Текст книги "Корабль призраков"

Все четыре года старпом пытался воссоздать психологический портрет убийцы, собирал самые разрозненные и весьма скудные сведения о нем. Нельзя сказать, чтобы Вася так уж особенно преуспел в этом: ему удалось только уловить некую закономерность в действиях маньяка.

Итак, первые три убийства относились к Питеру. Смерть первой жертвы датировалась 30 июня. Остальные два убийства он совершил в течение последующих сорока восьми часов. Завидная оперативность. Потом, ровно через год, была Москва. То же 30 июня и те же жертвы, умерщвленные в течение сорока восьми часов. На этот раз их было две. Еще через год была Пермь (тогда снова погибли двое). И наконец, летом девяносто пятого – Таллин и счастливчик Калью Тамм, которому удалось избежать участи всех предыдущих жертв. Он очень четко придерживался определенной схемы, этот убийца. Он на целый год впадал в спячку, чтобы потом в течение двух дней разом собрать свою жатву. Почему сезон убийств открывался именно тридцатого июня? Почему на всю операцию отводилось только сорок восемь часов? Эти вопросы так мучили старпома, что он послал их подальше печатными буквами. Это витиеватое послание заняло целый абзац.

Больше всего старпома занимали знаки, вырезанные на спине жертв. Митько понимал, что они являются частью ритуала, своеобразным посланием убийцы, его манифестом. Но дать им какое-то логическое обоснование он не смог.

Если твоя собственная теория верна, Ева, то в своем беглом изыскании ты продвинулась дальше старпома.

Но я совсем не была уверена, что возникшая у меня ассоциация была истинной. Я знала только одно: именно этим знаком в нацистской Германии клеймили гомосексуалистов.

Здесь все сходилось, а ненависть, с которой убийца срезал кожу с жертв, была вполне адекватна той ненависти, с которой геев уничтожали в концлагерях. Только одна вещь не вязалась с общей картиной этой всепоглощающей ненависти – лепестки цветов в ранах. Но здесь Митько оказался проницательнее меня: он сумел понять их значение… В самом конце записей, датированных девяносто седьмым годом. Но до последней страницы мне еще предстояло добраться.

А пока Митько, а вместе с ним и я без конца анализировали все произошедшее в Таллине.

По сбивчивым показаниям Тамма, убийца, подснявший его в стриптиз-клубе и показавшийся ему гомосексуалистом со стажем, даже и не думал вступать с ним в близкие отношения. Имитация прелюдии (чтобы ввести жертву в заблуждение, маньяк раздевался до пояса – только поэтому танцор и смог увидеть татуировку на груди), ничего не значащие прикосновения – не больше. Прикосновения в черных перчатках. Это была еще одна деталь, о которой вспомнил Тамм, – черные перчатки. Перчатки как раз и укладывались в гомофобную теорию, выдвинутую Митько. Маньяк не только ненавидел свои жертвы, но и брезговал ими.

В какой-то момент – где-то в самой середине тетради – во мне стала зреть уверенность, что старпома совершенно не интересует раскрытие преступления. Как и не интересуют личности убитых; для него они были так же необязательны и так же ничего не представляли, как и для самого маньяка.

Жертвенные бараны, не больше. Агнцы на заклании.

Убийце важен был процесс. А Митько важен был убийца. Только прочтя всю тетрадь до конца, я поняла истинные причины этого жгучего интереса: старпом ассоциировал себя с убийцей! Если кто и был настоящим гомофобом, так это сам старпом. На последних страницах он даже не скрывал этого. Заочно втянувшись в смертельную игру, он сам стал маньяком. И даже внес несколько предложений по освежеванию жертв: маньяку удалось материализовать все самые тайные и самые страшные фантазии старпома. Самым же большим разочарованием для кроткого Васи оказалось исчезновение страшного ритуала: высшая сила перестала карать, и это вызвало плохо сдерживаемую ярость автора эссе. Он был не готов к этому. После подробных записей, датированных девяносто пятым годом, на странице появилось новое слово – когда.

Каждый год, накануне 30 июня, старпом уделял своему эссе гораздо больше времени, чем обычно. Эти записи не касались непосредственно убийств гомосексуалистов, они были нейтральны, даже невинны – какие-то мелкие проблемы, ссоры с любовницами, драки в общежитии, корабельные вахты, лов сельди… Казалось, старпом занимал свой ум подобными пустяками только для того, чтобы хоть как-то скрасить ожидание. А он ждал. Ждал каждый год. Он выписал все бульварные газеты России и ближнего зарубежья. Он ждал малейшего сообщения, малейшей информации. Но ничего не происходило. И каждый раз, когда день тридцатого июня и следующие за ним сорок восемь часов были благополучно прожиты, он разражался только одним словом: «Сука!»

Серийный убийца оказался слабаком. Он не оправдал Васиных ожиданий.

Последняя запись в тетради была сделана карандашом. Очевидно, мысль, которую старпом пытался изложить, пришла ему в голову внезапно и потрясла его. Она касалась цветочных лепестков. Митько вдруг решил, что понял их предназначение. И я подумала, что он не так уж не прав. Серийный убийца не был гомофобом. Более того, по мнению старпома, он оказался скрытым гомосексуалистом. И каждый раз бросал цветы на могилу своей гомосексуальности, в которой не мог признаться! Убивая порочных людей с их порочными страстями, он каждый раз убивал себя. Убивал и не мог убить. Дневник обрывался на фразе, написанной неровным, пляшущим почерком: первый раз старпом изменил себе. Фраза была короткой, она состояла из четырех слов: «Ты меня предал, хрен!»

…Только захлопнув последнюю страницу дневника, я поняла, как устала. Я пролежала на кровати час, без единой мысли в голове. Без страха, но и без сострадания. У меня еще будет время, чтобы попытаться осмыслить прочитанное, – но не сейчас, не сейчас…

Кажется, я даже уснула.

А пришла в себя от ровного гула над головой.

Вертолет.

Вертолет, прилетевший за телом человека, чьи дневники я читала последние несколько часов. Этот гул лопастей мгновенно вернул меня к реальности. Сопровождаемая им, я аккуратно собрала разложенные на кровати бумаги, завязала тесемки и упаковала папку в целлофан. Я даже не могла сказать себе сейчас, вернусь ли я к ним когда-нибудь или нет. Но твердо знала, что папка будет отныне жечь мне руки и сжигать душу, она прибавится к тем страшным тайнам, которые уже хранятся на дне моей души. Нет-нет, только не думать об этом сейчас, не думать, не думать… А думать о милом Карпике, которого я больше никогда не увижу, – она так и не оставила мне своего телефона. Забыла или не захотела. Нет, забыть она не могла, она ведь не похожа на обычного, обласканного жизнью ребенка… В любом случае, счастливого пути, Карпик!..

Кажется, я произнесла это вслух.

И снова в дверь постучали. Теперь это был совершенно отчаянный стук: не рассчитанная на такой выброс эмоций дверь сотрясалась от ударов и готова была сорваться с петель. Вадик, должно быть, не на шутку взбешен, если отбросил всякие сантименты. Я встала с кровати и направилась к двери, готовясь выслушать целый град ругательств, которые выльются на мою голову.

– Откройте, Ева! Откройте, я же знаю, что вы здесь! Откройте немедленно! – Этот голос не принадлежал Вадиму.

Я судорожно повернула ключ в замке, и в ту же минуту дверь распахнулась.

На пороге стоял Сокольников. На него жалко было смотреть: перекошенное, красное лицо, капли пота на висках, глухое отчаяние в самой глубине глаз.

– Что случилось, Валерий Адамович?! – испуганно спросила я.

– Где она? – Сокольников резко отодвинул меня, смел с порога и углубился в каюту. – Где эта маленькая дрянь?! Где вы ее прячете?!

– Кого?

– Ларису! – Он уже перевернул постель, встал на четвереньки и теперь заглядывал под кровать.

– Ларису? – Я не верила своим ушам. – А разве она не с вами? Вы же собрались улетать…

– Вылезай, дрянная девчонка! – Банкир не стеснялся в выражениях.

– Здесь никого нет.

Он не поверил мне, пока не перерыл всю каюту. А, перерыв, бессильно опустился на стул. Я налила ему воды.

– Ну, убедились?

– Где она?

– Я не знаю. Я не слежу за вашей дочерью…

– Врете!

– Как вы смеете так со мной разговаривать? – Я почувствовала глухую неприязнь к банкиру и в то же время испытала мелкое девчоночье торжество.

– Смею! Вы… Вы наверняка покрываете эту маленькую дрянь…

– Вашу дочь? – уточнила я.

– Мою дочь, самую дрянную девчонку, которую я только знал.

– Успокойтесь, Валерий Адамович, – мягко посоветовала я.

– Успокоиться? – Он горько улыбнулся: – Вещи стоят на палубе, вертолет уже висит над нами десять минут. А ее нет…

– Валерьянки? – спросила я.

– Оставьте свои замашки сиделки дома престарелых, – не очень-то он был вежлив.

Поздравляю, Ева: старая дева, сиделка в богадельне, – интересно, кем еще они тебя посчитают? Я вытащила маленькую бутылочку настойки, которую дозированно принимал Вадик. Она называлась «Алтайская» и била в голову как реактивный снаряд. Вам, господин банкир, в вашем состоянии полагается двойная доза.

– Выпейте, – мягко сказала я.

– Что это?

– Жидкость, которая вас отрезвит. Пейте.

Сокольников опрокинул настойку и даже поперхнулся.

– Крепкая.

– Что есть, то есть. А теперь давайте все по порядку.

– Вы действительно не знаете, где Карпик?

– Ни малейшего понятия. А что произошло?

– Мы собрались. Все было нормально. И Карпик успокоилась. Не устраивала истерик по поводу того, что хочет остаться… Господи, я совсем не знаю свою дочь…

А надо бы, подумала я про себя, надо бы знать, что это маленькое нежное чудовище в конечном итоге поступает так, как считает нужным.

– Налейте мне еще, пожалуйста, – тихим голосом попросил банкир.

Я плеснула в стакан Сокольникова еще немного жидкости и подумала о том, что Вадик за такую самодеятельность пришпилит меня к картине «Потерпевшие кораблекрушение». Банкир проглотил сорокапятиградусную настойку как воду и нервно продолжил:

– Она сама сложила вещи. Была такой милой. Сидела в уголке. А потом сказала, что забыла оставить вам телефон.

– Лариса действительно забыла оставить мне телефон, – подтвердила я. – Правда, теперь я склоняюсь к тому, что она не забыла. Карпик сделала это специально. Она с самого начала решила остаться.

– Это невозможно, – сказал банкир. – Мы улетаем.

– Судя по всему, она думает по-другому.

– Мне плевать, что она думает.

– Валерий Адамович, почему вы так хотите лететь? – спросила я и тут же пожалела, что сделала это. Мне показалось, что в глазах банкира мелькнул страх.

– Мне не нравится здесь.

– Вот как? И как давно не нравится?

– С тех пор как появился труп…

– С которым вы летите одним чартерным рейсом, простите за цинизм.

Несколько долгих секунд банкир молчал. А потом сказал тихим, размягченным от выпитого голосом:

– Знаете, почему я занимаю сейчас то положение, которое занимаю?

– Устранили всех конкурентов.

– Не нравится мне ваш юмор, Ева, – вздрогнул банкир. – Нет, все гораздо проще и совершенно бескровно. У меня отличный нюх.

Кажется, я уже слышала про нюх. И не так давно.

– Называйте это нюхом, интуицией, как хотите… Но я чую, что здесь что-то не так.

– Конечно. – Я постаралась держать себя в руках. – Устроители круиза обещали вам острые ощущения. Может быть, они начались чуть раньше, чем это было запланировано…

– Это не связано с круизом… Большая беда, вот как это называется.

– Что ж. У меня замашки сиделки, а у вас – слушателя школы практической магии.

– В любом случае, я не хочу здесь оставаться.

– Похоже, что решаете не вы.

– Я найду эту дрянь… Мы все равно не останемся.

– Похоже, что ваша дочь такая же решительная, как и вы.

– Вы правда не знаете, где она?

– Я правда не знаю, где она.

Сокольников поднялся:

– Что ж, пойду ее искать…

– Не хочу разочаровывать вас, Валерий Адамович… Насколько хорошо вы знаете корабль?

Банкир пожал плечами.

– Здесь масса потаенных уголков. А уголков, в которых может спрятаться тринадцатилетняя девочка, – еще больше. Вы ничего не сможете сделать. Когда улетает вертолет?

– Они дали мне пятнадцать минут, – хмуро сказал Сокольников. – Максимум – двадцать. Сейчас уже меньше.

Я приподняла брови и иронически улыбнулась:

– И вы надеетесь уложиться в эти сроки? Думаю, вам придется остаться. Скорбное безмолвие тюленей еще не наступило.

Он внимательно посмотрел на меня. Так, как будто видел впервые. И впервые за все время пребывания на «Эскалибуре» меня так откровенно оценивали.

– Вы необычный человек, Ева. Недаром Карпик так к вам привязалась. Жаль, что у нас не было времени познакомиться поближе.

– У нас еще будет время, – боже мой, неужели это говоришь ты, Ева? Откуда такое кокетство в голосе?.. Тьфу, глаза бы мои не глядели…

– Да-да. – Сокольников достал пухлый бумажник и, вынув из него визитную карточку, протянул ее мне: – Позвоните нам. Карпик будет рада, я думаю.

– Надеюсь увидеться с вами за ужином, – кротко сказала я, и лицо Сокольникова снова исказила гримаса.

Когда он прикрыл за собой дверь, я уже знала, что он никуда не улетит. Ай да Карпик, устроила папашке райскую жизнь!.. Почему же он все-таки так рвется улететь? Я машинально допила настойку и тут же была застигнута Вадиком на месте преступления. Он ворвался в каюту с видом оскорбленной невинности.

– Ну, что за дела, Ева?

– В каком смысле?

– Долблюсь, как дурак, каждые полчаса, а ты не открываешь…

– Прости, я была не одна, – сказала я первое, что пришло в голову.

– Не одна? – Вадик с сомнением посмотрел на меня.

– А что? Опровергаю свою репутацию старой девы.

– Да ты ее даже через суд не оспоришь! – Вадик был настроен воинственно. Я же постаралась не замечать его тона.

– Ну, как прошли соревнования по пинг-понгу?

– Что, надула меня? Выкинула, как щенка?.. А я купился, идиот! Кстати, забыл тебе сказать, что ты сука.

– Теперь вспомнил?

– Теперь вспомнил. Ты – сука. Зачем только нужно было врать про этот хренов пинг-понг?!

– Прости, пожалуйста. – Я робко подошла к Вадику и поцеловала его в безвольный всепрощающий подбородок. – Я же говорила тебе, что была не одна.

– Мы тоже были не одни. Пока ты тут кувыркалась… Во что мне не очень-то верится… У нас появился вертолет.

– Я слышу. Никто не прилетел?

– В смысле?

– В смысле ведения следствия.

– Следствия? – Вадик озадачился.

– Ну да. Все-таки погиб человек.

– Да нет, никого не было. Дело-то в общем ясное… Капитан передал документы, пленку приложил, заключения, которые наши доморощенные деятели стряпали…

– Странно, почему никто не прилетел? Они же должны осмотреть все на месте.

– Есть у них участковый, да сейчас в запое, жена пятого родила… Во всяком случае, капитан так сказал. Как они здесь размножаются, просто непонятно, – в голосе Вадика послышались миссионерские нотки. – Ты же сама видела, какой здесь медвежий угол, тьмутаракань. Ближайший цивилизованный полицейский участок, видимо, на Аляске… Или на острове Хоккайдо.

– Да. Эти люди совершенно безумны. Платить такие деньги за сомнительные удовольствия…

– Вот она, логика старой девы, – снова ущучил меня Вадик. – Запомни, сомнительные удовольствия всегда стоят гораздо дороже. Вот те же японцы, например. Ты знаешь, какой у них самый дорогой тур? Самый дорогой и самый популярный?

– Понятия не имею. Монте-Карло, что ли?

– Американская тюрьма.

– ??

– Представь себе. Бывшая американская тюрьма в каком-то из южных штатов. Находящаяся в полной исправности. Так вот, японцы платят бешеные деньги только за то, чтобы просидеть там месяц в качестве заключенных. В условиях, максимально приближенных к действительности. С тараканами и карцером. А самые большие бабки дерут за пребывание в камере смертников.

– Зачем? – искренне удивилась я.

– Острота ощущений. Страх в качестве движущего фактора релаксации. Подобный отдых заряжает энергией на год вперед.

– По-моему, это извращение.

– Это тонкий психологический расчет. Наши чертовы работодатели первыми это прочухали. И сейчас будут грести бешеные бабки.

– Ну, не знаю… Скажи, а девочка… Карпик так и не появилась?

– Подружка твоя? Интеллектуальная соратница? – осклабился Вадик. – Нет, не появлялась. Там, судя по всему, накладочка произошла. Девчонка куда-то смылась, так папаша еще за десять минут до назначенного срока головой о леера бился. Веселая была картинка…

– А тело? – Вадик, неожиданно для меня, оказался свидетелем прилета вертолета.

– Подняли на борт. С ума сойти, какое было зрелище… Хотел для себя заснять, в каюту ломился-ломился, да ты, тварюка, не открыла, – снова начал обижаться Вадик.

– Не думаю, что это была хорошая мысль… Не забывай, для чего нас наняли.

– Это ты не забывай, – обиделся Вадик. – Как раз сегодня ночью выйдем, снимем «Эскалибур» с воды… А что это ты пьешь, дорогая?..

* * *

…Конечно же, Сокольников никуда не улетел: с самого начала Карпик выбрала беспроигрышную тактику. Она вовремя поняла, что детскими слезами папочку не сломить, усыпила его бдительность и нанесла удар в спину в самый последний момент. Я представила себе эту картину: банкир с двумя внушительными чемоданами из хорошей кожи на палубе «Эскалибура» осыпает проклятьями собственную дочь. Нашла коса на камень, говорил в этих случаях капитан Лапицкий.

Но и к ужину Карпик не появилась.

Когда мы с Вадиком вошли в кают-компанию, банкир одиноко сидел за нашим столиком с всклокоченными волосами и в сбившемся набок галстуке от Живанши. Такого беспорядка в прическе и одежде я и представить себе не могла. К тому же он показался мне небритым: даже щетина от огорчения начала расти быстрее, надо же, подумала я про себя. Хмурый вид банкира вступил в явное противоречие со всей кают-компанией. Мертвого тела на корабле больше не было, при известной доле воображения можно было даже решить, что его не было никогда, досадное препятствие устранено, и можно спокойно продолжить путешествие. Именно так и думало, должно быть, большинство пассажиров. Во всяком случае, все вздохнули с облегчением, и в кают-компании витал дух сдержанного веселья.

– Вы не улетели? – сусальным голосом спросила я, а Вадик хмыкнул: что ж ты за папашка, если даже с тринадцатилетней девулей справиться не можешь?

– Улетел, разве вы не видите?

– А Карпик так и не появлялась?

– Появится – убью, – мрачно пообещал любящий отец.

– Ну, не стоит прибегать к крайностям. В конце концов, для кого вообще вы затеяли это путешествие? Для себя или для нее?

– Для нее, – наконец сдался банкир. – Но я не хотел бы, чтобы все эти м-м… неприятные события… как-то травмировали мою дочь.

Бедный ты, бедный, подумала я, видел бы ты, с каким увлечением твоя дочь говорила о произошедшем убийстве, как оно занимало ее… Как она ничего не боялась. Но я не стала вдаваться во все тонкости прихотливой детской души, а только сказала:

– Тогда пусть она делает что хочет.

– Если позволять ей делать то, что она хочет, мы взлетим на воздух в ближайшие сорок восемь часов.

Я вздрогнула: после того как была прочитана тетрадь Митько, любые связанные с ней цифры приобретали для меня сакральный смысл.

– Почему – сорок восемь? – спросила я.

– Вы правы. Ей хватит и двадцати четырех.

– Перестаньте дуться, Валерий Адамович.

– Можете называть меня Валерием, – морально сломленный банкир позволил себе снизойти до простых смертных.

– Можете называть меня Евой, – сказала я, и он улыбнулся.

Ну, все, Карпик, ты можешь выходить из укрытия. Судя по всему, ты прощена.

– Послушайте, Ева, где она может быть? – Банкир перестал злиться и начал запоздало беспокоиться о дочери.

– Я не знаю. Я правда не знаю. Вам имеет смысл переговорить с капитаном или с кем-нибудь из команды, они прекрасно знают корабль и могут предположить, где она прячется. Но лучше этого не делать, мне кажется. Она устанет, проголодается и вернется сама.

– Вы не знаете Карпика. – Банкир сокрушенно покачал головой. – Однажды она не ела трое суток только потому, что мы поссорились. Мы оба были не правы… А она посчитала, что я не прав больше, чем она… Она очень справедливая девочка. Тогда я ухаживал за девушкой, которую она возненавидела. Уж не знаю почему. Начала дерзить Наталье…

– Вашей любовнице? – Я тоже позволила себе маленькую дерзость.

– Мы собирались пожениться, – поправил Сокольников.

– Извините…

– Наталья даже переехала ко мне. И Лара превратила ее жизнь в ад. Она умеет это делать, поверьте…

Я вспомнила крутой бычий лоб Карпика и едва тлеющую ярость в глазах: такая действительно может превратить жизнь в ад. Или в рай – в зависимости от отношения.

– Что она только не делала! Я уже не говорю о мелких бытовых гадостях типа южноамериканских тараканов в Наташиной сумочке и рыбьем корме во французском белье. Карпик их специально покупала в каком-то зоомагазине. Она порезала на полоски Наташино любимое платье, налила уксусной эссенции в духи… Она рассорила Наталью со всеми. Да ладно, что вспоминать… – Банкир махнул рукой. – А потом она отказалась есть. Сказала, что лучше умрет с голоду, чем будет терпеть рядом со мной эту суку.

– Beast… Fuck you… – произнесла я себе под нос, вспомнив реплику Карпика относительно Клио.

– Вы что-то сказали?

– Да нет. Так просто. Поток сознания… Значит, Карпик перестала есть?

– Да. На третий день я понял, что это серьезно.

– Пришлось капитулировать? – сочувственно спросила я.

– А как вы думаете?

– А она хоть как-то пыталась наладить контакт с девочкой, эта ваша невеста?

– Она боялась ее как огня…

– …И говорила девочке всякие подлые вещи в ваше отсутствие. Что-то вроде «Я все равно тебя дожму, маленькая хромая сучка», – сказала я и сама испугалась своих слов.

Но банкир не обиделся, разве что посмотрел на меня с напряженным вниманием:

– А вы неплохой психолог, Ева… Как-то раз я вернулся с работы чуть раньше… и услышал их ссору на кухне. Это были примерно те же выражения… Но как вы могли догадаться?

– Просто поставила себя на место обеих сразу. С Натальей вы, конечно, расстались.

– После того, что услышал, да. Никто не имеет права делать больно моей дочери. Даже женщина, которую я хотел бы видеть своей женой…

– Тогда предупреждайте всех кандидаток заранее.

– Дело не в них… А в том, что Карпик обожает, когда выходит из наших столкновений победительницей. Когда я сдаюсь. Когда я капитулирую.

– Может быть, не стоит вести боевых действий? Тогда и белый флаг выбрасывать не придется…

– Если вы где-нибудь увидите ее… Ну, случайно… Она же не будет прятаться вечно, правда? Если вы увидите ее, скажите, чтобы она пришла…

– И что папа не сердится, – добавила я.

– Хорошо. Скажите, что папа не сердится, – согласился он.

…Проходя мимо каюты Митько, я обнаружила, что она опечатана. Но теперь это не имело уже никакого значения. Сейчас значение имела только Карпик. Перипетии с несостоявшимся отлетом Сокольникова и неожиданное исчезновение девочки на время отодвинули, заслонили от меня дневниковые записи Митько. Да и саму мысль о том, что среди пассажиров находится человек, виновный в смерти семи юношей. И еще одного – старпома. Но скорее всего дело было не в Карпике и не в ее отце, – просто моя потрепанная, поднаторевшая в многочисленных несчастьях психика сама ставила защитные барьеры и держала оборону по всем направлениям.

Надо найти девочку и сказать, что опасность миновала. И кажется, я знаю, где ее искать. Вот только нужно найти проводника понадежнее.

…Я нашла стюарда Романа в опустевшей после обеда кают-компании. Он уже убрал со столов и теперь сидел в кресле у музыкального центра. И, ковыряясь в зубах зубочисткой, читал Ортегу-и-Гассета[7]7
  Ортега-и-Гассет, Хосе (1883–1955) – испанский философ-идеалист.


[Закрыть]. До чего же странны вкусы матросов этого корабля, мельком подумала я.

– Вам что-нибудь нужно? – приветливо спросил стюард.

– Вы не подскажете, как найти некоего Макса?

– Sorry? – Ромик уставился на меня. Скажите пожалуйста, в простоте слова не скажет, даже переспрашивает по-аглицки! Клио, должно быть, это безумно нравится.

– Рефмеханика, – терпеливо уточнила я. – Если я правильно интерпретирую название. Он отвечает на корабле за холодильные камеры.

– А зачем он вам? – Для стюарда Ромик оказался чересчур прыток. – Я не могу вам помочь?

Уж ты-то наверняка можешь помочь любой женщине, один подбородок чего стоит. Недаром Клио из всех толстых кошельков и профессионально вздыбленных гульфиков со стажем выбрала именно тебя.

– Думаю, что нет. Мне нужен именно Макс.

– Странный у вас вкус, – захлопнув книгу, схамил он мне с обворожительной улыбкой. – Чтобы не сказать, что специфический.

– У вас тоже, – не осталась в долгу я.

– Sorry?

– Я имею в виду книгу, которую вы читаете. Слишком интеллектуально для матроса-уборщика, вы не находите?

– Я предпочитаю термин «стюард».

– Да, конечно. Sorry.

– Идемте, я провожу вас.

В полном молчании мы миновали пассажирские палубы. На трапе, ведущем к матросским каютам, я самым гнусным образом споткнулась и упала бы, если бы Ромик не поддержал меня. Его руки не задержались на моем теле дольше, чем это было нужно, но ухватились точно за грудь. Я слегка поморщилась.

– Sorry, – все так же улыбаясь, сказал Ромик, ставя меня на ноги.

– Что вы! Это вы – sorry! Так почему все-таки Ортега-и-Гассет?

– Мне нравится массовое сознание и массовая культура. А мы уже пришли.

Ромик подвел меня к крайней каюте. В торце, рядом с каютой, находилась внушительная дверь с табличкой «СПЕЦОДЕЖДА».

– Это здесь. – Ромик даже не думал уходить.

– Спасибо.

– Постучать?

– Я сама постучу. Еще раз спасибо за беспокойство. Не смею больше вас задерживать.

Стюард разочарованно вздохнул: уж очень ему хотелось понять, что может связывать одну из пассажирок – пусть и не самую презентабельную – с таинственным рефмехаником. Мне не хотелось лишних глаз и ушей, Вадик был в чем-то прав, этот стюард – странная личность. Я подперла плечом стенку, всем своим видом давая понять, что мне больше не нужны сопровождающие. Наконец стюард смирился.

– Тогда счастливо оставаться. Если еще понадобятся мои услуги… Нужно будет найти еще кого-нибудь – рулевого или второго электромеханика, – обращайтесь ко мне.

– Непременно. – Я улыбнулась стюарду самой лучезарной улыбкой, на которую только была способна.

– Счастливо оставаться, – еще шире улыбнулся стюард, вкладывая в эти слова всю двусмысленность, на которую только был способен.

– Sorry, – наплевав на двусмысленность, парировала я.

Дождавшись ухода Ромика, я несколько минут независимо подпирала стенку рядом с дверью. А потом, не удержавшись, приложила ухо к переборке. За дверью каюты были едва слышны голоса. Ободренная этим, я деликатно постучала.

Голоса сразу же смолкли. Но дверь мне никто не открыл. Значит, мои расчеты оказались верными: Карпик действительно переживала грозовые раскаты отцовского темперамента у Макса. Подождав еще некоторое время, я повторила попытку. И снова мне не открыли. Тогда я сказала громким шепотом в замочную скважину:

– Я знаю, что ты здесь.

Никакой реакции.

– Все в порядке, Карпик. Это я, Ева. Можешь выйти на свободу.

И снова – никакого ответа.

Тогда я вынула из кармана тот самый универсальный ключ, который Карпик украла у боцмана, и еще раз стукнула по двери – уже ключом. Стук получился вкрадчивым и вороватым.

– Как ты думаешь, Карпик, если я сейчас открою дверь боцманским ключом, это будет считаться незаконным вторжением в жилище?

Наконец-то появилась первая реакция: за дверью тоненько прыснули. И спустя секунду дверь открылась.

– Входите, – сказал чей-то глухой грубый голос, и меня буквально втянули в каюту.

Что ж, посмотрим, как ты живешь, таинственный рефмеханик Макс…

Каюта оказалась даже меньше, чем я себе представляла. И гораздо меньше, чем наш с Вадиком изысканный корабельный склеп. В ней помещались только кровать, стол и два стула. В самом углу стоял маленький шкаф для одежды. А стены каюты были неравномерно оклеены красотками из «Плейбоя». Ничего примечательного.

Зато хозяин каюты поразил мое воображение. Это был огромный бородатый человек, слишком смуглый для этих широт. Черные глаза в осаде угольных ресниц, черные волосы, даже губы казались черными и притягательными, как запекшаяся кровь. Его можно было назвать даже красивым, если бы не глубокий шрам, идущий через всю левую щеку. Такие шрамы призваны будить воображение и открывать неограниченные кредиты у портовых шлюх и экзальтированных аспиранток гуманитарных факультетов. Макс был в черной спортивной майке и провокационных узких джинсах, выгодно подчеркивающих его со всех сторон. Особенно спереди.

Шикарный мужичок.

– Это Ева, Макс, – я тебе про нее говорила, – пискнула Карпик с кровати.

– Здравствуйте, Ева, – шикарный мужичок так же внимательно оглядел меня, как и я его, но, видимо, остался менее доволен.

– Как ты меня нашла, Ева? – Римский торс Макса перекрывал Карпика, и мне пришлось даже вытянуть шею, чтобы увидеть ее.

– Мы же друзья. А друзья знают, где искать друг друга.

– Я знала, что ты меня найдешь. Как там папочка?

– Теперь все в порядке. Выбросил белый флаг и просит тебя вернуться.

– А вертолет?

– Вертолет улетел. Так что тебе больше ничего не…

– Это Макс, Ева. Он на нашей стороне, Ева… Ты слышишь меня, Ева?

Конечно же, я слышала ее. Более того, теперь, когда Макс, грациозно развернувшись, пропустил меня к почти игрушечному столу, я ее увидела. Карпик сидела в углу Максовой койки, поджав ноги по-турецки. Она была в белой облегающей майке, и я с удивлением обнаружила, что тринадцатилетняя Карпик уже является обладательницей крошечной острой груди. Мощная лампа, висящая прямо над Карпиком, полностью освещала ее. Бледные тонкие руки, трогательные ключицы, вереница родинок. Но не это поразило меня. На покрасневшем плече Карпика красовалась незаконченная татуировка.

Черепаха.

Красное и черное, цветная татуировка. Безобидная черепаха на безобидном детском плече.

От неожиданности я почувствовала слабость в ногах и почти рухнула на стул. Это казалось дурным сном, я даже ущипнула себя исподтишка. Полдня я думала о татуировке на груди убийцы, а теперь она самым мистическим образом появляется на коже девочки, так далекой от убийства. Что это – предостережение, угроза, намек, проповедь? Случайное совпадение? Но все случайные совпадения в моей жизни всегда были фатальны…

– Что это? – едва шевеля губами, спросила я.

– Тattoo, – терпеливо пояснила Карпик. – И не делай такие глаза, пожалуйста.

– Ты с ума сошла, Карпик!

– Не будь такой, как папа. Мне хватит его одного. Крикуна и ворчуна.

– Я поверить не могу…

– Придется. Красиво, правда? Макс настоящий мастер. Да, Макс?

Макс, невозмутимый, как целый тотем индейских богов, кивнул. Что-то странное происходило здесь, больше похожее на ирреальный мир колониального дома, затерянного в сезонах дождей Индокитая. Маленькая белая хозяйка и мрачный туземец-слуга, готовый выполнить любую ее прихоть. От этого странного союза тринадцатилетней девочки и огромного взрослого мужчины мне стало не по себе. Если бы я только могла проникнуть, если бы я только могла понять суть их отношений. Но это было так же невозможно, как попытаться понять суть моих собственных отношений с Карпиком. Она сама выбирала людей. И даже в какой-то мере подчиняла их себе. Придется пересмотреть на досуге концепцию будущего, которое я нарисовала для Карпика… Единственное, что я могла сказать точно, – мне не нравился этот странный союз.