Текст книги "В ожидании счастья"

Глава 5. Любовь парижан

Мадам, я надеюсь, что монсеньер де дофин не обидится, но там внизу находятся двести тысяч человек, которые влюбились в вас.

Маршал де Бриссак, губернатор Парижа, обращаясь к Марии Антуанетте

Произошедшее дало один положительный результат – мне стало ясно, что с тетушками следует обращаться осторожно. Я поняла, что часто неприятности возникают из-за них. Мерси мрачно признал, что это должно послужить мне хорошим уроком, и поэтому об инциденте не стоит сожалеть.

Я уже не была тем ребенком, который прибыл во Францию. Я подросла и не казалась больше маленькой; волосы потемнели, и в рыжих локонах появился коричневый оттенок, поэтому прозвище» Морковка» отныне не выглядело удачным. Король быстро простил мне непримиримость по отношению к мадам Дюбарри и мое превращение из девушки в женщину радовало его. Было бы излишней скромностью с моей стороны не признать, что, перестав быть привлекательным ребенком, я стала еще более привлекательной женщиной. Хотя мне не кажется, что я была красивой. Высокий лоб, вызывающий такую озабоченность, остался, остались и неровные, слегка выступающие зубы – однако мне удавалось производить приятное впечатление без особых усилий, поэтому при моем появлении вес взоры устремлялись в мою сторону. Я знала, что цвет лица у меня очень красивый; длинная шея и покатые плечи были очень грациозны.

Хотя мне нравились бриллианты и хорошие платья, тщеславной я не была. Привыкнув быть очаровательной на свой лад в Шенбрунне и Хофбурге, я считала вполне естественным поступать таким же образом и здесь. Я не понимала, что именно те черты моего характера, которые снискали мне привязанность короля и восхищенные взгляды Артуа, одновременно очень часто будут вызывать мелкую зависть при дворе. Как всегда, я была беспечна и неосторожна. Всякий небольшой урок должен учить чему-то определенному, я же не могла приложить полученный опыт ни к чему. Так, после разоблачения вероломства тетушек мне никогда не приходило в голову, что и у других могут быть аналогичные недостатки.

Одна вещь мне доставляла радость – мои новые отношения с дофином. Он гордился мной. Медленная улыбка разливалась по его лицу, когда ему приходилось слышать комплименты моей внешности; иногда я ловила на себе его немного вопрошающий взгляд. Тогда я бывала счастлива, подбегала к нему и брала за руку. Это хотя и смущало его немного, но в общем было ему приятно.

Чувство гордости за него во мне возрастало. Наши отношения не были обычными, поскольку казалось, что он постоянно молча извиняется передо мной за то, что не может соответствовать понятию «хорошего мужа», а я пыталась довести до его сознания, что это не его вина. Он хотел, чтобы мне было известно, что он считает меня очаровательной, что я его полностью устраиваю и только простой физический дефект мешает достижению желанной цели нашего брака; и по мере нашего взросления мы все больше понимали это. Он уже не был равнодушен ко мне; ему нравилось ласкать меня; в нем пробуждались естественные желания и он предпринимал попытки, которым я покорялась в надежде, что в один прекрасный день произойдет чудо.

Мерси докладывал матушке, что пока нет никаких признаков беременности, однако «на это долгожданное событие можно надеяться каждый день». Тем не менее доктор Ганиер, один из врачей короля, которые осматривали дофина, писал о моем муже следующее:

«По мере взросления дофина его усиливающееся воздержание и присутствие этой здоровой молодой девушки пробуждают чувства, дремлющие в нем, однако, в результате боли, вызываемой в определенный момент его недостатком, он должен будет отказываться от своих попыток. Врачи едины в своем заключении, что только операция может положить конец пыткам, являющимся результатом бесплодных и изматывающих экспериментов. Однако у него недостает мужества согласиться на нее. Природа позволила ему добиться некоторого прогресса и теперь он не сразу засыпает, добравшись до постели с молодой женой. Он надеется, что она позволит ему сделать и большее и что ему удастся избежать скальпеля; он верит в неожиданное исцеление».

В нас возрастала нежность по отношению друг к другу. Я бранила его за то, что он ест слишком много сладостей и от этого полнеет. Я отбирала их у него в тот момент, когда он готов был положить их в рот. Делая вид, что сердится, дофин обычно смеялся и ему была приятна моя забота. Когда он приходил в наши апартаменты, которые ремонтировали и покрывали штукатуркой, то не мог не присоединиться к рабочим, за что я бранила его и советовала тщательнее выбирать маршруты следования, и это также вызывало у него улыбку удовлетворения.

Разумеется, Мерси спешно писал матушке:

«Дофине ничего не удается предпринять, чтобы отвратить дофина от странных привычек, связанных со строительством, кирпичной кладкой или плотницкими работами. Он всегда что-то переоборудует в своих покоях, работает вместе с мастеровыми, передвигает и носит материалы и камни для мощения улиц, временами доходя до изнеможения, и возвращается домой усталый больше, чем поденщик…»

Бывали периоды, когда муж неистово стремился достичь цели нашего супружества. В эти моменты мы физически и морально изматывались, а спустя какое-то время он опять возвращался к своей старой привычке, и уходил спать на много часов раньше меня. Когда я приходила, он уже крепко спал, а утром вставал с рассветом, пока я еще находилась в объятиях сна.

Мне стало все надоедать. Чем мне было заняться, чтобы развлечь себя, если Мерси всегда вертелся рядом? Что бы сказала по тому или иному поводу матушка? Меня предупреждали, что я ем слишком много конфет. Разве я не знала, что это может привести к полноте и дородности? Моя элегантная фигура являлась одним из моих самых больших богатств. Моя легкомысленная натура, мое безрассудство, моя любовь к необдуманным развлечениям были подмечены и встречены неодобрительно; однако, по крайней мере, у меня была прекрасная фигура. Если я собиралась испортить ее, потворствуя этому… Нотации продолжались и дальше. Я не чищу регулярно зубы и мои ногти не ухожены и не так чисты, как следует. В каждом письме, получаемом от матушки, выражалось какое-то недовольство.

– Она не может любить меня, – сказала я Мерси. – Она обращается со мной, как с ребенком, и собирается обращаться таким же образом, пока мне не исполнится… тридцать!

Он покачал головой и пробормотал, что мое безрассудство его тревожит. «Безрассудство» было таким словом, которым меня душили. Оно повсюду слышалось мне. Иногда мне снился сон, что мы лежим с мужем в постели и что моя кровать окружена любопытствующими слугами, которые пристально смотрят на нас и кричат:

«…легкомысленные развлечения… этикет».

«Ты должна перестроить свой образ мыслей, – писала матушка, – больше читать благочестивые книги. Это необходимо – особенно тебе, поскольку ты ничем не интересуешься, кроме музыки, рисования и ганцев».

Прочитав письмо, я разозлилась. Это произошло, возможно, потому, что нас разделяли тысячи километров, а если бы она была рядом, то у меня, я уверена, никогда не возникла бы подобная реакция. Мерси видел, как на моих щеках вспыхнул румянец возмущения. Подняв голову, я встретилась с его взглядом:

– Она, по-моему, думает, что я дрессированное животное. – Он выглядел настолько шокированным, что образ матушки сразу же возник передо мной и я ощутила себя виноватой. – Я, разумеется, люблю императрицу, – продолжала я. – но даже когда я пишу ей, то не чувствую себя раскованной.

– Вы изменились, – сказал в ответ Мерси. – Когда ваш брат император укорял вас, а это он делал довольно часто…

– О да, слишком часто! – вздохнула я.

– ..Вы, кажется, не очень беспокоились. Вы улыбались и все забывали через минуту после его слов.

– Это было другое дело. Он был моим братом. Я что-то возражала ему в ответ, а иногда мы просто перекидывались шутками. Однако я никогда не смела возразить матушке – и никогда не позволяла себе шутить с ней.

Это было немедленно сообщено матушке, и в своем следующем письме она писала:

«Не говори, что я только ругаю тебя и занимаюсь проповедями, а лучше скажи:» Мама любит меня и всегда заботится о моем благополучии: я должна верить ей и не расстраивать ее, следовать ее добрым советам «. Ты извлечешь из этого пользу, и тогда ничто не будет омрачать наших отношений. Я искренна и рассчитываю на чистосердечие с твоей стороны».

Однако она разочаровалась во мне, поскольку в то же самое время она написала письмо Мерси, а он, полагая, что оно послужит мне на польза, показал его мне:

«Несмотря на всю Вашу заботу и проницательность в наставлении моей дочери, я очень хорошо понимаю, как неохотно она следует Вашим и моим советам. В наши дни нравится только лесть и ирония, а когда, исходя из лучших побуждений, мы обращаемся к нашим молодым людям с серьезными увещеваниями, они обижаются и считают, что их, как всегда, ругают без оснований. Я это вижу на примере своей дочери. Тем не менее я буду продолжать предостерегать ее всякий раз, когда, по Вашему усмотрению, это будет целесообразно, добавляя при этом добрую толику лести, хотя я и не люблю такой стиль. Боюсь, что у меня мало надежды на то, что мне удастся отвлечь мою дочь от праздности».

Вот почему неприятные пилюли советов должны были подслащиваться тонким, очень тонким слоем лести.

Это письмо усилило мою боль, но матушку я любила. В отчаянии с моих губ могли сорваться жалобы, что со мной обращаются, как с ребенком, но мне очень не хватало ее и хотелось быть рядом с ней. Временами меня охватывал настоящий страх, и тогда я действительно казалась себе маленькой девочкой, которая плачет по своей маме. Однажды, подойдя к своему бюро, я обнаружила, что оно открыто, хотя помнила, что закрывала его, когда последний раз была в комнате, поскольку это было одним из тех немногих дел, к которым я всегда относилась с большим вниманием. Кто-то, должно быть, брал ключи из моего кармана, когда я спала!

Я помнила предупреждения матушки о том, что надо сжигать ее письма, и следовала ему неукоснительно. Но поскольку запомнить все, о чем она писала, было трудно, я сохраняла их до тех пор, пока не отвечу на них. Во время сна они находились у меня под подушкой, и иногда ночью я рукой проверяла, на месте ли они.

– Кто-то лазил в мое бюро, – сказала я аббату.

Он улыбнулся:

– Вы, должно быть, забыли закрыть его.

– Нет, я не забыла, не забыла! Клянусь, что не забыла!

Однако он улыбался мне в ответ, не веря. Такая ветреная головка, в которой одни только развлечения! Разве не естественно, что она может позабыть закрыть свою конторку?

Я не могла никому доверить своих мыслей. Я знала, что Мерси и Вермон были моими друзьями, но все, что говорилось мной Вермону, он сообщал Мерси и не мог поступать иначе, поскольку сохранял свое положение благодаря расположению Мерси, а последний передавал это дальше – моей матушке.

Я искала утешения в веселых развлечениях. Артуа всегда был готов принять в них участие. Вместе с ним мы составили маленькую группу и отправились в Марли встречать рассвет. Нас было несколько человек; дофин не сопровождал нас, предпочитая валяться в постели. Это было восхитительное зрелище – солнце, появляющееся из-за горизонта и освещающее Марли! Однако затея была, разумеется, не правильной. Дофина, совершающая прогулки ранним утром! С какой целью? Никто не верил, что они совершаются только для того, чтобы просто полюбоваться восходом солнца.

Я подвергала себя опасности быть замешанной в скандале, не понимая этого, хотя общественное мнение пока продолжало оставаться расположенным ко мне. Я была ребенком, прелестным ребенком, пылким и склонным к приключениям. Однако дофина при муже, которого подозревают в импотенции, должна быть весьма осторожна. Безобидная прогулка в Марли была замечена, и мадам де Ноай указала мне, что такое безрассудное и рискованное приключение повторять больше не следует.

Что делать, чтобы освободиться от скуки? Если бы я могла ездить в Париж, насколько мое существование было бы интересней. В Париже кипела жизнь. Большой город, где происходили балы в театре оперы. Как я страстно хотела танцевать в маске, смешавшись с толпой, чтобы никто не узнал во мне дофину и чтобы на какое-то время освободиться от этих вечных церемоний!

– Ваше появление в Париже должно быть официальным, – сказала мне мадам де Ноай.

– Когда это будет? Когда? – приставала я с настойчивым вопросом.

– Решение об этом должен принять Его Величество.

Я была в отчаянии. Великий город находился так близко, а мне не разрешалось посещать его. До него можно было добраться в карете немногим больше, чем за час. Абсурдно и странно, что мне запрещено туда ездить!

О своем желании я рассказала тетушкам. Они больше не выглядели такими любящими, за исключением Аделаиды, которая хотя бы старалась делать вид. Что касается Виктории и Софи, то они не могли скрыть изменения своего отношения ко мне. Когда я находилась в апартаментах, они украдкой следили за мной. Но последовав рекомендациям Аделаиды в деле с Дюбарри, я проявила глупость и неповиновение.

– Вы не можете поехать в Париж… просто так, – сказала Аделаида. – Это должно быть организовано.

Мой муж сказал, что, по его мнению, я поеду туда, когда придет время. Не мог бы он каким-то образом удовлетворить мое желание? Он всегда готов порадовать меня, когда это в его силах, однако этот вопрос решает не он.

Даже Артуа колебался. Я пришла к выводу, что никто из них не хотел, чтобы я поехала в Париж.

– На этот раз дело идет не об этикете, – пояснил Артуа. – Вы знаете, что дедушка никогда не ездит туда. Он ненавидит Париж, поскольку Париж больше не любит его. Если вы поедете, они будут радостно приветствовать вас, поскольку вы молоды и привлекательны, а приветствовать дедушку они не станут. Нельзя допустить, чтобы дофину приветствовали, а королю наносили оскорбление. Это не вопросы этикета.

Я решила, что спрошу короля сама, поскольку была уверена, что если выбрать удобный момент, то он не сможет мне отказать, так как с тех пор, как я заговорила с мадам Дюбарри и стала менее дружественна с тетушками, он стал относиться ко мне с большей нежностью. Когда я приходила к нему, он всегда тепло обнимал меня и не скупился на комплименты. Я становилась взрослее и все очаровательнее, говорил он. Иногда король приходил завтракать вместе со мной: в этих случаях он любил сам готовить кофе, а это значило больше, чем приготовление одной чашечки кофе – в соответствии с правилами этикета это говорило о том, что он воспринимал меня всем сердцем как одного из членов королевской семьи и что я ему очень нравлюсь.

Иногда я приносила и показывала ему жилет, который вышивала для него.

– Это великолепно, – говорил он. – Хотелось бы знать, когда я буду иметь удовольствие носить его?

– Возможно, лет через пять, папа… или десять, – шутливо отвечала я.

Поэтому, выбрав удобный момент, я сказала ему:

– Папа, вот уже три года, как я стала вашей дочерью и до сих пор не видела вашей столицы. Мне очень хочется поехать в Париж.

Помедлив некоторое время, он сказал:

– Естественно, ты поедешь туда… в свое время.

– Как скоро, папа? Как скоро? Я подошла к нему и, обняв за шею, рассмеялась.

– Тебя это развлекло?

– При условии, что здесь не присутствует мадам Этикет и не видит, что я делаю.

Он тоже рассмеялся. Ему понравилось имя, которое я дала мадам де Ноай, поскольку он сам был большой любитель давать прозвища.

– Хорошо и для меня, – сказал он, задерживая мои руки на своей шее.

– Папа, я хочу поехать в Париж. Вы должны мне дать разрешение, которого требует Этикет.

– Ах, Этикет и мадам ля дофин – обеим трудно противостоять, но мадам противостоять труднее.

Это оказалось очень просто. Все, что мне потребовалось сделать, это ласково попросить его, и со всеми волнениями было покончено! Теперь я им всем покажу! Король дал мне свое разрешение!

– Предстоит такая большая подготовка, – сказала я. – Это несколько продлит работу над вашим жилетом.

– Тогда я не получу его и через десять лет. Склонив голову, я улыбнулась:

– Обещаю вам, что буду трудиться еще усерднее и каждый цветок будет отделан с любовью.

– Я уверен, что цветы окажутся прекраснее шелка.

Потом я тепло обняла его, думая переубедить матушку с такой же легкостью, как и короля Франции.

Итак – в Париж. Придя к мужу с видом победительницы, я рассказала ему, что убедила короля. Он слегка удивился, но остался доволен, как это бывало всегда, когда удовлетворялись мои прихоти.

Я рассказала также Артуа:

– В Париж! Как я безумно хочу танцевать на балу в оперном театре. Ты знаешь, если бы король отказал мне, то я хотела просить тебя подобрать компанию и поехать со мной – тайно.

Глаза Артуа блеснули. По натуре он был склонен к риску, однако в нем, как и в тетушках, жила любовь к интригам. Артуа был симпатичен мне, он любил волнения ради них самих, и ему доставляло удовольствие, что в этом я похожа на него.

– Хорошо, – сказал он, – вы сейчас меня просите об этом?

– Но я собираюсь… с соблюдением всех церемоний, как этого требует мадам Этикет.

Он щелкнул пальцами при упоминании о мадам Этикет.

– Давайте обманем эту старую перечницу.

– А каким образом?

– Наденем домино и маски и уедем из Версаля. В масках нас трудно будет узнать, и мы свободно пойдем на бал-маскарад.

Я смотрела на него с удивлением, а он схватил меня и закружил в танце по комнате. Мне понравился этот план. Как интересно! Одурачить мадам Этикет! Тайно поехать в Париж без соблюдения тех формальностей, которых она требовала. Почему Артуа не придумал этого раньше?

Он поцеловал мои руки слишком пылко для деверя, его дерзкие глаза ласкали меня. Я решила, что мне следует убедить мужа поехать с нами.

Людовик был в замешательстве. Зачем ехать в Париж инкогнито, когда в скором времени я смогу поехать туда открыто?

– Потому что так гораздо интереснее. Он нахмурил брови, пытаясь понять, почему мне такая поездка кажется более интересной. Милый Луи. Он не мог понять, почему это приключение нравилось мне, как и мне было трудно себе представить, почему ему нравится ходить обмазанным штукатуркой или разбирать на части замок охотничьего ружья.

Я взглянула на него с мольбой:

– Я хочу поехать и знаю, что ты хочешь, чтобы мне было весело.

Он согласился. Между нами существовало чуткое и безмолвное понимание. Он чувствовал себя виноватым за свою несостоятельность в спальне, несмотря на будоражащие его желания, и дал свое согласие потому, что был готов угождать мне во всем, в чем только мог. Он считал предложенный ему план сумасбродным, но, поскольку я собиралась поступать безрассудно, то будет благоразумнее, если он будет сопровождать меня.

Итак, дорогой и добрый Луи согласился присоединиться к нам. Поздно вечером, нарядившись в домино и надев маски, мы тронулись в Париж.

Это был один из самых волнующих вечером, которые мне довелось провести. Возбуждение, царившее в Париже, полностью захватило меня. Я поняла, что напрасно потеряла целых три года, впервые увидев той ночью большой восхитительный город, который находился от нас всего в часе с небольшим езды. Артуа – я сидела между ним и мужем – показывал мне Дом Инвалидов, Бастилию, ратушу, Тюильри и готические башни собора Нотр-Дам. Я видела людей на улицах, поскольку Париж, по-видимому, никогда не спит. Видела мосты и реку, отражающую огни, но наибольшее впечатление на меня, как и следовало ожидать, произвел оперный театр.

Мне никогда не забыть охватившего меня волнения – толпы людей, музыка, танцы. Как я была счастлива! В кружении танцев я забывала все, а партнеры полностью отдавались своей страсти. Несколько человек пытались пригласить меня, но муж не разрешил, и я поразилась его спокойному достоинству, которое проявлялось в нем даже под маской. Поэтому я танцевала с ним и Артуа и некоторыми другими кавалерами из нашей небольшой группы искателей приключений, которые по приказу Людовика меня окружали плотным кольцом.

Оперный театр – он так ясно стоит сейчас в моей памяти: огромные канделябры, свет от тысяч свечей, запах помады для волос и легкая дымка от пудры с париков в воздухе. Для меня все это звучит романтично из-за одного человека, которого мне предстояло встретить там в не столь отдаленном будущем. Я всегда чувствовала, что оперный театр Парижа занимает особое место в самых милых моему сердцу воспоминаниях.

В ту ночь, благодаря огромному счастью, которого мы не заслужили, с нами ничего неприятного не случилось. На рассвете мы вернулись в Версаль. На следующее утро мы все присутствовали на мессе с ясными глазами и невинным выражением лица, говорившими о том, что мы не способны пойти на такое безрассудное приключение. Артуа и я поздравляли себя с тем, что мы натянули нос мадам Этикет.

Наступил день официального появления в Париже. Вспоминая ночной город со всеми его фантастическими контрастами, величественными зданиями и своеобразной атмосферой веселья, я всей душой стремилась туда.

Париж! Город, вначале полюбивший меня, потом уставший от меня и наконец с ненавистью отвергнувший меня. Он представлялся огромным кораблем, кормой которого был собор Нотр-Дам, а носом – Старый мост.

В тот день стояла чудесная погода. На голубом небе сияло солнце. Вдоль всей дороги от Версаля до Парижа стояли люди, ждавшие нашего проезда. При моем появлении они встречали нас радостными криками. Мой муж, сидевший рядом, откинулся назад, поэтому каждый мог меня хорошо видеть.

– Они приветствуют нас, – сказала я дофину. – Мы им нравимся.

– Нет, – возразил он. – Они приветствуют тебя.

Меня охватила радость, поскольку мне ничто так не нравилось, как восхищение мною. Я ответила на него – сидела выпрямившись, с улыбкой на лице, слегка наклонив голову, а они кричали, что я прелестна, как на картине.

– Да здравствует наша дофина! – кричали они.

Граф Прованский и Мария Жозефина выглядели унылыми и не могли скрыть своей зависти, а я ослепительно улыбалась, вызывая все новые возгласы радости.

По мере приближения к городу я едва могла усидеть на месте – так велико было мое возбуждение. Масса лиц смотрела на меня, в мою карету летели цветы, повсюду развевались флаги и раздавались дружественные приветствия.

У городских ворот маршал де Бриссак, губернатор Парижа, ждал меня с серебряным блюдом, на котором лежали ключи от города. Под одобрительный гул толпы он вручил их мне. Затем от Дома Инвалидов ударили пушки, за которыми последовали выстрелы от ратуши и Бастилии.

О, это было восхитительное зрелище! Все эти люди собрались, чтобы приветствовать меня в своем городе.

До меня доносились отдельные замечания:

– О, разве она не прелестна! Какая милая крошка! И грациозная, и прекрасная!

Милые люди! Как я любила их! От переполнявших меня чувств я посылала им воздушные поцелуи. В ответ раздавались восторженные крики.

Все маркитантки, одетые в самые лучшие платья из черного шелка, вышли на улицу, чтобы приветствовать меня. Они кричали, что рады видеть меня в своем городе. Меня поразил собственнический настрой всех этих людей. Этот город принадлежал им, а не королю. Если у короля нет любви к Парижу – ладно, Париж может обойтись без него. Париж принадлежал торговцам, маркитанткам, лавочникам, подмастерьям.

Таково было общее впечатление, полученное мною в тот день. Это был их город, и они приветствовали меня в нем, поскольку я была молодая и симпатичная и показала им, что хочу, чтобы они меня любили. Я влюбилась в Париж и поэтому Париж полюбил меня.

Какой это был кортеж! Нас сопровождали личные телохранители короля, а за нашим экипажем следовали еще три кареты с сопровождающими.

После вручения мне ключей мы въехали в город и направились к собору Нотр-Дам, где присутствовали на мессе. Затем проследовали в направлении академии Людовика Великого, где в аббатстве Святой Женевьевы нас ждал аббат со своей паствой.

Выслушав его приветствия, поехали дальше; под триумфальными арками мы проезжали через весь Париж, чтобы все собравшиеся могли хотя бы мельком увидеть меня.

Это было одним из самых захватывающих событий в моей жизни. Я была, по-настоящему счастлива. У меня было восхитительное ощущение, что все идет так, как мне мечталось. Наконец мы подъехали к Тюильри, где нам предстояло отобедать. Здесь в парке собралась такая большая толпа народа, какую мне никогда не приходилось видеть. Не успели мы войти в здание дворца, как люди стали громко вызывать нас.

Монсеньер де Бриссак сказал:

– Они не успокоятся, пока вы не покажетесь им.

– Тогда, – ответила я, – мы удовлетворим их желание, поскольку я не могу разочаровывать народ Парижа.

Мы вышли на балкон, и когда толпа в парке увидела меня, раздались громкие приветствия, люди желали мне долгих лет жизни, а я улыбалась и кланялась им и была очень счастлива.

– Она достойна восхищения! – кричали люди. – Она прекрасна! Господи, благослови нашу прекрасную маленькую дофину!

Я была так счастлива! Страдая от многочисленных критических замечаний со стороны ма тушки и Мерси, я соскучилась по похвалам, и вот они обрушились на меня в таких огромных дозах!

– О, милые, милые люди! – плакала я. – Как я люблю их.

– Боже мой, какие толпы! Сколько их там! Монсеньер де Бриссак, стоявший возле меня, улыбнулся, а затем с поклоном сказал:

– Мадам, надеюсь монсеньер дофин не обидится, но там, внизу, находятся двести тысяч человек, которые влюблены в вас.

– Это восхитительно, – заверила я его, – со мной такого еще никогда не бывало.

Париж принял меня всем сердцем, а я отдала свое Парижу.

Я вернулась в Версаль как во сне. В моих ушах все еще звучали приветствия и похвалы.

Король пришел узнать, каким было мое путешествие, и мне было страшно рассказывать ему об оказанной мне чести из-за опасения доставить ему огорчение, поскольку понимала, как он может воспринять известие о моей восторженной встрече. Люди, кричавшие приветствия в мой адрес и в адрес моего мужа, не стали бы таким же образом приветствовать короля. Они ненавидели его и ждали его смерти. Людовик, бывший когда-то «Всеми любимым», превратился в Людовика «Всем ненавистного». Как это ни было печально для него, однако это, по-видимому, его не расстраивало. Он взял мои руки и поцеловал их.

– Я слышал, что тебя встретили с триумфом, – сказал он.

– Ваше Величество довольны?

– Я бы отрекся от своих подданных, не прояви они хорошего вкуса и не вырази тебе своего восхищения.

О, эти французы! Как умело они прячут свой холодный цинизм в красивых словах!

В приподнятом настроении, вызванном пережитым триумфом, я засела за письмо к матушке:

«Дорогая матушка, невозможно описать, какое восхищение и любовь народ проявил к нам… Как мы счастливы, что нам так легко удалось завоевать его дружеское расположение. Я знаю, что такое расположение очень ценно. Я глубоко это сознаю и никогда не забуду».

Я наслаждалась, составляя это письмо. Теперь она будет знать, что я не неудачница. Мерси может многое не нравиться из того, что я делаю, но народ Парижа отнесся ко мне однозначно и не оставил никаких сомнений в своем дружелюбии.

Какой счастливой я чувствовала себя в ту ночь в постели! Мой супруг, лежавший рядом, быстро уснул. Пережитые церемонии утомили его и радостно возбудили меня.

Скуке бесконечных дней приходил конец. Париж открыл передо мной новый путь в жизни, и я вряд ли буду колебаться, чтобы ступить на него.