Текст книги "Повелители сумерек (сборник)"

Не знаю, как удалось продержаться вторую часть. Я запинался, путался в словах, мямлил. Зал поначалу терпел, но потом зашелся недовольным гулом, к которому вскорости добавился галерочный свист. Когда я покидал сцену, свистели и улюлюкали уже отовсюду.

Витька Лопухов ждал меня на выходе, вальяжно привалившись спиной к колонне и с ленцой поковыривая во рту зубочисткой. Я споткнулся на ровном месте, с трудом удержал равновесие. Лопух отделился от колонны и вразвалку двинулся ко мне, протягивая на ходу руку.

– Ты какого черта меня преследуешь?! – заорал на него я. – Мы с тобой никакие не друзья, понял?! Чтоб я не видел тебя больше, урод!

– Ну-ну, полегче, Олежек. – Лопух убрал руку, и придурковатая ухмылка появилась вновь. – Ходить на представления никому не запрещено, не так ли? И потом, с чего ты взял, что преследую?

– А что, нет?

– Нет, конечно. Я тебя всего лишь курирую. Вот привел посмотреть на тебя смазливую провинциалочку.

– Это Диану Клищук ты называешь провинциалкой?

– Конечно. Откуда она там, из Рязани, что ли? Или из Конотопа? – Ухмылка внезапно слетела у Витьки с лица. – Хочешь ее?

– Что-о-о?!

– Ты не понял? Я спросил, хочешь ли ты эту телку. Она выделывает неплохие фортеля в койке.

– Идиот. – Я обогнул Лопуха и отчаянно замахал рукой подъехавшему к входу такси.

Звонок в дверь раздался через полчаса после того, как я, разбитый и вымотанный, добрался до своей захламленной, пятый год мечтающей о ремонте квартиры.

Я глянул в глазок, затем лихорадочно распахнул дверь. На пороге стояла Диана Клищук.

– В-вы ко мне? – запинаясь, промямлил я.

– К вам.

– B-входите, пожалуйста. – Я немного очухался. – Сейчас соображу чаю. Извините, здесь неубрано, и потом… Не уверен, что у меня есть хоть какой-либо десерт. Но если вы подождете, я мигом сбегаю в булочную. Она тут недалеко, за углом.

– Не надо в булочную. – Диана сбросила мне на руки куртку. – Повесьте, пожалуйста, куда-нибудь. У вас есть контрацептивы?

– Что?..

– Я спросила, есть ли у вас презервативы. Не захватила с собой, а без них я не лягу.

Через час она ушла, на прощание холодно чмокнув меня в щеку. То, что между нами произошло, было ужасно, отвратительно и постыдно. Диана Клищук, «Очи черные», секс-символ России, нежданным и непрошеным подарком свалившаяся в мою постель. Она отработала роль, понял я. Роль второго плана – бесчувственной и бесстыдной дешевой шлюхи. И отработала эту роль бездарно.

Неправда, что стихи пишутся, лишь когда к поэту приходит вдохновение. Когда приходит отвращение, они пишутся тоже. Только другие.

Ни с людьми не сдружившись, ни с блогами, неприглядный в своем постоянстве, ты – в холодном своем монологове, в неуютном своем воздыханстве. Как кому, а калекам калеково – ненавидеть свою оболочку… Ты хотел бы ужаться в молекулу, в никому не заметную точку. С зазеркальной сроднившийся дымкою, ты никем и ничем не согрелся, чтоб остаться навек невидимкою из фантазий маэстро Уэллса…

К полуночи я дошел до ручки. Опустошенный и выхолощенный, раздавленный навалившейся мутной пустотой, прибитый высосавшим жизненные соки разочарованием, я доплелся до телефона. К счастью, у меня было лекарство. Моя безотказная палочка-выручалочка, мой персональный ангел-хранитель. Тот, который с детства. Который навсегда. Верный и надежный. Мой единственный настоящий друг.

– Мне плохо, – сказал я в трубку. – Мне очень, очень скверно, Марат. Приезжай.

Телефон трезвонил не переставая, упорно вгоняя мне в черепную коробку длинные, истошные назойливые гудки. Похмельный сон не хотел отпускать, он цеплялся за меня мохнатыми когтистыми лапами, обволакивал вязким винным туманом. Я скорчился, забился в подушку и натянул на голову одеяло, но настырные звонки подобрались, прицелились, насквозь прострелили ткань и войлок и бесцеремонно выдернули меня из сна. Вяло бранясь про себя, я потащился к телефону.

– Ну, как она? – не утруждая себя приветствиями, осведомился глумливый голос.

– Какая «она»?! – завелся я. – Кто говорит?

– Не узнал? – Голос в трубке хихикнул. – А это между тем твой куратор.

– Ты… ты… знаешь что… – Я осекся. Злость душила меня, не давая выхода словам, забивая их на взлете обратно в глотку.

– Пока не знаю, – ернически признался собеседник. – Но ты ведь расскажешь мне, не правда ли? Итак, понравилась ли тебе брюнеточка?

– Да пошел ты.

– Уже иду, – отозвался голос в трубке. Глумливые нотки из него вдруг исчезли. – Жди гостя, через десять минут буду. Нам надо поговорить.

– Я не желаю с тобой разговаривать! – заорал я. – Ты понял? Ты…

Трубка ответила короткими гудками.

Ровно через десять минут я открыл Лопухову дверь. Молча отстранился, пропуская внутрь. Злость и неприязнь душили меня, я собирался высказать все, что о нем думаю, и выставить его за порог.

– Ну и бардак, – брезгливо сказал визитер, оглядевшись. – Даже хуже, чем я предполагал. Да и хозяин выглядит под стать обиталищу. Что, друг мой Олежка, была бурная ночь? На вот, поправься.

Витька извлек из-за пазухи черного, до пят, плаща поллитровку и протянул мне. Я сглотнул слюну. Выпить мне было нужно, необходимо. Проклятие, я не хотел брать водку из его рук! Я…

– Пойдем на кухню, – сказал я угрюмо. – Стаканы сейчас соображу. Зажрать только нечем.

– Я не собираюсь зажирать, – с прежней брезгливостью сообщил Лопух. – И пить не стану. Но ты давай, не стесняйся. Опохмелись, а потом мы поговорим. У меня к тебе предложение.

Я сидел на незастеленной кровати, исподлобья глядел на развалившегося в продавленном велюровом кресле Лопуха и мучительно размышлял, издевается он надо мной или говорит всерьез. То, что он назвал предложением, было нелепо. Это было несуразно и дико, ничего более идиотского я в жизни не слыхал.

– Ты шутишь? – робко спросил я наконец.

– Нисколько. Я делаю тебе предложение. Коммерческое, если угодно. Я забираю то, что у тебя есть, и плачу за это. Сделка пожизненная, если я откажусь от своих обязательств, соглашение немедленно потеряет силу и товар к тебе вернется.

– А если от обязательств откажусь я? – спросил я туповато.

– Тебе этого сделать не удастся. Сделка односторонняя, продавец расстается с товаром навсегда, отказаться может лишь покупатель. Только такого еще не случалось. И, думаю, не случится.

– Витя, у тебя в роду психи были?

Он заливисто рассмеялся. Мясистые губы ходуном заходили на узком, обтянутом бледной кожей костистом лице.

– Психи, – выговорил он, отреготав. – У меня. Психи. Смешно. В общем, так, Вронский. Не будем толочь воду в ступе. Я составляю купчую, ты подписываешь. Через десять дней, в ночь полнолуния, как велит древний обычай. Ты добровольно отдаешь мне то, что досталось тебе по недоразумению, я в ответ обеспечиваю тебя до конца жизни. Деньги неограниченно. Тряпки, тачки, цацки – какие пожелаешь. Бабы – любые. Хочешь, можешь укладывать их в койку штабелями, хочешь – в розницу. А хочешь – к тебе вернется эта, как ее, Инга. Ты ведь, по сути, однолюб, Вронский?

– Откуда ты знаешь про Ингу?

– А я все о тебе знаю, Олежка. Все. – Лопух одарил меня своей обычной придурковатой ухмылкой. – Кураторам пристало знать о подопечных все.

– С каких дел ты вообще называешь себя моим куратором?

– Я не называю. – Ухмылка исчезла. – Я и есть твой куратор. Тот, который полагается каждому из вас.

– Каких еще «вас»?

– Вас. Ошибок природы. Тех, которые переступили черту, забравшись слишком далеко.

Я поднялся и двинулся на кухню. Налил до краев в стакан, залпом его опорожнил и потащился обратно в спальню. Лопух сидел в прежней позе на прежнем месте.

– Вот что, куратор, – сказал я, постаравшись вложить в последнее слово по максимуму сарказма. – Я думаю, что ты псих. Но это не важно. Талант – мой, тебе понятно? Мой. Ни в шутку, ни всерьез я не собираюсь им торговать. Никаких купчих подписывать не стану. Понял? Теперь можешь убираться вместе со своими деньгами, бабами и тачками. Которые, ко всему прочему, наверняка липа.

– Ну-ну, – лениво сказал Лопух и потянулся в кресле. – Вчера я продемонстрировал тебе кое-какие свои возможности. У тебя ведь таких телок не было, Вронский, а? Несмотря на известность, признание, талант. – На слове «талант» он усилил голос. – И не будет. Кому нужен нищий, дерганый, вечно пьяный или обдолбанный поэтишка-неудачник. У которого ни рожна, ни хрена и долгов мошна. Который систематически спускает гонорары и премии на водку и ширево. Который живет в свинарнике. У которого никого нет. Ни жены, ни детей, ни родственников. Даже друзей нет, одни собутыльники да еще кучка подхалимствующих графоманов.

– Это у тебя нет! – Я был уже на грани истерики, – Понял, ты?! У тебя никого нет и не будет, и у таких, как ты. О таком друге, как у меня, ты можешь лишь мечтать.

– Это тот чернявый, что ли? – спросил Витька насмешливо. – Как его, Марат? Который оплачивает твои счета в кабаках в обмен на право сочинять дрянную музыку на твои стихи. Это его ты называешь другом?

– А пошел бы ты на…

– Что ж, – Лопух бросил взгляд на часы и поднялся, – я и не сомневался, что ты откажешься, Вронский. Ничего, время у нас с тобой есть. И будь уверен – я найду средства тебя убедить.

Это случилось на третий день, в полдень. Я вернулся домой из издательства, где выклянчил у редактора аванс за новый цикл сонетов, к которому еще не приступал. Аванса едва хватило, чтобы отдать половину долга Вагизу и выцыганить у него два грамма дури под обещание в ближайшее время вернуть остальное. Телефонный звонок застал меня за прокаливанием ложки с дозой над огнем спиртовки.

– Олег. – Голос Инги в трубке казался далеким и неживым. – Ты уже знаешь?

– Что знаю?

– Марат.

– Что Марат?

– Марата больше нет.

– Что-о-о-о-о?!

– Он погиб. Я только что говорила со следователем или каким-то другим милицейским чином. Сначала он обрывал телефон тебе, но не дозвонился.

Трубка выпала у меня из ладони и повисла, маятником раскачиваясь на проводе. Я зацепил сердцем осколок разорвавшейся в груди мины. Взрывной волной меня отбросило к стене, вмазало, вбило в нее и швырнуло на пол. Задыхаясь, ловя воздух судорожно распахнутым ртом, я тщился оттолкнуть, отринуть от себя рвущиеся из телефонной трубки слова, вернуть их обратно в нее, забить в микрофон и никогда не выпускать наружу.

– Застрелен, когда садился в машину. На Краснопресненской, – неслись на меня в атаку проговариваемые Ингиным голосом фразы. – Скончался на месте. По факту возбуждено. Похороны в пятницу. На Ваганьковском.

Я шел за гробом, струи мелкого косого дождя мешались у меня на щеках со слезами и скатывались в рот солоновато-горьким настоем.

Марат. Верный и безотказный. Тот, кто являлся по первому зову, принося с собой понимание и даря утешение. Тот, который щедро делился всем, что имел. Который наряжал мои стихи в музыку, награждая их второй жизнью. Марат. Веселый, громкоголосый, удачливый. Единственный друг. Тот, который с детства. Который навсегда.

Он никогда ничего не брал, только дарил. У меня и брать-то было нечего. Как там сказала эта сволочь: «Ни рожна, ни хрена и долгов мошна». Так и есть, но последний свой долг отдать я сумел. У меня было чем расплатиться. Стихами, моими стихами, единственным, что я знал и умел.

Как так выходит, что в людском гурте, где все мы разнородно непохожи, от нас уходят первым делом те, которые нам ближе и дороже? Бессильно слово выразить протест – кто слышит нас в пчелиных наших сотах?! Но вновь на нас проводит жуткий тест садист, живущий в облачных высотах. И тех, кто близок нам, его резон с лица земли сметает, как цунами. А дальше – больше. Грозовой озон сгущается, сгущается над нами… И вроде не проклятье и не сглаз, но не спастись и не сорвать стоп-краны. И вырваны из нас кусочки нас. И ни за что не заживают раны.

В тот момент, когда последние комья земли забили раззявленное жерло могилы, в этот самый момент я осознал, что остался один. Что теперь у меня действительно никого нет. И не будет.

– Ну что? – Лопух сидел, развалившись, в том же самом продавленном велюровом кресле в спальне и изучающе глядел на меня. – Нужны еще доказательства или теперь веришь?

– Что значит «теперь»?

– Ты изрядно отупел от водки, Вронский. Теперь значит теперь. Веришь или хочешь, чтобы твоя Инга отправилась вслед за чернявым?

– Так это что… Это, хочешь сказать, ты… его… Марата?..

– Ну а кто еще? – хохотнул Лопухов. – Не дух же святой.

Я закрыл глаза. Посидел с полминуты молча, затем, оттолкнувшись от пола, бросился на него. Рванулся к нему, метя сжатыми до судорог кулаками в ненавистную губастую блеклую рожу. И – мир взорвался у меня перед глазами и померк.

Очнувшись, я обнаружил Лопуха в том же кресле.

– Очухался? – небрежно спросил он. – Хочу кое-что тебе показать, погляди.

Лениво потянувшись к письменному столу, он ухватил декоративную малахитовую чернильницу, доставшуюся мне год назад в награду за победу в поэтическом конкурсе. Подбросил чернильницу в воздух и наотмашь рубанул ребром ладони. Я вскрикнул – минерал с треском раскололся и полудюжиной обломков разлетелся по сторонам.

– Так что не вздумай дергаться, дурачок, – прокомментировал гибель чернильницы Лопух. – Садись, поговорим. Ты так и не ответил на мой вопрос. Теперь веришь?

– Кто ты?

– Какая разница. Тебе это без надобности.

– Я хочу знать, кто хочет купить мою душу.

Он рассмеялся. Заливисто и громко, как тогда, восемь дней назад, после моего вопроса, были ли у него в роду психи.

– Душу, – замотал он головой, покончив с гоготом. – Нашел Мефистофеля. Я не имею ничего общего с адом, Вронский. И душа твоя мне совершенно ни к чему. Тем более что и не душа вовсе, а так, душонка. Мне нужно лишь то, о чем сказал. То, что досталось тебе по ошибке, в результате дурного выверта природы. Твой так называемый талант. И всё. Только это.

– Я не отдам талант неизвестно кому.

– Боишься, что попадет в дурные руки? – Лопух коротко хохотнул. – Ладно, изволь. Я – не человек. Моя раса и древнее, и мудрее, и во много раз достойнее вашей.

– К-какая раса? О ч-чем ты? – спросил я, запинаясь. Я боялся, элементарно боялся его и того, что услышал. Меня било, колотило от страха.

– Ты не понял? Плохо быть туповатым. Моя раса. Та, которую недалекие хомо хм-м… сапиенс как только ни называли и о которой каких только благоглупостей ни городили по невежеству своему и дремучести. Впрочем, что с вас взять. Ты можешь называть меня так же, как прочие. Вампиром. А хочешь – вурдалаком, упырем, нежитью, мне без разницы.

– Ты – вампир? – ошалело пробормотал я. – Что за бред? Ты встаешь из гроба по ночам и пьешь кровь?

– Болван, – сказал Лопухов сердито. – Это вымыслы ваших невежественных кликуш. Которые, сталкиваясь с чем-то, что не в силах объяснить, рядят это в мистическую чепуху. Мы берем от вас то, в чем нуждаемся, без всякого кровопийства. И без всякого сопротивления с вашей стороны. Нас мало, так что вы даже не замечаете, что кто-то пользуется вами и вашими дутыми ценностями. Деньги, техника, механизмы, ваши дома и дворцы, ваши женщины, мы интересуемся всем этим в основном из любопытства да еще от привычки к приличной жизни. На самом деле нам интересно совершенно другое. То, чем природа незаслуженно и несправедливо обделила нашу расу и по недоразумению наградила некоторых из вас.

– Талантом?

– Им. Забрать талант силой ни один из нас не может. Увы. Мы вынуждены унижаться и вступать в сделки, чтобы получить то, что принадлежит нам по праву.

«Вот оно как, – подумал я. – Вот, значит, какой поганый, гнусный расклад. Высшая раса… Надо же, до чего поразительный мерзкий гнилой ублюдок».

– И что, – я больше не боялся, страх ушел, теперь меня разбирало лишь любопытство напополам с гадливостью, – были люди, отдавшие вам талант?

– Конечно. Все те, о которых говорили или говорят, что «списался», «выложился», «халтурит». Очередная человеческая глупость. Эти люди признаны, богаты, счастливы и живут в ладу с собой. Не говоря о том, что не терзаются творческими муками.

– Надо понимать, были и другие? – спросил я осторожно. – Те, которые отказались?

– Глупцы были, есть и будут всегда.

– И кто же эти глупцы?

– Зачем тебе? Впрочем, пожалуйста. Ваше все не отдал причитающееся с него.

– Что?

– Опять не понял? Это ведь не мы, а вы называете «вашим все» курчавого недоноска. Трус, скандалист и бабник Пушкин отказал моему сородичу Дантесу. За что и получил свое. Лермонтов отказал Мартынову, Есенин – тому, кого из страха называл черным человеком. Высоцкий… Впрочем, этот список можно продолжать долго, среди вас глупцов всегда было больше, чем существ разумных.

– А ведь вы завидуете, – бросил я ему в лицо. – Никакая вы не высшая раса. Вы попросту бездельники. Нахлебники, паразиты. И – циничные холодные убийцы. Завистливые. И бездарные. Ты завидуешь мне, как когда-то твой поганый сородич завидовал Пушкину.

Он помолчал, глядя мне в глаза. Потом сказал:

– Я мог бы прихлопнуть тебя прямо сейчас, походя. Но не стану. Пускай будет по-твоему, хочешь считать, что мной движет зависть, – исполать тебе. В общем, так, – Лопухов хмыкнул, – поэт. Сутки тебе сроку. Завтра наступает ночь полнолуния. К этому времени ты подпишешь. – Он бросил на стол конверт. – В полночь выйдешь из дому и под светом полной луны передашь бумагу мне.

– А если не подпишу? Ты вызовешь меня на дуэль? Удавишь? Или пристрелишь, как Марата?

– Я подумаю над наказанием, – усмехнулся Лопухов. – Не волнуйся, без него не останешься.

Он поднялся и двинулся на выход.

Я вскрыл конверт и извлек из него сложенный вдвое лист плотной гербовой бумаги.

«Я, Вронский Олег Ильич, – читал я записанные витиеватой вязью строки, – тридцати девяти годов от роду, по доброй воле расстаюсь в пользу владетеля сей бумаги с принадлежащим мне доселе свойством сочинять. Взамен…»

Я механически пробежал глазами длинный, полагающийся мне по условиям купчей список материальных благ.

Деньги. Жилища. Автомобили. Путешествия. Рестораны. Наркотики. Женщины. И главное – Инга. Та, в которую был влюблен с юношеских лет и которую любил и поныне. Та, которая не смогла со мной жить, как и любая другая бы на ее месте. Интересно, как эта вампирская дрянь принудит ее ко мне вернуться. Я вспомнил холодные, черные, пустые глаза на волшебной, ослепительной красоты лице Дианы Клищук. Какая сила заставила ее приехать тогда ко мне подобно дешевой шлюхе?.. С Ингой этот номер не пройдет, она не поддастся, не станет, она не…

Пройдет, понял я внезапно, еще как пройдет. Я привыкну. К тому, что рядом чужая холодная женщина, которую по привычке буду считать своей. А возможно, и не привыкну, но не смогу от нее отказаться, даже если этот вампирский ублюдок зомбирует ее, как Диану.

Выбора нет, осознал я. Нету. Ни на йоту. С одной стороны – богатство, признание и любимая женщина. С другой – ничего, кроме скоропостижной смерти. Хорошо еще, если только моей, ведь вампир вскользь пригрозил отправить вслед за Маратом Ингу.

Я просидел, уставившись на купчую, целые сутки. Когда до полуночи осталось меньше получаса, достал из ящика письменного стола шариковую ручку. Поставил подпись и дату. Набросил куртку и сунул ноги в осенние туфли.

Я выбрался из дому наружу. Было тепло, мягкий ласковый ветер обдувал щеки. Полная луна серебрила голые ветки сутулой березы во дворе.

Из подворотни появилась и двинулась мне навстречу человеческая фигура. Не человеческая, понял я секунду спустя. И даже так, слитно: нечеловеческая. Как он тогда сказал?.. «Каждому из вас полагается свой куратор». Свой вампир. Персональный.

У каждого Пушкина есть свой Дантес. У каждого Моцарта – Сальери.

Ты пишешь, пишешь… После – снова пьешь и новой ложью умножаешь ложь, и новый день похож на предыдущий. Душа болит, как снятая с креста, а будущее – тишь да чернота, когда гадаешь на кофейной гуще. Твой маятник однажды завели, в дорогу снарядили корабли и обрубили юности канаты; ты плыл и плыл. Ржавели якоря. Зарей сменялась новая заря, но порта своего координаты ты позабыл. Застрял на ста ветрах. Мечты сгорели, обратились в прах, осели на коралловые рифы. Дрейфуя от экватора до льдин, ты – глупо и бессмысленно один. Тебе остались сны. И ром. И рифмы. А кто-то неучтенный на борту уже подводит жирную черту под именем и под судьбой твоею. И воздуха осталось – полглотка. А то, что не окончена строка – Бог с нею.

Вот и все… Мой персональный вампир приближался, между нами оставался десяток шагов.

– Не отдам! – заорал я ему в бледную, худосочную губастую рожу. – Понял, ты, как тебя, упырь, нежить! Не отдам! – Я рванул купчую раз, другой, и ветер подхватил и закружил обрывки.

Не отда-а-а-а-ам! Не отда-а… Не от… Не…