарищ полковник, но я уж со своими.

– Да ты не думай, дело мы обтяпаем в лучшем виде: сперва в медсанбат по причине контузии, подержим малость, я представление напишу – и останешься в моей дивизии. А то со своими штрафниками так до конца войны и будешь в лейтенантах ходить.

– Это не штрафники, товарищ полковник.

– Э-э, хрен редьки не слаще. Ну да ладно. Я не настаиваю. Ты мне, сынок, вот что скажи: если бы тебе еще раз пришлось наступать к той же деревушке, как бы ты это дело повел, исходя из сегодняшнего опыта?

– Лучше начинать незадолго до рассвета, товарищ полковник. Минут десять артподготовки, а потом за огненным валом. Но чтобы сразу же за первой волной шла вторая. Без пауз. Тут быстрота нужна. Кстати, у немцев было три участка, где запланирован заградительный огонь. Два мы проскочили, а на третьем они нас остановили.

Еще с полчаса полковник Клименко выпытывал у Красникова всякие подробности, делая пометки на своей карте, а под конец и про пушки с тягачами помянул.

– Да мне все равно, – пожал плечами Красников. – Мы их с собой брать не собирались. Так что они ваши. А если бы вы, товарищ полковник, взяли вместе с пушками капитана Евсеева… извините, бывшего капитана Евсеева, то не пожалели бы: артиллерист он классный.

– Я б и рад, лейтенант, взять твоего Евсеева, а была б моя воля, я бы и еще кого взял: толковых офицеров везде не хватает, да выше головы не прыгнешь. А вот тех, что у меня в госпитале, я постараюсь пристроить, как поправятся. Я слыхал, что особо отличившихся могут направлять в войска с возвращением званий. Вот ты, лейтенант, и напиши рапорт, а я подмахну, поскольку на моем участке воевали.

– Так я сейчас и напишу? – приподнялся Красников.

– Пиши, сынок, пиши. Я подожду.

На другой день утром рота выстроилась перед длинной и широкой, только что выкопанной ямой, на краю которой рядком лежали погибшие штурмовики. В воздухе кружился мягкий снежок, недалеко в кустах трещали сороки. Солдаты стояли «покоем», с трех сторон охватывая яму, – на четверть меньше того, что поднялись прошлым утром в атаку за огненным валом.

Красников смотрел на своих солдат и словно видел их впервые. На их лицах не осталось даже следов былой затравленности, тревоги и неуверенности. И сами они смотрели на своего командира спокойно, никто не отводил глаза, не прятался за спину впереди стоящего товарища. Один только бой – и такое преображение! Душу лейтенанта Красникова наполнила тихая и торжественная радость, словно он сам преобразил этих людей.

Одно лишь угнетало Красникова, что в его роте осталась лишь половина офицеров: из шести командиров взводов, с которыми он начал атаку за огненным валом, в строю осталось трое. Лейтенант Плешаков из первой роты погиб, ранен лейтенант Николаенко и младший лейтенант Коновалов, последний тяжело, а во главе несколько поредевших взводов стоят рядовые из бывших офицеров.

Впрочем, подобная картина повторяется из боя в бой, и пора бы уже привыкнуть. Но почему-то не привыкалось, хотя и не воспринималось с той остротой, как прежде.

И тут же вспомнилось то странное ощущение перед атакой, на какое-то мгновение охватившее холодом его душу: вот сейчас взлетят ракеты, он поднимется, а за ним никто не пойдет. Глупое, конечно, ощущение, но оно возникало в нем всякий раз, как только рота оказывалась в затруднительном положении. Он не заметил, когда это ощущение исчезло. Сейчас он мог сказать со всей определенностью, что совсем недавно жила в нем неуверенность в своих солдатах, и теперь ему было неловко и стыдно перед этими людьми за эту свою неуверенность. Особенно перед мертвыми…

Убитых положили на дно ямы, накрыли всех вместе белым немецким маскировочным полотном. Красников первым бросил горсть земли на это полотно, сырое крошево черным веером легло на белое, обозначив контур части человеческого тела. За лейтенантом потянулась вся рота, земля скатывалась во впадины, делая контуры еще рельефнее.

Завтра, правда, от нынешней роты останется еще меньше, но лейтенант Красников не жалел, что не поддался на уговоры полковника и не остался у него. Это были его солдаты, и вместе с ними он должен идти до конца.

Когда над свежей насыпью встал деревянный обелиск со звездой, грянули залпы прощального салюта. Сороки метнулись в ближайший лес, галки и вороны черными хлопьями закружились над шляхетским поместьем, а рядом уже гудели «студера», готовые в дорогу.

Глава 21

До генерального наступления оставалось чуть больше суток: ночь, день и еще ночь. Генерал-лейтенант Валецкий расхаживал вдоль стола, на котором лежала большая карта, и лейтенант Силин, прикорнувший на раскладушке за дверью, ведущей в комнату командующего армией, то и дело приподнимал тяжелую голову, прислушивался к скрипу половиц. Лейтенанту хотелось спать, глаза слипались, но едва сон смаривал его, как он тут же испуганно вскидывался: ему казалось, что генерал требует его к себе. Силин присаживался на постели, тер виски и уши, вставал и брел на кухню, где шумел самовар, дремал, положив голову на клеенку стола, генеральский повар Панкрат Данилыч, казавшийся Силину древним стариком.

– Спишь, Данилыч? – всякий раз спрашивал Силин, подавляя зевоту.

– Дык, чего ж, – отрывал от клеенки плешивую голову повар. – Дык мы завсегда, как прикажете.

– Главное, чтоб чай был горячий, – говорил учительским тоном Силин, раздумывая над тем, не выпить ли самому горячего чаю, чтобы легче бороться со сном, но не решаясь попросить об этом ворчливого Данилыча, который мог ворчать не только на адъютанта, но и на самого генерала.

– Дык шумит, – кивал на самовар Данилыч и снова осторожно укладывал голову на сложенные на клеенке руки.

На кухне жарко, душно, воздух, настоянный на запахе жареного лука, пощипывает глаза. Лейтенант Силин, потоптавшись немного возле стола, уходит на свой пост под генеральской дверью. Он поначалу сидит на постели, откинувшись к стене, потом упирает локти в колени, а в ладони кладет очугунелую голову; наконец, не выдержав, бочком ложится на постель, проваливается в сон, и снова ему чудится, что командующий кличет его к себе…

Генерал Валецкий клонился над картой. На ней сверху размашистая подпись командующего фронтом маршала Жукова. Пестрели разноцветные стрелы, цифры, даты. Через сутки с небольшим они материализуются в атакующие полки и дивизии, которые уже несколько дней тайно сосредоточиваются на исходных позициях за Вислой, на так называемом Пулавском плацдарме, захваченном армией генерала Валецкого и частями других армий в августе прошлого года.

Вчера Жуков сам позвонил Валецкому. Его скрипучий голос, лишенный интонаций и отбивающий у подчиненных всякое желание прекословить, на этот раз скрипел на саркастической ноте. Не здороваясь, Жуков спросил:

– Ты чего там на своем правом фланге тарарам устроил? Решил сам Берлин брать?

– Никак нет, товарищ первый. Проводил глубокую разведку боем.

– Глубокую, говоришь? Ну и что ты там наразведывал?

– Взяты пленные, среди них шесть офицеров. Пленные после предварительного допроса направлены в разведотдел фронта. Сведения весьма ценные, они проливают свет на систему обороны противника.

– Проливают, говоришь? Ну-ну… А немцам твоя глубокая разведка не пролила некоторый свет на наши планы? Или ты думаешь, что они глупее нас с тобой?

– Никак нет, товарищ первый.

– Вот если этот свет обернется мраком для твоей армии, то некоторый мрак будет пролит на твою голову. Весьма ценные сведения… – И Валецкий будто воочию увидел язвительную усмешку, покривившую узкие губы маршала Жукова.

Положив трубку, генерал почувствовал, что спина у него мокрая. И под мышками тоже. Он даже не заметил, когда, разговаривая с командующим фронтом, поднялся из-за стола. Зря комфронта звонить не станет. Значит, что-то случилось. Но что и где, и как это отразится на его армии и на ее командующем? – вот что больше всего занимало сейчас генерала Валецкого и не давало ему уснуть. Он знал, что и на других участках фронта проводились разведки боем, а у соседа, например, удалось не только вклиниться в немецкую оборону, но и удержать захваченную территорию. Бои вокруг этого клина все еще продолжаются, и время от времени оттуда доносится погромыхивание артиллерии. Возможно, что бои эти запланированы штабом фронта, чтобы отвлечь внимание немцев от направления главного удара, который должен наноситься в том числе и отсюда, с Пулавского плацдарма. Но об этом точно знал лишь командующий фронтом, который может бросить все силы и на Магнушевский плацдарм, то есть на тот участок, где наметится наибольший успех.

Валецкий, не глядя, протянул руку к краю стола, нашарил стакан с чаем, отхлебнул, поморщился: чай был едва теплым, отдавал прелым сеном.

Он взял колокольчик, тряхнул его раз, другой, стукнул им об стол, и только тогда дверь поспешно распахнулась, и на пороге появился лейтенант Силин, всклокоченный, с помятым лицом и испуганными глазами.

– Спите, лейтенант, – буркнул Валецкий и брезгливо повел рукой в сторону стакана с чаем.

Силин быстро подошел, взял стакан, вышел. К счастью, Данилыч тоже услыхал требовательный звонок генерала, и когда Силин появился на кухне, уже держал в руках стакан с чаем, над которым курился парок. Они молча обменялись стаканами, и Силин лишь тогда перевел дух, когда генерал отхлебнул из стакана и удовлетворенно кивнул головой.

Силин вышел, осторожно прикрыл за собой дверь, прошел на кухню, потребовал:

– Налей-ка и мне, Данилыч! Да покрепче!

Силин пил чай, сидя на своей раскладушке, и прислушивался к тишине в генеральской комнате. У него не было причин жаловаться на свою службу: другие торчат сейчас в окопах, в грязи, во вшах, ходят в атаки, гибнут или, в лучшем случае, корчатся от боли в лазаретах после полученных ранений. А он в тепле, сыт, чист, имеет все шансы дожить до победы. Скоро ему дадут еще одну звездочку на погоны, а если наступление будет успешным, то не обойдут и наградой. Слава богу, что мать его оказалась подругой жены генерала Валецкого, и сразу же после ранения генерал прямо из госпиталя взял его себе в адъютанты. Четыре месяца Силин повоевал в матушке-пехоте – хватит ему этого до конца жизни. Поэтому он так старается, зная вздорный и неуживчивый характер генерала.

Хотя в диспозициях, розданных войскам, изменить уже ничего практически было нельзя, Валецкий еще и еще проверял и обдумывал всевозможные варианты боя, которые могут возникнуть, и каким образом на эти варианты отвечать.

В последний раз взглянув на пестроту значков и цифр, среди которых красным карандашом рукой начальника штаба фронта генерала Малинина было вписано – как раз на кончике стрелы, рассекающей оборону противника: «ШБ, 14.01.45, 6-30», означающее, что штурмовой батальон должен начать атаку в шесть часов тридцать минут утра 14 января 1945 года, – вздохнул и, вспомнив детство, перекрестился. Так, на всякий случай.

Уснул генерал только под утро.

А рапорт лейтенанта Красникова, в котором указывались наиболее отличившиеся в бою штурмовики, подписанный комдивом Клименко, генерал отложил в сторону: батальон должен идти в атаку в полном составе.