Текст книги "Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг."

Михаил Величко
Чекан его души

Василий Михайлович Кудашев был одним из самых близких и давних моих друзей. Нас спаяли годы комсомольской юности, общие интересы и взгляды, первые пробы пера…

Спрашиваешь, бывало:

– Как живем, Вася?

Он срывает с чуть вздернутого носа большие очки в толстой роговой оправе, моргает покрасневшими от напряженной работы веками и расплывается в улыбке:

– Живем, как паровоз – летим вперед, в коммуне остановка!

В этих словах он весь: и настрой его души, и целеустремленность жизни, и политическое кредо писателя-борца, и энтузиазм, характерный для тех «беспокойных сердец», которые составляли славную комсомолию 20-х годов.

Начало его короткого жизненного пути было обычным для мальчика, родившегося в крестьянской семье. День своего рождения – 21 февраля 1902 года – он, живший более чем скромно, не отмечал шумными застольями. Об этой дате вспоминал лишь в тех случаях, когда приходилось заполнять анкеты. Зато о детстве, проведенном в родном рязанском селе Кудрявщине, говорил часто, тепло и оставил такие трогательные строки:

«Прогретую солнцем пахотину, по которой босыми ногами я ходил мальчонкой-бороноволоком, не перестану ощущать, должно быть, до самой смерти».

В одной из сохранившихся автобиографий он сообщил о себе любопытные подробности:

«Сельскую школу окончил двенадцати лет. Говорят, был я очень озорной, и учитель звал меня «атаман».

От двенадцати до шестнадцати лет я был пахарем. В 1918 году из родного дома сбежал в Москву учиться, а чему – не знал: мне хотелось знать все».

В столице «беглецу» удалось устроиться на общеобразовательные рабочие курсы. Он учился и работал чернорабочим на вокзале. Суровый облик Москвы той поры запомнился ему навсегда: из окон каменных домов торчали трубы «буржуек», толпы безработных осаждали Биржу труда, на вокзалах шныряли чумазые беспризорники… Не столько знаний, сколько холода и голода хлебнул паренек в те дни и, не выдержав тяжкой жизни, через год подался обратно в деревню.

Вернувшись в Кудрявщино, возмужавший Василек-«атаман» в 1920 г. организует ячейку комсомола и два года самозабвенно руководит ее бурной деятельностью. Вечерами он сочиняет частушки для комсомольского драмкружка, пробует в литературной форме описать пробуждение сельской молодежи, посылает свои сочинения в газеты и журналы, но пока безуспешно. Только несколько лет спустя первые комсомольцы Кудрявщина прочтут книжку

В. Кудашева «Будораги» и узнают в героях этого рассказа и себя и свои дела.

Мечта о продолжении образования долго не давала покоя вожаку деревенских «будораг» и вдруг сбылась: неожиданно ЦК комсомола вручил ему в 1922 г. путевку на рабфак. Снова та же Москва, только жизнь иная: не надо теперь бегать по вокзалам в поисках заработка – стипендия вполне обеспечивала прожиточный минимум. Не жизнь, а рай: вечера заняты учебой, день – весь – в твоем распоряжении! Кудашев не транжирит попусту свободное время. С упоением пишет очерки и рассказы, знакомится с рабфаковцами, также увлеченными литературным творчеством, и вместе с ними вступает в литературную группу, организовавшуюся при журнале «Молодая гвардия». В том же году в газете «Юношеская правда» и в журнале «Смена» появились его первые очерки, рисующие перемены в жизни деревни.

В 1924 г. по путевке ЦК комсомола Василий Кудашев начал работать, не бросая учебу на рабфаке, в редакции только что созданного «Журнала крестьянской молодежи», а через год с направлением того же ЦК пришел в этот журнал и я. Здесь скрестились наши жизненные пути-дороги – я принял от Кудашева отдел юнселькоров, он стал во главе литературного отдела. Так завязалась наша дружба.

Горячий и порывистый, заряженный какой-то особой энергией душевной отзывчивости и доброжелательства, Кудашев быстро и сердечно откликался на все, что печалило или радовало людей. Он всегда кому-нибудь и чем-нибудь помогал, за кого-то хлопотал, делая это удивительно вежливо и тактично. Эти качества характера, словно магнит, притягивали к нему молодых писателей, всегда нуждающихся в поддержке и участии. Он и надо мной, приехавшим из далекой Сибири, как-то незаметно взял своеобразное шефство: вводил в круг писательской молодежи, знакомил с Москвой. В первые же дни он сказал мне:

– Сегодня в редакцию должен зайти Шолохов. Обязательно познакомлю тебя с ним – вот талант, как гора среди поля!

Уже после знакомства с Шолоховым я узнал, что Кудашев давно дружил с ним, ввел его в ту же литературную группу «Молодая гвардия», где состоял и сам.

В ту пору начали появляться в периодике и выходить отдельными книжками первые произведения Василия Кудашева – «Семка в отпуску», «Фонарики», «Фомка номерованный» и другие рассказы, затем последовала небольшая повесть «Чухаровцы». Во всех этих произведениях отражалась бурная жизнь советской деревни, но в литературном отношении они были – что скрывать – далеко не совершенными. Да и сам Василий Михайлович, автор взыскательный, не слишком восторгался ими и впоследствии не включал их в свои сборники.

В редакции «ЖКМ» Кудашев работал увлеченно. Каждое утро на его стол вываливали полную корзинку рассказов и стихов. Он внимательно читал рукописи, нацарапанные то на оберточной бумаге, то на старых, пожелтевших газетах. Когда удавалось обнаружить заслуживающий внимания рассказ, радовался, как ребенок, шумел на всю комнату:

– Талант! Ей-богу, талант. Ему бы только подучиться малость…

Он часами строчил ответы начинающим авторам, по-дружески

советовал, что и как следует переделать, чем дополнить повествование, чтобы оно получило право на публикацию.

Около трех лет трудился Кудашев в «ЖКМ», успешно окончил рабфак и, одержимый желанием «все знать», подготовился и поступил на редакционно-издательское отделение факультета литературы и искусства МГУ. Учебу и здесь он совмещал с постоянной работой в «Крестьянской газете по радио». После окончания университета Василия Михайловича направили на редакторскую работу в Государственное издательство художественной литературы, затем он перешел в издательство «Московского товарищества писателей». На этом его «послужной список» закончился – оставив службу, он полностью занялся творческой работой.

Его очерки, рассказы, повести, а затем и роман, произведения уже более зрелые, стали печататься в журналах «Октябрь», «Новый мир», «30 дней», в «Литературной газете» и многих других изданиях.

Особой метой в моей памяти остались встречи на квартире у Кудашева. Жил он в маленькой комнатке, одна дверь которой открывалась в большущий коридор, другая вела прямо на кухню. Чтобы избавиться от кухонных ароматов и шума голосистых хозяек, Вася нанял домкомовского плотника законопатить наглухо кухонную дверь и смастерить в ее нише книжную полку. Кроме этой полки, окрашенной морилкой, обстановку составляли канцелярский стол с двумя выдвижными ящиками, железная кровать и пара стульев. Вся посуда – синий эмалированный чайник, тарелка, три стакана и ложки – размещалась на подоконнике.

Но даже такие, более чем скромные, жилищно-бытовые условия вызывали у нас в то время зависть. Шолохов даже как-то пошутил:

– Живешь ты, Вася, как буржуй.

Тесно, неуютно и бедно мы тогда жили, но никто из нас не унывал: было бы где примоститься писать!

Шолохов, уехавший в станицу писать «Тихий Дон», время от времени наведывался в Москву и всякий раз останавливался у Кудашева. Вечерами в небольшую комнатушку нашего общего друга в таких случаях прибегали и мы с Петей Сажиным – застенчивым тамбовским пареньком, тогда еще нигде не печатавшимся. Щедрый на угощение Василий Михайлович разливал крепко заваренный чай, выдавал по бутерброду на брата, а после чаепития начиналось главное, ради чего собирались. Шолохов, изредка попыхивая трубкой, читал нам первую книгу романа прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги четким, аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Мы слушали, очарованные родниковой свежестью языка, картинами и событиями, которые развертывались в повествовании.

Далеко за полночь, чуть осипший от долгого чтения, автор донской эпопеи прокашливался и, поглядывая на нас, спрашивал:

– Ну как, хлопцы?

Высказывались мы восторженно, примерно в том же духе, как это выражено в письме Кудашева, посланном рязанскому писателю Василию Ряховскому еще до выхода в свет первой книги «Тихого Дона» и до появления рецензий на нее:

«Шолохов должен цвести. Вещь его очень хвалят, и, по-моему, эта вещь большой значимости. Так что, мое мнение, «Тихий Дон» будет звездой в нашей литературе».

Годы, целые десятилетия прошли с тех пор. Время, как бурная река, постепенно наслаивает на прошлом песок новых событий, и ничто не в силах воскресить минувшее. Лишь человеческой памяти дано вырывать из плена лет дорогие сердцу лица, голоса, эпизоды.

Недолгую жизнь отвела судьба Василию Михайловичу Кудашеву. Ему было всего лишь 39 лет, когда он погиб. Но и эту короткую жизнь он прожил не бесцельно, не зря: двенадцать больших и маленьких книг – вот итог его писательского труда, прерванного войной.

Все, что написал Кудашев, посвящено деревне, революционной перестройке ее жизни, духовному росту крестьянства. Ни в одной строке своих произведений он не оплакивал старую Русь с ее обветшалым укладом, наоборот – рушил отживающее активно, радовался переменам, которые принес социалистический строй в деревню. Чуткий наблюдатель, любивший родную землю и природу, знаток души сельских тружеников, Кудашев не только живописал, но и личным участием творил новое вместе с народом.

Он много ездил по стране, часто навещал родное село. Где бы и в какой бы обстановке ни очутился Кудашев, он не становился в позу стороннего наблюдателя. Нет! Будучи коммунистом, писатель страстно и напористо вмешивался в течение жизненной реки. Ему всегда и до всего было дело. По его инициативе и его стараниями в Кудрявщине была открыта ремесленная школа. В годы коллективизации он помог односельчанам организовать колхоз. Хорошо помню, каким одухотворенным и радостным вернулся он в тот год из села, с каким подъемом рассказывал о великом переломе в жизни советской деревни:

– Это потрясающе! Происходит настоящая вторая революция. Крестьяне, самые закоренелые собственники, кряхтят, но уже поворачивают на наш, социалистический путь. Жизнь так гудит, что только гляди, как бы не отстать от быстротекущих перемен.

Вскоре он засел в своей полутемной комнатке писать роман «Последние мужики». Я дивился его работоспособности и критической требовательности к тому, что уже легло на бумагу. Вооружившись мягким карандашом, он, словно делая эскизы, набрасывал размашистым почерком главы романа, затем правил или переписывал начисто чернилами, безжалостно выбрасывая целые абзацы, а то и страницы, заменяя их новыми вариантами, внося новые детали, которые более рельефно вырисовывали черты, характеры героев романа. Даже после выхода книги в свет Кудашев не успокоился, продолжал дорабатывать, охорашивать свое детище, в котором отразились его многолетние наблюдения и размышления над жизнью и судьбами русских крестьян.

Роман «Последние мужики» – это широкое художественное полотно, исторически достоверно изображающее жизнь деревни в период коллективизации и накануне этой поры, вызвавшей вспышку особенно острой классовой борьбы. Своим романом, появившимся почти одновременно с такими произведениями, как «Поднятая целина» М. Шолохова и «Бруски» Ф. Панферова, Василий Кудашев внес свой вклад в отражение этой многогранной и сложной темы.

Не все книги Василия Кудашева выдержали испытание временем, но многие повести и рассказы достойны внимания читателя и теперь. Раскройте повесть «Звезда Ивана», рисующую деревню после великого перелома, и в вашем воображении оживет образ давно исчезнувшего, вымершего, как допотопное чудовище, последнего единоличника, которого колхозники насмешливо прозвали «индусом», сократив слово «индивидуалист». С грустным лиризмом и иронией описывает автор трагедию «индуса» Ивана Лямина, которому досадно и скучно становится жить, глядя на забывших о нем односельчан-колхозников, дружно поднимающих свое коллективное хозяйство. В другой повести – «На поле Куликовом» – Кудашев как бы продолжает историю деревни, показывая первых трактористов. Тема исторической битвы, происшедшей на поле, где действует тракторная бригада, переплетается с изображением битв за новую, колхозную Россию, новый тип земледельца.

…Последний раз я видел Василия Кудашева незадолго до нападения фашистской Германии на нашу страну. Война ворвалась нежданной бурей, разбросала людей. Я очутился в Севастополе. Там встретил Петра Сажина и Василия Ряховского. От них узнал, что Кудашев ушел на фронт.

– Да ведь он почти слепой! – изумился я.

Ряховский поправил очки, усмехнулся в усы:

– На войне найдется дело всем.

Зимой 1941/42 г. мне случилось быть в Москве. Я забежал к Кудашевым. В большой холодной комнате, которую Василий Михайлович получил перед войной, сидела закутанная в шаль Матильда Емельяновна – жена Кудашева. Встретила она меня печалью:

– От Васи давно нет писем.

Не многое мне удалось узнать в тот день о Кудашеве: записался он добровольцем в народное ополчение 4 июля, а через десять дней уже отправился в поход. Перечитал его короткие, торопливые письма. 9 августа он сообщал, что отозван из части и работает теперь в армейской газете. «Работа по душе, и, главное, много придется увидеть в этой величайшей войне». В другой записке: присвоено воинское звание – интендант 3-го ранга. И почти в каждом письме волнение и забота о том, как бы не затерялась часть рукописи «Тихого Дона», оставленная Шолоховым в квартире Кудашевых.

– А Шолохов?

– Шолохов заходил, интересовался, где Вася, где ты, нет ли от вас весточек.

…И долго еще, несмотря на официальное сообщение о том, что военный корреспондент армейской газеты «Боевой путь» В.М. Кудашев пропал без вести, Шолохов часто наведывался в квартиру Кудашева, не веря в его смерть, надеясь на чудо: ведь возвращались же сотни пропавших без вести. Но Кудашев так и не вернулся с фронта.

Лет пять спустя после войны мы встретились с Шолоховым. Не виделись давным-давно, но первое, о чем вспомнили, – это о нашем общем друге Кудашеве.

– Жалко Васю, – грустно промолвил Михаил Александрович. – Очень жалко. Он не успел сказать главного. А мог. Его «Вукол» – рассказ настоящий. Крутой.

…Один из рассказов Василия Кудашева заканчивается такой фразой:

«…Прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы обозреть красоту мира и оставить по себе чекан души своей».

Он оставил замечательный чекан души своей – пламенной души советского патриота, коммуниста и писателя.

Из писем В. Кудашева с фронта жене

9/VIII. Жив, здоров. Пишу тебе наскоро, но главное. Если Михаил в Москве – проси его немедленно вызвать меня через Политуправление на несколько дней. Мне необходимо сдать оригинал рукописи «Тихого Дона». Если Михаила нет в Москве, пиши ему срочно в Вешенскую.

2/IX 41. Два дня назад я отозван из своей части. Теперь я работаю по своей специальности в редакции армейской газеты. Работа по душе, и, главное, много придется увидеть в этой величайшей войне. Адрес мой теперь новый, а главное, немножко ближе к вам. Михаил сейчас где-то близко около нас. Может быть, случайно повидаю его здесь. Если он будет в Москве, передай ему мой адрес…

Виктор Петров
В станице по-над Доном

<сентябрь 1929 г.>

Над Доном по холмам раскинулась станица Усть-Медведицкая. Лето. Над рекой, золотясь, струится зной, а в лесах по обдонью на тончайших голубых паутинных нитях ткется сизоватая дымка.

Смотрю через притихшую, выглаженную тишиной реку, через лес, повитый голубым туманом, на желтую ленту дороги, растолкавшую темные заросли верб, вязов, толпы голенастых тополей и вспоминаю:

Саратов, Приволжский райком партии, небольшой столик в инструкторском отделе, командировку в Калмыкию, в Яндымочажный улус, книжный киоск на берегу Волги, стопку роман-газеты с певучим названием «Тихий Дои»¹. Сначала название, а выше – бледный, расплывшийся на зеленом фоне портрет автора. Не понять, молодой он или в годах, этот Михаил Шолохов. Перед отъездом я прочитал небольшой сборник его рассказов «Лазоревая степь» и был взволнован живописностью человеческих характеров, их судеб и обстановки, в которой они складываются.

Купил роман да и забыл, куда я еду и зачем. Прочитал и опять снова начал. А читая, думал: «Вот и пришел в нашу советскую литературу кудесник, умеющий из самых простых слов выткать зримые картины человеческих жизней со всеми их радостями, горестями и страданиями». Мне, в ту пору только нащупывающему путь в литературу, было и приятно и завидно. Завидно по-хорошему. «Так-то, как Шолохов, не напишешь». Однако радостно, что он написал.

Вернулся из поездки – в крайком вызвали:

– Вот что, товарищ Петров. Решили вами укрепить Усть-Медведицкий райком партии. Собирайтесь и езжайте.

Кое-кто из друзей принялся шпынять, отговаривать:

– Ты в уме? Из Саратова в какую-то станицу казачью! Да там через двор – враг Советской власти!

Что ж, может быть, и так, но я в то время тянулся к литературному труду, знал, что станица Усть-Медведицкая – родина А.С. Серафимовича, а где-то там, выше или ниже по Дону, – станица Вешенская, а в ней живет Михаил Шолохов.

О многих и многих встречах с А.С. Серафимовичем мною уже не раз было рассказано, однако об одной из них я не могу не рассказать.

1929 год. Лето идет к концу. Пропагандируются решения пятнадцатого съезда партии о коллективизации². Взбудоражены все казачьи хутора и станицы. Беднота и трудовое казачество за колхозы, но заскорузлый индивидуализм зажиточной части поднялся и всячески вооружился против. На эту тему я и написал в ту пору рассказ. Написал и принес А.С. Серафимовичу.

– Читайте! – приказал он мне, усаживаясь на стул.

Когда рассказ был прочитан, Серафимович потер тылом ладони свой розовый широкий лоб и, недовольно крякнув, сказал:

– Нет, батенька, не то! Не вышло. Да и не выйдет. После Шолохова так о казаках писать нельзя. При этом вы бесстрастно списываете людей, а так нельзя вообще, а о казаках, да после «Тихого Дона» уж совершенно воспрещается. Писатель, создавая тот или иной характер, не списывает его с какого-то человека, а, отталкиваясь от него, влазит в его шкуру. Тут у Шолохова учиться надо. Я, батенька, сам у него учусь. Это я вам по секрету говорю, но совершенно серьезно. Всю жизнь мечтал написать роман о донских казаках. Не сумел. Не сумел из своей шкуры вылезть. А ведь казак. Вот Шолохов смог.

У Александра Серафимовича тепло и как-то молодо засияли глаза, а седую щеточку усов тронула едва заметная улыбка.

– Да, смо-о-ог… – будто вздохом, с протяжинкой произнес он.

Я смотрел на него, припоминая написанное им предисловие к «Тихому Дону». Серафимович назвал Шолохова орленком и удивился, когда он, поднимаясь, вдруг расширил громадные крылья, легко отделился от земли и, едва шевеля ими, поплыл над степью.

И странно: я знал, что Шолохову всего-навсего двадцать пятый год, а почему-то спросил:

– Неужели правда, что он молодой?

Александр Серафимович недоуменно посмотрел на меня и, хлопнув ладонями о стол, воскликнул:

– А вот увидите, какой он! Жду. Обещал приехать. Приведу его к вам.

И привел. Был выходной день, и случилось так, что я никуда не уехал. Сидел, копался в своем рассказе, стараясь влезть в шкуру казака Хопрова. Стук в дверь и голос:

– Можно в эту обитель?

Распахиваю дверь. В прихожей Серафимович, а за ним молодой ясноглазый человек в серой коверкотовой гимнастерке, с плащом в руке. Он снял фуражку, провел рукой по взвихренным, слегка вьющимся светло-русым волосам.

– Знакомьтесь, – улыбаясь, сказал Серафимович. – Это автор «Железного потока», – и, выпятив грудь, пристукнул по ней ладонью, – а это автор знаменитейшего на всю нашу литературу романа «Тихий Дон».

Оригинальность такого представления в первые секунды не дошла до меня. Что это? Шутка? Оговорка? Передо мной был Шолохов, и я, всматриваясь в него, боролся с глупейшим, ненужным желанием спросить: «Так это вы написали «Тихий Дон»?

Не спросил, удержался.

– Да, батенька, жалею, что не я автор «Тихого Дона», – воскликнул Александр Серафимович, проходя в комнату.

– А я жалею, что не автор «Железного потока», – тихо откликнулся Михаил Александрович и почему-то засмущался.

И вот мы за столом. На блюде – аршинная донская дыня. Ароматная, но страшно невкусная. Я, хозяин, в величайшем смущении, чувствую, что краснею от маковки до пят. Больш-то и угощать нечем. Жена в больнице. Там кого-то оперируют, а она нынче за хирургическую сестру. Да и послать некого. Выручает редактор районной газеты Михаил Тихомиров. Примчался с бутылкой портвейна. Самовар на ходу оказался. И пошел разговор. Я только следил за ним, изредка вставляя какое-нибудь замечание или отвечая на вопрос, что усть-медведицкие казаки думают о коллективизации. Шолохов тоже был немногословен. Но когда зашел разговор о судьбах литературы, о группах и группочках литературных, он вдруг оживился и, по-прежнему краснея, обратился к Александру Серафимовичу:

– Не кажется ли вам, что все эти раииы с перевалами и крестьянскими писателями вроде рака, лебедя и щуки впряжены в воз с поклажей? А воз-то – наша советская литература. Не выйдет же ничего. Надо бы, Александр Серафимович, думать о едином союзе советских писателей.

– Обязательно. И думают. Партия думает. Горький и мы, старики, думаем, – откликнулся Александр Серафимович.

Более тридцати лет прошло с той встречи. Ни я, ни Серафимович тогда не обмолвились о моих литературных начинаниях. Но до сих пор я не могу расстаться с чувством вдохновения, охватившим меня в ту пору. Это чувство вывело меня на многотрудную работу литератора. И я рад, что на необъятном поле литературы так многоцветна и прекрасна обширная шолоховская деляна³.