Текст книги "Человеческий фактор"

И любить.

И баловать.

И приручать, приручать, приручать.

Когда Епихин уже подходил к дому, он почувствовал, что кто-то взял его под локоть. Это был Следователь. Он заглядывал ему в глаза, затаенно улыбался и, судя по всему, у него были вопросы, которые явно Епихину не понравятся.

– Ну? – сказал Епихин точно таким же голосом, каким разговаривал с Михасем. – Есть проблемы?

– У вас проблемы, уважаемый Валентин Евгеньевич, у вас!

– Мне с ними и разбираться!

– Ваши киллеры дрогнули, слиняли… А можно сказать иначе – они оказались не столь испорчены нравственно, как вам это показалось с первого взгляда.

– Если показалось, значит, так и есть.

– Но вы толкаете на преступление порядочных людей! Уже само по себе это преступление.

– Наполеон был хороший человек? – спросил Епихин напористо.

– Ну… Как подойти… Видите ли…

– А Гитлер был хороший человек?

– Мерзавец! – убежденно ответил Следователь.

– Видите, как хорошо получается – и Наполеон, и Гитлер пришли сюда с одной целью. Одинаково пришли, и ушли одинаково. Но в честь одного подонка по Москве лучшие рестораны называют, торты, коньяки, а другого подонка вы мерзавцем обозвали. Чем один лучше другого? На ком нашей крови больше?

– Видите ли, Валентин Евгеньевич, есть такие понятия, как…

– Отвали, придурок! – сказал Епихин и, выдернув локоть из цепких пальцев Следователя, шагнул в свой подъезд.

– До скорой встречи, – раздался вкрадчивый голос Следователя за епихинской спиной.

Чудная какая-то жизнь наступила у Михася и Алика. Вроде бы ничего не изменилось, все шло, как прежде, – кое-где удавалось подработать, машину разгрузить-загрузить, изредка везло кое-что спереть, как-то пьяный подвернулся, а у него в кармане совсем даже неплохой мобильник, и другие карманы оказались далеко не пустыми, как-то девушка увлеклась телефонным разговором и забыла про чемоданчик у ног…

Жизнь продолжалась.

На пиво хватало, хотя иногда приходилось прилагать усилия, клянчить, лебезить…

Но если раньше это приносило чувство успеха, а то и ощущение победы, то теперь такие приключения погасли, как бы даже не с ними и происходили. Оба понимали, что чепуха это, мелочовка, и радости уже не приносило никакой. Ну взяли у захмелевшего мужика мобильник, ну стащили у бестолковой растеряхи чемоданчик, а в нем конспекты о бухгалтерском учете и триста рублей денег – один раз пивка выпили с орешками, вот и все.

Они оказались в таком вот странном мире, когда все раздражало и ничего не радовало. Оба понимали – виною тому ячейка на Савеловском вокзале, а в ней по тысяче долларов на брата, другими словами, почти по тридцать тысяч. А захотят получить еще – получат.

Куда делся их удалой смех, шумные разговоры, веселые ужимки за пивком у Фатимы – все исчезло, вернее, все было где-то рядом, но уже не радовало и не приносило ничего, кроме тяжких раздумий. Появилась даже новая привычка – они быстро взглядывали друг на друга и тут же опускали глаза к столу. Будто проверяли друг друга, будто хотели в чем-то убедиться. И еще – страдальческое выражение появилось у обоих, что-то их мучило, заставляло сомневаться, маяться. Если раньше и у одного, и у другого лица были простовато-плутоватые, то теперь появилось нечто человеческое – боль, неуверенность, желание получить поддержку…

В конце концов произошло то, что и должно было произойти. Выпросив у Фатимы по кружке пива и по пакету сухариков в долг, они забились в угол и надолго замолчали. Да и пиво уже не приносило прежней радости, и кисловатым оно казалось, и тепловатым, и банным веником вроде отдавало. Так и стояли между ними две недопитые кружки с мертвым уже пивом – оно выдохлось, нагрелось, ушел вкус, свежесть, острота… Так, бурда какая-то осталась, но они не спешили ее допивать, поскольку кружки давали повод еще какое-то время оставаться здесь…

– Что-то вы закручинились, ребята? – весело спросила Фатима из-за своей стойки.

– Жизнь, – Михась беспомощно повертел ладонью над головой. – Она хоть кого…

– И вас может? – недоверчиво спросила Фатима.

– Знаешь… Похоже, что уже, – вымученно усмехнулся Алик.

– Может, пьете не то?

– Да мы уж готовы что угодно в себя влить… – проворчал Михась. Все слова и у него, и у Алика получались какими-то безвольными, вымученными, произносились как бы из последних сил.

– Как же тяжело вы вздыхаете, – не унималась Фатима. – Нет сил смотреть на вас! Может, по рюмке хлопнете?

– Мысль, конечно, правильная, здравая, разумная мысль и, что очень важно, своевременная, – улыбнулся, наконец, Михась.

– Так и быть, по пятьдесят грамм я выделю из своих запасов. Из неприкосновенных.

– По сто, – быстро поправил Алик.

– Да? – засомневалась Фатима, но, взглянув на изможденные непосильными мыслями лица ребят, сжалилась. – Хорошо. Но и вы меня не подведите. Договорились?

– Да мы в кровь… – Алик потряс пухловатым своим кулаком и для верности закрыл глаза, будто произносил страшную клятву какого-то колдовского ритуала.

– В кровь не надо, – усмехнулась Фатима. – А должок вернете, ладно?

– Обижаешь, Фатима, – Михась прижал руки к груди.

– Ученая потому что…

– Мы тебя подводили?!

– Бывало, ребята, бывало…

– Какая все-таки у тебя потрясающая память! – дурашливо восхитился Михась. – Но недоброжелательная.

– А ты постой на моем месте. И у тебя память восстановится, – Фатима принесла два высоких узких фужера с водкой и два бутерброда с подсохшим сыром. – Годится?

– Фатима, – Михась прочувственно помолчал. – Ты потрясающая женщина!

– Главное, чтоб вы это помнили.

Водку выпили, молча чокнувшись. И поставили фужеры на стол. И снова испытующе взглянули друг на друга.

Помолчали.

– Знаешь, – начал было Михась и замолк.

– Говори, Михась, говори… А то я скажу.

– Скажи.

– Нам пора на Савеловский вокзал.

– Думаешь, еще не поздно?

– Он бы позвонил. А если молчит, значит, выжидает. Там лежат две тысячи долларов. Хмырь заверил тебя, что это наши деньги. Понял, Михась? Это наши деньги. Мы ни у кого их не просили. Знаешь, что я тебе скажу…

– Ну?

– Я тебе сейчас такое скажу, такое скажу, что ты враз протрезвеешь. Ты можешь думать обо мне все, что угодно…

– А я и так думаю о тебе все, что угодно!

– Что бы ни случилось потом, а случиться может все, что угодно… Состоится это самое мероприятие, не состоится… Знаешь, как Ходжа Насреддин взялся осла грамоте обучить?

– Неужели обучил?

– Он пообещал султану, что за двадцать лет научит осла бегло читать любовные стихи. А если не научит, то пусть султан рубит ему голову.

– Ну? – тяжело спросил Михась.

– Когда его пытались образумить, он ответил, что за двадцать лет кто-нибудь из них обязательно помрет – или осел, или султан, или сам Ходжа… И взял деньги на обучение.

– Ну?

– Кончай, Михась дурака валять. Нам пора на Савеловский. Что-нибудь случится за это время, что-нибудь обязательно случится… Выкрутимся. Или он нас пришьет, или мы его пошлем, или клиент попадет в аварию… Сейчас этих аварий, Михась… Видимо-невидимо. Тридцать пять тысяч трупов в год остается на дорогах. Одним больше, одним меньше… Не наша проблема.

– Тогда пошли, – просто сказал Михась, поднимаясь. Казалось, только этих слов Алика ему и не хватало, чтобы принять окончательное решение. Оба помахали Фатиме руками, и, ссутулившись, словно уже чувствовали на плечах неподъемную тяжесть греха, поднялись по ступенькам и вышли на Ленинградский проспект. Постояли, привыкая к яркому солнцу и, свернув налево, зашагали в сторону Бутырской улицы. Там сели на троллейбус и через пять минут были на Савеловском вокзале. У входа в камеру хранения еще раз прикинули, не забыли ли чего, не упустили ли что-то важное и вошли внутрь.

Казалось бы, ничего предосудительного им не предстояло – подумаешь, взять из ячейки какой-то пакет и спокойно удалиться. Но в поведении и Михася, и Алика появилось что-то опасливое, они невольно втянули головы в плечи, словно их поджидала невесть какая опасность, приблизились к нужной ячейке, набрали вчерашнюю дату и даже слегка удивились, когда железная дверца открылась.

Внутри стояла мятая целлофановая сумка. Михась, помедлив, взял ее за торчащие ручки и, не оборачиваясь на Алика, медленной, вязкой походкой направился к выходу. Он даже не решился заглянуть внутрь. Впрочем, это было даже хорошо, поскольку невольный наблюдатель должен был убедиться, что он прекрасно знает, что внутри, что сумка действительно принадлежит ему и он сам не так давно оставил ее здесь, чтобы не таскаться по Москве с лишним грузом.

Алик пристроился чуть сзади. Они пересекли небольшое пространство площади, спустились по ступенькам в метро и, все так же идя на некотором расстоянии друг от друга, вышли на перрон, дождались поезда и, войдя в вагон, не сговариваясь, не зная, зачем они это делают, разошлись в разные стороны.

Вышли на Новослободской и пешком по Лесной двинулись в сторону Белорусского вокзала, почему-то Белорусский казался им безопасней других, роднее, что ли…

И только дойдя до трамвайной остановки, сели на скамейку и решились заглянуть в сумку. Какой-то сверток, початая бутылка минеральной воды, хлебный батон. Медленно, с ленцой, не оглядываясь по сторонам, Михась поставил сумку между ног, вынул газетный сверток, с видимым безразличием развернул его и вздрогнул, все-таки не смог с собой совладать, чуть заметно дернулся, искоса взглянув на сидевшего рядом Алика. В газете был завернут еще один пакетик, уже аккуратнее, перетянутый резинкой. Не разворачивая, Михась сунул его во внутренний карман пиджака, а целлофановую сумку бросил в урну.

– Пошли, – сказал он устало и зашагал в сторону Ленинградского проспекта.

– Ты куда? – спросил Алик.

– Долги платить.

– Кому?

– Фатиме.

– У тебя же доллары!

– Поменяем! – беззаботно хмыкнул Михась, первый раз оглянувшись на поотставшего Алика.

Двести долларов они поменяли в киоске возле моста – каждому досталось почти по три тысячи.

– А с остальными как? – спросил Алик, стараясь наполнить свой голос безразличием, хотя оба прекрасно понимали – повис между ними вопрос, самый важный вопрос, который определит их отношения на ближайшее время, а то и навсегда.

– Не боись, Алик, – обернулся Михась. – Пополам. Все пополам. И деньги, и работа, и все, что дальше случится. Согласен?

– Куда деваться! – весело ответил Алик.

– Это не ответ.

– А что ты хочешь услышать?

– Слова, у которых может быть только один смысл. Да или нет. Все остальное – от лукавого.

– Хорошо… Да, я согласен.

– Мы на равных?

– Да.

– Во всем?

– Да, Михась, да. Я не дрогну. Не слиняю.

– Это хорошо, – Михась отошел к магазину одежды и там, забившись в угол между забором вдоль железной дороги и стеклянной витриной магазина, набитой мужскими манекенами, отсчитал и вручил Алику девятьсот долларов. – А сотню ты получил рублями. Вопросы есть?

– Вопросов нет.

– Я рассчитываюсь с Фатимой, а ты весь заказ повторишь. Справедливо?

– Вполне. Послушай, Михась… Как-то ты заговорил по-другому… У нас с тобой таких вот подсчетов никогда не было… Я думал, что и не будет. А тут вроде мы мелочиться начали…

Михась обернулся, взяв Алика за пуговицу, подтащил к себе поближе.

– Это не мелочность, Алик. У нас с тобой началось что-то другое, у нас другая жизнь началась вот с этой самой минуты. Чем все кончится, не знаю, боюсь, что ничем хорошим не обернется. Но и отступать нет сил, нет у меня сил отказаться от этой тысячи. Я без нее уже жить не смогу, понял?! Дальше могут пойти деньги покруче… Тот хмырь говорил о десятке на каждого… Может быть, удастся еще поднять цену, если он так легко расстается с деньгами. Это уже не кружка пива, не сухарики в дырявом пакете… Это другие деньги и другая работа.

– Думаешь, и до работы дойдет?

– Не исключаю. Всякая халява имеет свои границы, свою последнюю черту, за которой начинается что-то другое, другая жизнь. Может быть, она не будет слишком долгой, но и эта вот жизнь у меня в печенках. Я же не могу выпрашивать кружку пива у Фатимы, клянчить сто грамм водки, этот вонючий бутерброд со вчерашним сыром…

– Не такой уж он и вонючий… – возразил Алик, но Михась его перебил.

– Я не качу бочку на Фатиму, она девочка в порядке. Выпрошенный бутербродик… Знаешь, он всегда вонючий, даже если пахнет черной икрой. И еще… деньгами не сорить, понял? Чтобы никто не мог сказать, что у нас, дескать, деньги завелись… Интересно, откуда, интересно, за что и так далее. Врубился?

– Вполне, – присмирев, ответил Алик.

– Тогда хлопнем еще по сто грамм.

В забегаловке у Фатимы к вечеру народу всегда прибавлялось. Кто-то уже закончил свой рабочий день, кто-то собирался с силами перед вечерними похождениями, кому-то просто некуда было себя деть. Но два свободных местечка все-таки нашлись, и, только усевшись у стены, Михась и Алик обратили внимание, что за одним с ними столиком сидит мужик, который когда-то угостил их пивом, но об их долге не напоминал, как говорится, ни взглядом, ни звуком, ни словом.

– Привет, – кивнул Михась.

– Привет, – ответил Епихин с полным равнодушием, – все его внимание было направлено на Фатиму, которая именно в этот момент наливала пиво, похоже, как раз ему.

– Сдается мне, что мы с другом задолжали тебе за пиво? – спросил Михась.

– За пиво? – удивился Епихин.

– Ну да… Как-то мы с Аликом обнищали, а жажда все не кончалась… И ты нам по кружке заказал… Было?

– Вроде было, – Епихин пожал плечами.

– Могу рассчитаться, – Михась полез в карман за деньгами.

– Если без напряга – рассчитайся, – усмехнулся Епихин. – Если из последних сил, то не торопись.

– Мы сегодня маленько разбогатели, поэтому никакого напряга нет, – Михась положил на столик сто пятьдесят рублей, три по полсотни.

– Вроде многовато, – Епихин вскинул брови.

– Нет, мужик, в самый раз. Две кружки должок, и одна премиальная, за долготерпение.

– Ну раз так, то не возражаю, – Епихин сунул деньги во внутренний карман пиджака и снова уставился на Фатиму, потеряв к соседям по столику всякий интерес – здесь не принято было болтать подолгу, затевать беседы, споры, решать мировые проблемы или рассказывать анекдоты. Можно было поздороваться, кивнуть друг дружке, подвинуть картонный кружок для пива или, наоборот, отодвинуть свой, чтобы не мешал.

– Деньга подвалила, представляешь! – Михась не мог сдержать клокотавшего возбуждения и даже сам не заметил, как выплеснулись из него эти слова, вовсе необязательные слова, сосед по столу не высказывал никакого желания продолжить разговор.

– Бывает, – Епихин отхлебнул глоток из принесенной Фатимой кружки. – По-разному бывает.

– Причем совершенно неожиданно, можно сказать с неба свалились! – не унимался Михась.

– А снилось что? – спросил Епихин.

– Снилось?! – Михась некоторое время пытался понять вопрос, потом взгляд его устремился в прошедшую ночь, и вдруг лицо осветилось улыбкой. – Какашки снились.

– Все правильно, – кивнул Епихин. – Какашки всегда к деньгам.

– Точно? – не поверил Алик.

– По себе знаю. Чем больше дерьма, тем лучше.

– Да полные штаны приснились! – продолжал откровенничать Михась. – Страшно вспомнить.

– Значит, и деньги должны прийти хорошие. Причем такие деньги… Незаработанные. Как бы в аванс. Не то чтобы долг кто-то вернул, а как бы дал в долг, – Епихин впервые остро в упор посмотрел на Михася. – А когда приходят деньги вымученные, вытребованные… Какашки не снятся.

– Надо же, – подавленно пробормотал Михась и замолчал, может быть, впервые осознав характер денег, которые действительно с неба свалились. – Надо же, – повторил и надолго приник к пиву.

Когда он оторвался наконец от кружки, опорожнив ее чуть ли не единым духом, собеседника за столом уже не было, не было его и в зале.

Епихин вышел из забегаловки с саднящим чувством сделанной ошибки – не надо было ему встревать в разговор с этими придурками, не надо бы разгадывать их идиотские сновидения. Ошибка была в том, что он запомнился – этого допускать было нельзя. Не надо им слышать его голос, его интонации! Он должен для них оставаться одним из посетителей, этакой полупрозрачной тенью без цвета, запаха и вкуса.

А теперь стоит им где угодно увидеть его случайно, в их дурацких головах тут же промелькнет узнавание – ба! Да это тот самый тип, с которым мы у Фатимы пиво пьем!

И все.

И вся его хитроумная операция мгновенно рушится, он узнан, разоблачен и пригвожден.

В то же время Епихин понимал, что ничего страшного не произошло – они сталкивались и раньше, они помнили, что когда-то он их угощал, что они задолжали ему за пиво…

Нет-нет, ничего чрезвычайного не случилось.

Но теперь ему нужно быть осторожнее, какое-то время у Фатимы лучше вообще не появляться, в конце концов, в Москве достаточно забегаловок, и пиво у Фатимы отнюдь не самое лучшее. Несмотря на все ее очевидные достоинства, это надо признать – во многих местах пиво холоднее, свежее, острее…

Извини, Фатима, но это так. Хотя и у тебя бывает «Невское светлое», к которому придраться трудно. И потом, все мы знаем, что главное все-таки не пиво, а тот уголок, к которому привыкаем, та же Фатима, которая имеет обыкновение приветствовать посетителей легким взмахом смугловатой руки, угрюмый мужик, который здоровается тяжелым кивком и тут же о тебе забывает, а уходя, чуть коснется рукой твоего плеча, дескать будь здоров, дескать, пока, до скорой встречи. И из всего этого складывается настроение забегаловки, ее дух, запах.

Жанна встретила Епихина настороженно, молча постояла в дверях, глядя, как он разувается, идет в ванную, моет руки. Когда Епихин вошел в комнату и с тяжким вздохом упал в кресло, Жанна уже лежала на диване и бездумно нажимала кнопки пульта, невидяще носясь по программам и каналам. Причем все это в полной тишине, с выключенным звуком, из чего можно было сделать вывод, что ни одна передача нисколько ее не интересовала.

– А ты изменился, Епихин, – сказала она, не отрывая взгляда от экрана.

– Да? Интересно… В какую сторону?

– Конечно, в худшую.

– Почему «конечно»?

– Потому что, когда люди меняются в лучшую сторону, им об этом нет надобности говорить.

– И что же во мне изменилось, милая Жанна?

– Не называй меня милой Жанной. И дорогой тоже называть не надо. Хотя после всех твоих перемен я уже перешла в разряд милой, дорогой, как-то очаровательной обозвал…

– Разве это не комплимент?

– Это мат, Епихин. Самый настоящий, крутой, откровенный мат. И ты это знаешь. Раньше, во всяком случае, знал.

– Есть во мне еще какие-то перемены?

– Есть… Ты стал меньше пить.

– Это плохо?

– Да, это плохо. Ты никогда не пил слишком много, но когда совсем перестаешь пить… Это производит дурное впечатление. Это настораживает, озадачивает… Начинаешь метаться в догадках – что задумал этот человек, чего от него ждать, как спасаться.

– Что-нибудь еще?

– Ты стал молчаливее, сдержаннее, осторожнее в словах… Ты постоянно отягощен какими-то мыслями… А учитывая, что вещица, которую я для тебя достала… До сих пор в доме, ты так ее никому и не передал. Она что… Ждет своего часа?

– Все мы ждем своего часа, – неопределенно ответил Епихин. – Некоторые дожидаются.

– Вот видишь… Вроде ответил, а на самом деле промолчал. Ты меня еще любишь, Епихин?

– Хороший вопрос, – Епихин поднялся, прошел на кухню, открыл холодильник и, налив в стакан грамм сто водки, вернулся в свое кресло. – Отвечаю, Жанна, на такие вопросы я отвечаю легко, охотно, честно, искренне, как говорится, не скрывая, не тая… Я все еще люблю тебя, Жанна. И видит бог, ничего не могу с этим поделать.

– А что ты хочешь с этим поделать?

– Мне хочется, чтобы у тебя не возникал этот вопрос. Чтобы все было настолько очевидно и незыблемо, что… – Епихин залпом выпил водку, подержал ладонь у рта, перевел дух, поставил стакан на пол.

– Видишь ли, Епихин, это в самом деле хороший вопрос. И ты должен радоваться каждый раз, когда я тебе его задаю. Этот вопрос дает тебе возможность еще и еще раз заверить меня в своей любви… Или тебе уже надоело говорить мне о своей любви?

– Остановись, Жанна. Остановись. Не надо. Я немного посижу в кресле, полюбуюсь тобой, мне нужно какое-то время убедиться, что ты здесь, что существо, которое сидит напротив и задает каверзные вопросы, и есть та самая Жанна, которую я люблю и ничего могу с собой поделать.

– Ужинать будешь?

– С тобой? Конечно.

– У тебя все в порядке?

– Д… да.

– И тебе ничто не грозит?

– Нет, Жанна, мне ничего не грозит.

– И мы можем весело смеяться, хлопать в ладоши и дрыгать ногами? Кататься по полу? Кусаться и щипаться?

– Да, Жанна, да. Только чуть попозже. Я хлопну еще сто грамм водки, съем то, что ты мне предложишь… И это… Можно начинать все, что ты перечислила.

Легко спрыгнув с дивана, на ходу нырнув ногами в шлепанцы, Жанна направилась на кухню. Епихин взял пульт, не включая звука пробежался по каналам телевизора, выключил его да так и остался сидеть, уставившись в пустой черный экран.

– Кушать подано! – раздался из кухни голос Жанны.

– Ну что ж, – пробормотал Епихин. – Раз подано, надо идти. – Иду! – крикнул он уже громче.

На ужин была отбивная с зеленью, нарезанные помидоры и лаваш. Тут же возвышалась запотевшая бутылка водки и две граненые стопки.

– Каково? – спросила Жанна требовательно.

– Ничего лучше в мире не бывает, – искренне сказал Епихин.

– А что тебе приглянулось больше всего?

– Компания, в которой я оказался этим вечером.

– Подхалим несчастный! – засмеялась Жанна. – Знаешь, я тоже выпью… Если ты не возражаешь.

– Только приветствую.

– Тогда вперед!

Когда все было с урчанием съедено и выпито, Жанна подняла на Епихина хмельные, но какие-то невеселые глаза.

– Ты сыт, добр и великодушен? – спросила она.

– Да, так можно обо мне сказать.

– Тогда я поделюсь.

– Делись.

Жанна помолчала, раздумчиво поводила пальцем по скатерти, смахнула невидимые крошки, повздыхала с какой-то обреченностью…

– Знаешь, что я хотела сказать…

– Ну, скажи уже наконец!

– Скажу… С тех пор, как в этой квартире появилась та самая вещица… Ты знаешь, о чем я говорю… Так вот, с тех пор, как я по глупости своей и бестолковости притащила ее сюда… Здесь многое изменилось, и мы с тобой тоже не остались в стороне. Ты ведь для кого-то брал эту штуковину… Может, пора уже отнести ее по назначению… А то ведь у нее свой характер…

– Что ты имеешь в виду?

– Ей может здесь понравиться, и она не захочет переселяться куда-нибудь.

– А так бывает?

– Так чаще всего и бывает. И рано или поздно этой штуковине захочется испытать себя.

– Тебе и это известно?

– Да, Валя, и это мне известно. Она просто ждет своего часа. И дождется.

– Ты говоришь об этой штуковине, как о живом существе.

– Я говорю то, что есть. Они стреляют не тогда, когда нам хочется, а когда сами того пожелают. Они молчаливы, терпеливы, их даже можно назвать снисходительными по отношению к людям… Но однажды они могут сорваться, как и каждое терпеливое существо. Слишком большое терпение… Это уже не терпение.

– Что же это?

– Выжидание.

– Знаешь… – усмехнулся Епихин. – Я начинаю его бояться.

– Не надо. Ты себя бойся.

– Думаешь, стоит?

– Уверена. Эта штуковина подзуживает тебя, поддразнивает, соблазняет какими-то своими возможностями. Не заблуждайся, Валя. Она хитрее тебя.

– Учту, – проворчал Епихин. Ему не нравился этот разговор. Он чувствовал, что Жанна права, что она правильно почувствовала его состояние, но он не мог быть откровенным, она это понимала и не настаивала на невозможном.

– Ведь мы еще не расстаемся, нет? – спросила Жанна совершенно невинным голосом, как если бы спросила, не порезать ли еще один помидор в тарелку.

– Мне бы не хотелось, – ответил Епихин тоже голосом будничным и даже будто бы скучноватым.

– Вот и хорошо, – проговорила Жанна и начала собирать со стола посуду.

– А что… Есть какие-то признаки?

– Признаки всегда есть, – улыбнулась Жанна. – Важно то, какое значение мы им придаем и придаем ли мы им какое-то значение.

– Мне бы не хотелось, – повторил Епихин. – Я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю…

– Когда в таких случаях произносят слово «тоже»… Оно вдвое уменьшает значение того, что говоришь.

– Я знаю, – сказала Жанна.

– Дразнишься?

– Нет… Пытаюсь выжить.

– Остановись, Жанна… Остановись. Еще не вечер.

– Посмотри в окно! – рассмеялась Жанна. – Уже фонари включили, а ты говоришь – не вечер.

– Это их фонари, – ответил Епихин без улыбки. – Жанна… Это их фонари, это их вечер, их закат.

– А мы живем на восходе?

– Да, мы живем на восходе.

– Ох, Епихин, Епихин, – со стоном произнесла Жанна. – Ты мне не первый раз говоришь «остановись»… Так вот, это я тебе говорю – остановись.

– Я отнесу эту нервную штуковину, – пообещал он. – Завтра же и отнесу. Человек, который мне ее заказал, был в отъезде. Он уже вернулся.

Да, все-таки Михась и Алик заметно изменились. Исчезла легкость, беззаботность, бесшабашность, с которой они одалживали деньги у едва знакомых людей, отдавали долг, когда была возможность, весело орали по мобильным телефонам, встречались с девушками опять же легко и необязательно.

А теперь не то чтобы посерьезнели, повзрослели или прониклись какой-то ответственностью за свои слова и поступки, нет, они выглядели какими-то удрученными, вздрагивали от телефонных звонков, а если и поднимали трубку, то старались отойти в сторонку, спрятаться за угол, разговаривали вполголоса.

– Смотрю я на вас и думаю, – сказала им как-то Фатима. – Смотрю и думаю, – рассмеялась она, увидев их настороженные лица.

– Ну? – сказал Михась. – И какие мысли приходят в твою кудрявую головку?

– Мне кажется, что вы разбогатели.

– Так, – крякнул Алик. – Из чего это видно?

– Так ведут себя люди, которые все время думают, куда спрятать деньги. Сказка такая есть… Может, слышали?

– Ну?

– Был такой бедняк – веселый озорник, хохотун и затейник. А его соседа, богача, это очень раздражало, поскольку постоянно из открытых окон бедняка доносился веселый, переливчатый смех. И он подарил бедняку сто рублей, старыми еще деньгами, совсем старыми.

– И что?

– А ничего. Все кончилось. Куда делась его смешливость, его окна теперь были заперты, стоило ему отлучиться, он вешал на двери громадный замок, стал сторониться друзей, и друзья стали поглядывать на него не просто с недоумением, а даже с опаской.

– А мы здесь при чем?

– Такое ощущение, что с вами произошло что-то похожее. В долг пиво не берете, сдачу не пересчитываете, с сухариками завязали, теперь заказываете фисташки, а они дороже… А где ваш веселый, переливчатый смех? – куражилась Фатима, чувствуя, что ее слова задевают ребят. – Где ваши радостные крики по мобильникам? Вам уже не звонят, ребята! Да и вы, я вижу, тоже не слишком тратитесь на переговоры!

– Экономим! – хохотнул сдержанно Алик. – Потому и деньги завелись.

– А почему не радуетесь? Может, влюбились? Тогда почему сразу двое и обое?

– Ты очень умная женщина, Фатима, – без улыбки сказал Михась. – Так нельзя. Это опасно.

– Для кого? – лучезарно улыбнулась Фатима.

– Это для всех опасно. И для тебя тоже.

– Угрожаете?

– Нет, – тяжело покачал головой Михась. – Оправдываемся.

– Я не умная, ребята, – посерьезнела и Фатима. – Дело в другом. Просто я слышу людей, вижу людей и не стараюсь вякнуть что-то свое.

– И что же ты увидела? Что услышала?

– Я вам уже сказала!

– Тогда, пожалуйста, по пиву.

– С фисташками?

– С фисташками.

– Каждому?

– Каждому, – кивнул Алик.

Пиво друзья выпили молча, молча сгрызли орешки и, расплатившись, направились к выходу.

– Не унывайте, ребята, – сказала им вслед Фатима, снова улыбаясь потрясающей своей восточной улыбкой. – Все проблемы рано или поздно отваливаются от хороших людей.

– А у нас нет проблем.

– Дай бог!

– Пока нет, – невольно вырвалось у Михася.

– Тогда будут! – заверила Фатима. – Все впереди, ребята, все впереди!

Поднявшись по лестнице из полуподвала и выйдя на Ленинградский проспект, друзья, не сговариваясь, повернули направо. Там, в конце квартала, за гостиницей «Советской», за театром «Ромэн», за легендарным рестораном «Яръ» был небольшой скверик со скамейками. Место известное, но безлюдное, пустынное какое-то, и Михась с Аликом частенько наведывались туда, чтобы спокойно поговорить о делах – они приближались со всей неумолимостью, на которую способны только дела неприятные, чреватые, а то и попросту опасные.

– Это что же получается, – заговорил Алик еще до того, как они уселись на отдаленную скамейку. – Выходит, ничего еще не сделав, мы уже засветились?

– Да нет, почему засветились, – Михась передернул плечами. – Просто девочка уделила нам немного внимания. Вот и все.

– А почему она раньше не уделяла нам внимание?

– Уделяла… Но раньше мы не обращали внимания на ее слова, а сейчас они оказались кстати, в точку, с прямым попаданием. Мы с тобой знаем, что она попала в десятку, но она-то этого не знает, просто потрепалась со знакомыми посетителями. Не надо, Алик, грузить себя. У меня другая мысль возникла, покруче…

– Поделись, – значительно проговорил Алик, подняв вверх указательный палец.

– Делюсь. Откуда этот хмырь знает нас с тобой? Откуда он нас знает, если мы его не знаем совершенно? – Михась резко повернулся к Алику. – Можешь сказать?

– Он знает только тебя. Тебе звонит, тебе передает номера ячеек в камерах хранения… Ну и прочее.

– Нет, Алик, не надо мне пудрить мозги. Он знает нас обоих. Помнишь, ты просил ему напомнить, что нас двое, помнишь?

– Не то чтобы просил, – замялся Алик.

– Умолял! – оборвал его Михась. – И я ему сказал о тебе, сказал, что нас двое. Знаешь, что он ответил? Ответил, что это ему известно. Этим он себя выдал. Он прокололся, Алик. Он засветился, как последний пижон.

Алик долго смотрел в лицо Михасю, пытаясь понять, на что намекает приятель, но через некоторое время сдался.

– Михась, – сказал он покорно, – ты очень умный человек. Я не такой, я глупее. Но снизойди, поясни, чтобы я тоже хоть что-нибудь понимал.

– Алик, где мы с тобой бываем вместе?

– Ну, это… Везде.

– Где мы с тобой сидим подолгу, треплемся, звоним по телефону, отвечаем, когда нам звонят… Где?

– У Фатимы.

– Вот! – торжествующе воскликнул Михась и, вскочив со скамейки, принялся расхаживать вдоль нее. – У Фатимы! Там он положил на нас глаз! Там он решил, что мы можем пойти на что угодно, если посулить хорошие деньги. Нас выбрал, облюбовал, глаз положил!

– Знаешь, Михась… Ты сядь, а то мои мысли в такт твоим метаниям раскачиваются, как маятник Фуко.

– Какой маятник?

– Тебе не понять… Это ученый такой был… По маятникам большой спец. Сядь, Михась, – Алик похлопал присевшего друга ладошкой по коленке. – Вот что я хочу сказать… Ему особенно и выбирать-то не пришлось… Ты кому угодно предложи хорошие деньги, и он в меру сил выполнит то, о чем попросишь. И я выполню. И мы вроде того, что согласие дали, аванс получили… Неплохой, кстати, аванс. Но неплохо бы повторить. Как ты думаешь?