Текст книги "Все лики смерти (сборник)"

Толик не ждал Мухину у Московских ворот, как она рассчитывала – и, собственно, как он сам собирался. Он уже привык к Татьяниной манере постоянно опаздывать, но сегодня Толику отчего-то не стоялось на месте. Он бросал взгляды то на минутную стрелку часов, то на бульвар, по которому должна была подойти Татьяна, – потом не выдержал и пошел ей навстречу.

Напряженно всматривался вдаль, и – не то показалось, не то действительно – между зеленью лип мелькнул бежевый Танькин костюмчик. Мелькнул и исчез. Свернула? Толик прибавил шагу.

На площадке первого этажа лежала еще одна монетка. Последняя. Прямо перед дверью. Муха снова помедлила. Подняла было руку к звонку – и опустила. Как-то неловко… Вдруг там, внутри, взрослые солидные люди, понятия не имеющие об авторе этой шутки…

И тут дверь открылась. Без звонка.

Муха на всякий случай сделала вид, что просто так идет мимо. Прогуливается.

Высокий мужчина, одетый не по-домашнему – летний светлосерый костюм, галстук – ничуть не удивился, обнаружив за дверью Таньку.

– Вы, наверное, к Роберту? Проходите. – И он отступил в глубину прихожей.

Эмоций в голосе мужчины не слышалось. Не только удивления или недовольства нежданным визитом – вообще никаких. Голос напоминал механический, записанный на пленку, – тот, что объявляет остановки в метро.

Муха не заметила этих фонетических особенностей. Внутри нее нарастало ликование: угадала! Есть еще приключения в жизни! И какое романтичное имя – Роберт… Она шагнула в квартиру.

– Прямо до конца и направо, – так же бесцветно проинформировал мужчина.

Глаза приспособились к полумраку вытянутой, пещерообразной прихожей, и Муха двинулась дальше. Прошагала мимо старинного трюмо с мутным зеркалом, мимо вешалки, обильно увешанной одеждой, мимо низкой длинной тумбочки, вся обувь в которой не помещалась и была навалена сверху, мимо всевозможного хлама, приткнувшегося в углах и развешанного по стенам…

Три ближние двери оказались закрыты. Четвертая, последняя, – распахнута. Из нее прорывался в коридор поток солнечного света и распихивал, расталкивал в стороны пыльный сумрак. Муха немедленно вообразила себя героиней фэнтези, юной и отважной эльфийской принцессой, пробирающейся по пещере, полной опасностей, к… К чему – она пока не успела придумать. Но к чему-то прекрасному и сияющему…

– Роберт? – позвала Танька, смешав в нужной пропорции вопрос, извинение и некую долю кокетства. А неловкость, ощущаемую, несмотря на всю любовь к авантюрам и приключениям, – постаралась скрыть.

Никто не ответил.

Комнату заливал яркий свет. Широченное окно с раздернутыми шторами выходило на южную сторону, на пустырь и глухой забор военного училища, – и солнце ослепило Муху.

Зажмурившись, она смутно увидела лежащую на полу человеческую фигуру, крестообразно раскинувшую руки. И ничуть не удивилась. Вполне естественно встречать в такой позе гостей, приглашенных столь необычным способом.

– Роберт? – позвала Танька громче и настойчивей, входя в комнату.

Фигура не пошевелилась, ничего не ответила. Глаза привыкли к яркому свету, и Муха наконец разглядела, что лежит на полу.

– Дурак ты, Роберт, и шутки у тебя дурацкие… – Голос ее дрогнул от разочарования.

Тревога нарастала.

Толик метнулся в одну сторону, в другую… Ничего. Танька не присела отдохнуть на скамейку (да и нет у нее такого обыкновения – не старушка, в самом деле). Не перешла усаженный липами газон и проезжую часть, чтобы пойти вдоль домов, по тротуару…

Увидела его и решила поиграть? Спрятаться? Порой у Татьяны свет Ивановны рецидивы детства прорываются совершенно неожиданно…

Поразмыслив недолго, Толик отверг версию. Мухина, перед тем как свернула и исчезла из видимости, шла по открытому месту – а Толика скрывала зелень. Никак не могла она его заметить…

Обознался? Лицо ведь не разглядел… Мало ли девиц Царском Селе носят бежевые костюмчики и коротенькие, не прикрывающие живот топики? Но Толик был уверен – она. Даже не в знакомой одежде и сумочке дело. Походка, пластика движений – точно она, Толик такие вещи чувствовал очень хорошо…

Стоп! Ведь Татьяна шла, словно что-то искала, что-то высматривала на утрамбованном песке аллеи…

Толик с максимальной точностью восстановил в памяти траекторию Мухи – и двинулся по ее следам, внимательно глядя под ноги…

Как ни печально, родственной душой Роберт не оказался.

Придурок, склонный к дебильноватым шуткам, – Муха заочно вынесла свой вердикт. Есть и у них в классе такой, Вовка с дурацкой фамилией Огурцов, юморист всех времен и народов. Каждую неделю ездит в магазинчик «Приколы», что у метро «Горьковская», и считает верхом смешного подложить в портфель пластиковые фекалии или в мыльницу – красящий руки кусок мыла…

…Незнакомый Роберт не придумал ничего лучше, как соорудить лежащий на полу труп. Причем имитировал его на редкость бездарно. То, что он напихал внутрь спортивного костюма, за человеческое тело можно принять лишь на секунду и лишь при бьющем в глаза солнце. У тела объем гораздо больший. И резиновую маску (наверняка из тех же «Приколов»), заменяющую «трупу» голову, тоже стоило набить чем-нибудь – чтобы не осела бесформенно, чтобы сморщенное «лицо» не провалилось внутрь «головы»…

Муха скривила недовольную гримаску, но про себя отметила, что с финансами у Роберта получше, чем у дурака Огурцова – маска сделана гораздо тщательнее, чем те, что приносил Вовка. Волосы совсем как настоящие… Она машинально нагнулась, протянула руку к голове «трупа», параллельно размышляя: немедленно ли развернуться и уйти, или сначала высказать шутнику все, что о нем думает. Стоило из-за такой ерунды заставлять мучаться Толика…

Волосы у сморщенной маски оказались мягкие, шелковистые, на ощупь не похожие на искусственные. А лицо… Нагнувшись, Татьяна смогла оценить тончайшую степень имитации: крохотные морщинки в углах глаз, чуть синеющую сквозь кожу виска венку, угревую сыпь на лбу, старый, давным-давно заживший шрамчик над верхней губой…

Ничего кошмарного в маске не было, никаких окровавленных вампирских клыков. Но она пугала – вернее, своей настоящестью производила на редкость отталкивающее впечатление. Муха не без брезгливости коснулась кожи лба, пытаясь понять: как же это сделано?

Не резина… Больше всего похоже на… Муха не успела закончить пугающее мысленное сравнение.

Сзади раздался звук.

Странный.

Неожиданный.

Тем более неожиданный, что – Муха лишь сейчас осознала – в квартире было тихо, как в склепе.

И в этой мертвой тишине за спиной Тани послышалось что-то непонятное.

Не то постукивание, не то поскребывание…

Словно, чуть царапая коготками паркет, к ней неторопливо приближался какой-то зверек. Нет, пожалуй, не один, четыре лапы не могут ступать так часто… Звук раздражал, как будто когти неведомой зверушки царапали заодно и по хребту Татьяны…

Муха распрямилась мгновенно, как подброшенная пружиной. Но обернуться медлила. Почему-то не спешила увидеть и узнать, какую еще мерзкую шуточку измыслил недоумок Роберт.

Потом обернулась.

И широко распахнула рот, намереваясь закричать.

Но не смогла.

Толик ничего не понял.

Только что он шел по прямой, вдоль поребрика, ощупывая каждую пядь аллеи глазами, – и вдруг, совершенно неосознанно, сделал в сторону шаг-другой, машинально отвел взгляд, скользнул им по кронам лип, подумал, что небольшой ночной дождь не помешает – листья совсем пыльные; кстати, про листки – не забыть бы отдать сегодня раздерганный на листки-шпаргалки конспект, поленился ксерокопировать в свое время, теперь придется тащиться через полгорода… Толик шел, ускоряя шаг, напрочь позабыв про Таню Мухину.

Остановил он себя усилием воли. Постоял, приказывая ногам застыть на месте, – те так и порывались шагать непонятно куда. Вернулся назад. Не на то место, откуда началось непонятное, но за пару шагов до него.

И сделал эти два шага.

Опыт удался. Через несколько секунд Толик убедился, что идет уже вдоль противоположного газона аллеи и напряженно размышляет: у кого бы перехватить деньжат и рассчитаться с Дедюхиным, все чаще напоминающим про висящий с марта долг…

На третий раз он повторил все нарочито замедленно, контролируя каждую мысль, каждое движение…

С огромным трудом, но получилось. Толик сделал шаг-другой по заколдованному месту – наваждение исчезло. На лежащую монетку он не обратил внимания. Не обратил бы и на вторую – если бы непонятная сила снова не начала отводить в сторону.

Крик не прозвучал.

Воздуха не осталось – ни в груди у Мухиной, ни вокруг, воздух куда-то исчез, как из стеклянной колбы электролампочки. Рот открывался и закрывался беззвучно.

…Тварь, надвигающаяся из мрака прихожей, напоминала паука. Типичный паук – длинные суставчатые лапы; голова с мерно двигающимися жвалами, покрытая темным густым мягким пухом и опоясанная пялящимися во все стороны глазами; брюхо – белесое, шаровидное, непропорционально большое, жидко-мягкое, колыхающееся, волочащееся по паркету.

Словом, самый обычный паук. Но размеры… Согнутые под острым углом колени оказались на уровне талии Мухи.

Такого не могло быть, но почему-то ей ни на секунду не пришло в голову, что это очередная шутка Роберта, что паук – искусная подделка, что сзади тащится управляющий провод, а внутри тихонечко жужжат питаемые батарейками двигатели… Паук был настоящий. Не мог – но был.

Воздух так и не появился. Все внутри у Мухи сжалось, горло словно стиснула ледяная рука. Кровь стучала в висках болезненной барабанной дробью. И – она это хорошо почувствовала – по спине, вдоль хребта, где до сих пор отдавались скребущие шажки чудовища – пробежал ручеек пота. Ледяного.

Твари оставалось пройти до Тани три шага – человеческих шага. Два. Один…

Странно, но паника тела на мозг не распространилась. Способность мыслить Муха не потеряла.

«Надо что-то делать, – вяло думала она, – но бежать некуда: выход перекрыт… а ведь он не такой уж и большой, просто кажется громадным из-за длиннющих лап, а голова меньше футбольного мячика, если пнуть по ней хорошенько…»

Мысли были тягучие, ленивые и почему-то никак не могли претвориться хоть в какие-то движения тела. Мышцы оставались парализованными. Параллельно откуда-то появилось и крепло чувство, что это сон, кошмар, наваждение, надо лечь, расслабиться и закрыть глаза – все исчезнет, без следа развеется…

Членистоногая тварь приблизилась почти вплотную. Подняла переднюю лапу. Протянула вперед, едва не коснувшись Мухи… Та смотрела на ряд неподвижных немигающих глаз – и не могла пошевелиться. Почувствовала, как трусики и брюки в паху намокли горячим, как внутреннюю сторону бедер защекотали струйки…

…лечь… опуститься на пол… крепко-крепко зажмуриться… а сверху еще прикрыть глаза ладонями… тогда ничего не страшно…

Пауков она боялась с детства. Обнаружив в ванне самого крохотного и безобидного, – визжала и боялась подходить, пока мать не смывала паучишку струей из душа…

Конец лапы, казавшийся цельным, разделился вдруг на несколько частей, тоже суставчатых, шевелящихся, отдаленно напоминающих пальцы, – и на концах псевдопальцев двигались – сгибались и разгибались – какие-то крючочки, отросточки… Вся эта шевелящаяся мерзость коснулась обнаженного живота Тани.

Что бы там ни задумала тварь, если вообще умела думать, – но последнее ее действие стало ошибкой. Отвратительное прикосновение вдребезги разбило паралич, сковавший мышцы. И – вымело из головы желание лечь, расслабиться.

Муха дернулась, отскочила назад. Воздух наконец-то ворвался в легкие свежей ледяной струей. Муха завизжала – пронзительно, на грани ультразвука.

Тварь как-то сжалась, подтянула лапы, стала меньше на вид – едва ли от страха, скорей от неожиданности, – но Мухе было все равно, она ринулась к окну. Первый этаж, выскочит, наплевать на стекло, пусть поцарапается, пусть порежется, лишь бы унести отсюда ноги…

Путь преграждал огромный допотопного вида письменный стол. Пришлось огибать, протискиваться между деревянным четвероногим монстром и стеллажом, заваленным всякой всячиной: книгами, дисками, деталями компьютеров. Она зацепилась, ткань затрещала, со стеллажа посыпалось содержимое полок.

Тут запястье Мухи что-то цепко ухватило, дернуло назад, разворачивая… Она обернулась, снова взвизгнув. К левой руке приклеился прозрачно-серый, чуть тоньше мизинца, шнур. Другой конец шнура остался у паука. Муха рванула – шнур выдержал. Попыталась оторвать пальцами другой руки – шнур прилип намертво.

Краем глаза Танька увидела движение твари, испуганно взглянула туда. Паук уже не держался за шнур, тот теперь крепился к полу, а чудище странно, боком, неторопливо передвигалось – но почему-то не к Мухе, а к противоположной стене.

Она снова попробовала освободиться – отдирала гигантскую паутину осторожно, постепенно, с края, как присохший лейкопластырь. Помогло! Казалось, в руку впились тысячи микроскопических зазуб ренных крючков, не желающих выходить из кожи, раздирающих ее, но проклятый шнур – медленно, больно – отлипал от запястья…

Муха, искоса поглядывая на затихшего у стены паука, закончила освобождение. Облегченно потрясла свободной конечностью, попыталась отшвырнуть паутину – и безнадежно застонала. Шнур прилип к пальцам правой руки…

Она торопливо оглядывалась в поисках чего-либо острого – и не уловила тот момент, когда тварь метнула новую паутинку. Заметила что-то вроде несущейся в лицо струи, защитно вскинула свободную руку – предплечье сдавило, стиснуло, и Муха впервые услышала тихий голос твари – невоспроизводимое сочетание шипящих и скрежещущих звуков.

Паутина дернулась, натянулась. Муха хотела в отчаянии вцепиться в нее зубами – и не вцепилась. Вместо этого завизжала: «Сюда!!! Скорей!!!» – потому что в коридоре затопали шаги. Людские шаги.

Человек, торопливо вошедший в комнату, – тот самый, открывший дверь, – отреагировал на увиденное странно. Точнее – никак не отреагировал. Не смотрел ни на бьющуюся в тенетах Муху, ни на паучину, выстрелившего в нее третьим шнуром. Человек вцепился двумя руками себе в горло, точно его тоже стиснула паутина – но невидимая. Лицо корежилось, искажалось гримасами. Потом тело грузно осело на пол, голова откинулась далеко назад, очень далеко – и шея спереди лопнула, разошлась поперечной трещиной…

Муха, глядя на это, оторопела, на мгновение даже позабыв о собственных проблемах. Голова запрокинулась, коснувшись затылком спины, – и сморщилась, опала внутрь, как давешняя маска… А на ее месте…

Вместо головы – человеческой головы – из торса торчала другая… С мерно двигающимися жвалами, покрытая темным густым мягким пухом и опоясанная рядом немигающих глаз. Глаза смотрели на Муху. Она попыталась закричать, заорать во весь голос – и опять не смогла.

Тело на полу подергивалось и постепенно опадало, как проткнутая надувная игрушка. Вторая тварь вытягивала наружу длинные суставчатые лапы…

На третьей или четвертой монетке все удивительные ощущения куда-то исчезли – Толик шел по следу уверенно, как почуявший дичь сеттер. Одну денежку, правда, выхватил у него из-под носа карапуз детсадовского возраста, рисовавший мелом на асфальте – и до этого отчего-то не замечавший валявшейся рядом наличности.

Но Толика было уже не сбить. Он торопливо вошел в подъезд, увидел последний тускло блеснувший кругляш, втиснул палец в кнопку звонка. За дверью – ни звука. Отключен свет? Сломался звонок?

Он забарабанил в дверь кулаком. Ее обтягивал дерматин, бугрившийся пухлыми ромбами, – еле слышный звук тут же погас в мягкой звукоизоляции… Толик приник ухом к замочной скважине – может, звонок тут негромкий и он не слышит его звук в глубине квартиры? Палец снова придавил кнопку.

И Толик услышал.

Не звонок. Приглушенный девичий визг.

Он как-то неуверенно, вполсилы, толкнул дверь плечом. Ерунда, бесполезно. Не нынешняя трухлявая ДСП. Старая добротная работа, без кувалды тут и Шварценеггер не справится… Метнулся зачем-то на несколько ступенек вверх, остановился. Застыл на секунду в раздумье. Из-за двери донесся – или почудилось? – новый визг.

Толик вылетел из парадной. Сориентировался, куда выходят окна. Бегом обогнул угол дома. Пустырь, кусты, ядовито-желтый забор – и ни одного человека. На окне – решетка. На соседнем – тоже. Третье призывно поблескивало давно немытыми стеклами, ничем не защищенными.

Он ухватился за оконный карниз, рывком подтянулся… Вглядываться внутрь не стал – прикрыл лицо локтем и навалился на стекло.

Линолеум скользнул под ногами – Толик не удержался, приземлился на колено. Осколки обрушились звонким ливнем чуть раньше – один попал под коленку, неприятно кольнул сквозь брюки. Лоб саднило – сам не заметил, как зацепился за оставшийся в раме хищный стеклянный клык…

Он оказался на коммунальной кухне – две газовых плиты, четыре столика, четыре полочки с посудой… Людей не видно.

И вообще – вторжение, похоже, прошло незамеченным.

Никто не возмущался, никто не орал в телефонную трубку: «Алло! Милиция?!» Тишина. Нехорошая тишина. Опасная.

Он подавил порыв немедленно броситься на поиски Таньки. Двинулся вперед медленно, настороженно поглядывая по сторонам.

И чуть не споткнулся о ноги, торчащие из-под стола. О женские ноги – на одной домашний шлепанец, другая босая…

…Трупом это назвать было нельзя. Пустая шкурка, не то выгрызенная изнутри, не то… По крайней мере нога, за которую ухватился Толик, пытаясь вытащить тело из-под стола, сгибалась легко и свободно в любой точке. И не обнаруживала внутри никаких признаков костей, хотя бы и переломанных.

Вот, значит, что… Вот, значит, чем тут занимаются…

Он протянул руку к магнитной доске, с негромким лязгом отлепил самый большой нож. Широкий, с тяжелым обушком и длинным клинком, он явно предназначался для разделки мяса. Толик пальцем попробовал лезвие, улыбнулся – нехорошо, зловеще…

После секундного раздумья отлепил другой – почти такой же длинный, но с узким лезвием. Для резки хлеба? Неважно: буханки и батоны пластать не придется… Второй нож он засунул за ремень, сзади, аккуратно вывернув лезвие наружу, чтобы при неловком движении не проткнуть самого себя.

Толик вышел из кухни, зачем-то (после высаженного окна) стараясь ступать бесшумно.

На шум вторжения твари отреагировали. Прекратили на мгновение работу – на вид суетливую и бессистемную, но на деле продуманную и быструю. Замерли, обменялись скрипящим шипением…

Потом один паук – тот, у которого брюшко болталось крохотным сморщенным мешочком – куда-то исчез из поля Мухиного зрения. Над ней продолжал хлопотать другой – свое огромное и шарообразное брюхо он едва ли смог бы втиснуть в человеческое тело.

Танька хотела крикнуть, предупредить неведомого спасителя (она очень хотела надеяться, что спасителя), но не могла. Паутина уже закрывала ей губы…

Толик Комаров обладал неплохой реакцией.

И – после трех людских шкурок, найденных в безжизненных комнатах, был готов ко многому. А еще ему повезло.

От двери Толик сразу бросился к серебристо-серому бесформенному кокону – наружу торчали лишь волосы и верхняя часть лица Мухи.

Тварь – та, с огромным брюхом, – таилась у входа, за открывшейся дверью. И выстрелила жгутом паутины. Он заметил – боковым зрением. Отреагировал взмахом руки с зажатым ножом. Паутина ударилась о лезвие. Раздался скрежет – словно сталь столкнулась с чем-то не менее твердым. Жгут бессильно упал на пол.

Мухе – она могла наблюдать схватку, только вывернув назад голову и закатив глаза под лоб, – хотелось крикнуть: скорей! скорей! убей его!!!

Она уже поняла, что пауку требуется какое-то время для нового выстрела. Однако носовым мычанием передать это знание не могла…

Толик осторожно, полукругом, пытался обойти тварь, вытянув руку с ножом и не приближаясь. Он старался держаться подальше от паучьих жвал – не уступающих размером клыкам крупного хищника.

Паук поворачивался вслед за противником, не давая зайти со стороны беззащитного брюха. Жвала угрожающе шевелились, с них капала темная тягучая жидкость…

В схватке наступила короткая пауза – напряженная, готовая взорваться смертоносной атакой.

«Где же второй?» – думала Муха, одолеваемая тоскливым предчувствием: битва с монстрами закончится совсем не так, как бывает в романах и сказках. Сейчас паук снова метнет свой аркан, а второй где-то рядом, против двоих Толику в жизни не выстоять…

«Господи, Господи, Господи, сделай так, чтобы он победил, – твердила про себя ни во что не верившая Муха. – Я ему отдамся, я выйду за него замуж, я рожу ему троих… нет, пятерых детей, я…»

Ничего больше она пообещать не успела.

Дальше все смешалось. Слитное, непрерывно воспринимаемое движение исчезло. Остались короткие, слабо связанные кусочки, фрагменты.

Нож рассекает воздух, переворачивается в полете, блеснув в солнечном луче.

Навстречу – так же быстро – паутина.

Брюхо паука лопается. Зловонная жижа заливает пол.

Паутина впивается в лишившуюся оружия руку.

Второй паук – появляется в поле зрения Мухи откуда-то сверху.

Толик выдергивает еще один нож.

Раненый паук быстро-быстро скребет лапами, оставаясь на месте и разбрасывая едкие капли. Одна попадает Мухе на лоб – и жжет, как кислота.

Второй приближается – поверху, как-то удерживаясь на гладкой стене. Толик его не видит. Паук все ближе.

Нож рубит, рубит, рубит по паутине – впустую.

Муха испускает – носом! – страшный, оглушительный, ни на что не похожий вопль. Толик дергается, оборачивается – и видит второго противника. Отскакивает – вовремя. Второй, похоже, метать паутину не может – но в движениях быстрее собрата.

Потом – что-то быстрое, вовсе уж неуловимое, рушится стеллаж, опрокидывается кресло. Первый, раненый паук пронзительно скрежещет, второй тянется жвалами к Толику, а у того почему-то нет ножа…

Потом она, наверное, от страха зажмурилась, или по какой-то еще причине кусочек схватки выпал из восприятия.

Потом она увидела зажигалку – в левой руке лежащего Толика, поднесенную к паутине, впившейся в правую. Колесико проворачивается – раз, другой, вспышки искр – газ не загорается. И – наконец! – пламя касается паутины, та разваливается неожиданно легко, мгновенно, словно и не сопротивлялась так упорно стали…

Толик уворачивается от готовых вцепиться жвал, подхватывает нож… Взмах, еще, еще, еще…

И все кончилось.