Текст книги "Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев"

Германцы нас отталкивают, потому что их идеи не соответствуют нашим личным потребностям; но это инстинктивное отвращение в то же самое время объясняет и их скрытую притягательность для нас, которую не удовлетворило до конца романтическое возрождение XVIII–XIX вв. Характерная для германцев сосредоточенность на самих себе обнажает в нас самих узость мышления иного рода; всякий раз, когда мы сталкиваемся с людьми другого типа, один камень из фундамента нашего самодовольства выпадает. Нас поражает не очень приятная мысль, что наша цивилизация не исчерпывает все возможности жизни; у нас рождается подозрение, что сложность наших проблем порождается тем, что мы порой принимаем свое представление о реальности за саму реальность. Мы начинаем понимать, что за нашим горизонтом раскинулся целый мир, и, по мере того как растет осознание этого, у нас возникает подозрение, что некоторые наши проблемы являются проблемами нашего восприятия; наши вопросы часто приводят к пустым рассуждениям, вместо того чтобы раскрыть перед нами всю полноту и широту вечности. Причина этого может заключаться в том, что мы пытаемся сложить целое из отдельных кусочков, а не стараемся понять жизнь как нечто целое. И наконец, когда мы научимся смотреть на мир с новой точки зрения, открывая для себя дали, которые были спрятаны от наших глаз, то, возможно, обнаружим, что Эллада тоже включала в себя больше идей, богатств, а также тайн, чем думали наши философы; в конце концов, мы, вероятно, были не менее романтичными в нашем представлении о Греции, чем в представлении о тевтонах и других примитивных народах.

Чтобы оценить силу и красоту культуры древних германев, мы должны понять, что их культура коренным образом отличается от той, с которой имеем или хотим иметь дело мы, и что, соответственно, все наши поспешные похвалы и обвинения в их адрес совершенно пусты. По зрелом рассуждении мы приходим к выводу, что не имеем никаких оснований считать себя лучшими судьями, чем авторы классической поры. В те моменты, когда нами овладевают чувства, мы испытываем неподдельное восхищение героизмом и бурными страстями наших предков, но когда мы переходим к историческому анализу, то с гордостью называем их варварами. Самих этих колебаний вполне достаточно, чтобы понять, что в наших оценках мы не достигли того центра, из которого мысли и действия тевтонов черпали свою силу и мощь.

Если мы хотим понять образ мыслей других народов, мы должны отбросить все свои предубеждения о том, каким должен быть мир и человек в нем. Совсем не достаточно признать чьи-то идеи возможными и даже приемлемыми: мы должны стремиться к тому, чтобы эти необычные идеи стали для нас естественными; мы должны отодвинуть как можно дальше присущий нам образ мыслей и на какое-то время обрести другой. Поэтому мы должны постигать культуру и сущность германцев непредвзято и искренне с самого начала, как будто не знаем о них совсем ничего. Если хотим понять, что соединяло души этих людей в единое целое и превращало их в личности.

Глава 1
Фрит

Историки XVII–XVIII вв. имели перед нами большое преимущество – они ощущали себя гражданами мира. Они не чувствовали себя чужими в вопросах, изучением которых занимались, и ничего не знали о той робости, которую всегда испытывает чужеземец. Они были как дома во всем обитаемом мире, по крайней мере пока жили в родной стране или в землях, соседствующих с ней, и совершали все свои путешествия в своем воображении. Они не устремлялись в архивы и библиотеки, а шли прямо к знающим людям, будь это люди недавнего прошлого или более древних эпох: римляне или греки, французы, англичане, китайцы или индийцы. Историк являлся безо всяких формальностей, дружески брал своего героя за руку, говорил с ним, как с приятелем, или, скажем, как человек мира с другим человеком этого мира. В те дни никто не опасался, что различия в языке или в обстоятельствах иного времени могут помешать им понять друг друга. Людей вдохновляла вера в то, что все люди одинаковы, и уверенность в том, что стоит только понять, что двигало человеком, как остальное выяснится само собой. Все человечество имеет единое представление о Боге, о том, что хорошо и что плохо; все люди знают, что такое патриотизм и гражданские чувства, любовь к родителям и детям, – словом, все в мире одинаково.

Если такое упрощенное представление, считавшее основополагающей идеей общечеловеческие интересы, и было оправдано, то именно в отношении германских народов.

Их сообщество было основано на общем единстве, взаимном самопожертвовании, самоотречении и социальном духе. Это было общество, где каждый человек, с момента своего рождения до самой смерти, был связан заботой о своем соседе. Отдельные люди в этом сообществе всеми своими поступками демонстрировали одно: заботу о благополучии и чести своих родственников, и никакие искушения мира не могли заставить их, хотя бы на мгновение, отвести глаза. Они убеждали себя, что ими движет любовь. Поэтому будет вполне естественно, если мы, познавшие на собственном опыте, что такое любовь и какова ее власть, начнем с выяснения того, что нас объединяет с этими людьми. Если нам удастся достигнуть соглашения по этому вопросу, то все, что раньше казалось странным, станет простым и понятным.

Бергтора, жена Ньяля, была женщиной своего времени, строгая в вопросах чести, непреклонная и неумолимая. Ключ к пониманию ее характера лежит в ее знаменитом высказывании: «Меня отдали Ньялю совсем юной, и я обещала ему разделить с ним судьбу». В этих словах слышится общечеловеческая истина, которую мы отлично понимаем («Сага о Ньяле»).

Среди мужчин встречаются еще более суровые фигуры, ставшие образцом для будущих поколений: исландец Эгиль Скалагримссон, истинный викинг, исполненный любви к своему роду. Посмотрите на него, как он едет на коне, перекинув через седло тело своего утонувшего сына, неся его к месту вечного упокоения. Во время погребения он столь горестно вздохнул, что на груди лопнула кожаная шнуровка его одежды. Эта сцена столь показательна и естественна, столь понятна всем людям, что на ум невольно приходит мысль, что мы можем прочитать все, что у Эгиля на душе. Образ жизни и обычаи общества, мораль и восприятие себя самого, выраженные в этом естественном проявлении чувств, несомненно, понять совсем не трудно («Сага об Этиле»).

При ближайшем рассмотрении выясняется, что любовь Эгиля и его скорбь обладают некоторыми особенностями, которые открывают нам новые грани древнего северного характера. Мы узнаем, что, позаботившись о загробном будущем сына, похоронив его с подобающими почестями, Эгиль решил умереть. Но его мудрая дочь Торгерд искусным приемом вернула его интерес к жизни, напомнив отцу, что никто не сможет лучше его прославить погибшего Бёдвара, внушив ему мысль описать свою потерю в звучных стихах – висах. Поминальная песнь «Утрата сыновей» (Sonatorrek), создав которую Эгиль снял тяжесть потери со своей души, сохранилась и дошла до нас в неизменном виде.

Весьма показательно, что эти прекрасные стихи, дошедшие до нас из глубокой древности, представляют собой песнь о родстве и любви к родичу и что их написал Эгиль, прославленный герой исландских саг. К сожалению, наше понимание его признаний и наслаждение их поэтической формой сильно затрудняет чересчур сложная форма. Эгиль был не только человеком сильного характера, но и тем, кого мы называем скальдом, поскольку его душа находила свое выражение в стихах. Кеннинги (метафоры), являющиеся основой древней поэзии скальдов, слетают с уст Эгиля, выражая его нрав, его страсть. Но поэтические фигуры древних скальдов столь непривычны для нашего уха, что нужно приложить немало усилий, чтобы эти живописные фразы обрели для нас жизнь и значение. Впрочем, набравшись терпения, мы в конце концов начинаем привыкать к цветистым кеннингам скальда и понимать, какие силы породили столь гротескные формы выражения. Это помогает нам почувствовать скорбь отца, оплакивающего гибель сына, которая тяжелыми, скорбными каплями падает от стиха к стиху. Эгиль жалуется, что горе связало ему язык: «Тягостно мне / неволить язык / – песню слагать. / Одина мед / мне не дается. / Трудно слова / из горла исторгнуть»[3]3
  «Сага об Эгиле» здесь и далее цит. по кн: Исландские саги. Т. I. Пер. А.И. Корсуна.


[Закрыть]. Скальд проводит параллель с Одином, который с большим трудом вынес мед поэзии из пещеры великана.

С помощью кеннингов Эгиль-поэт пытается пробиться сквозь стены своей скорби:

 
¹ Раны выи
Имира грозно
перед жилищем
родича плещут.
² Весь мой корень
вскоре сгинет.
Буря клонит
клены бора[4]4
  Поэма «Утрата сыновей» здесь и далее цит. по изд.: Поэзия скальдов. Л., 1979. Пер. С.В. Петрова.


[Закрыть].
 

Эти слова в их великой простоте можно повторять во все времена, – или, по крайней мере, пока жизнь остается борьбой. Трудно найти высшую похвалу поэтическому творению. Приведенные ниже стихи поэмы содержат – насколько мы можем это понять – вариации на следующие темы: ни на кого нельзя положиться, ибо люди принижают себя и рады принять деньги, вместо того чтобы отомстить за кровь их братьев.

 
¹⁵ Трудно сыскать
во всем народе
мужа, кому бы
можно верить,
ибо продаст
предатель подлый
братию персть
за перстень малый.
Видно, дело бывает в деньгах.
 

Тот, кто потерял сына, должен родить другого – никто другой не сможет заменить погибшего отпрыска:

 
¹⁷ Сыну замену,
если сам
не породишь,
где ж найдешь?
Кто бы ни стал
на место брата,
 тот все едино
не брат родимый.
 

Тем не менее, несмотря на свое горе, Эгиль помнит, что обладает поэтическим даром и умом, способным раскрыть планы врагов, и не забывает, что его умение владеть словом, помогающее заглушить боль, является даром бога, который его предал:

 
²² Жил я в ладах
с владыкой сечи,
не знал заботы,
забыл про беды.
Нарушил ныне
нашу дружбу
телег приятель,
судья побед.
 

С потерей сыновей будущее кажется мрачным, впереди только смерть:

 
²³ Тошно стало!
Стоит на мысу
в обличье страшном
 Волчья сестра.
Все же без жалоб
буду ждать
по всей охоте
Хель прихода.
 

Нет нужды вглядываться во тьму веков, в далекую культуру, чтобы понять чувства Эгиля; о том, что это – древняя поэзия скальдов, свидетельствует лишь необычная форма поэмы. Даже страстный выпад Эгиля в адрес высших сил, которые узурпировали власть над миром, не кажется нам странным. Наоборот, его гнев по-человечески нам понятен, и мы можем сказать, что он поистине «современен» по духу.

Горе часто доводит человека до таких крайностей, что в его словах появляются очевидные противоречия, но несовместимость страстей никогда не оправдывает вызывающего поведения. Порой чувства напрягаются до такой степени, что кажутся непримиримыми, но сочувствующий слушатель понимает, что не имеет права критиковать автора, пока не проследит все линии до места их пересечения. В душе Эгиля связь между очевидными противоречиями, без сомнения, очень сильна. Мы ощущаем внутреннюю связь между его вызовом, брошенным богам, и отчаянием, порожденным пониманием того, что ему придется биться с ними в одиночку; мы можем сколько угодно гадать об этом, но истина заключается в том, что мысль Эгиля о том, что он мог бы победить смерть, если бы его окружали сплоченные ряды родственников, нельзя понять с помощью простого изучения этих линий.

Эгиль представляет себе свою семью в виде ограды, построенной из шестов; смерть – как брешь в этой ограде. Мы не можем полностью отдаться мощному чувству, которое возникает у нас в ходе чтения этой поэмы, пока не поймем, что это за брешь, а также в чем заключается значение слова «помощь». Страдания одного человека не могут не затронуть семью. Связь здесь столь крепка, что личность просто не может существовать отдельно; стоит лишь чуть ослабить узы, и он падает, самый беспомощный из всех созданий.

Эллин существует как отдельная личность, живущая в пределах сообщества. Германский индивид существует как часть или, скорее, персонификация целого. Можно было бы предположить, что сильное душевное потрясение должно заставить индивида вырваться за пределы фрита, ощутить себя самостоятельной единицей и обрести собственный голос. Но в реальности происходит обратное: чем сильнее потрясение, тем больше личность растворяется в роде. В мгновения, когда человека охватывает сильное чувство, род целиком и полностью завладевает им. Скорбь Эгиля по погибшему сыну – это не скорбь отца; это скорбь родича, который выражает горе устами отца. Из этой страсти и рождается весь пафос поэмы.

Если мы хотим по-настоящему понять таких людей, как Эгиль, мы должны задать себе вопрос: в чем заключается скрытая сила, которая делает родственников неразделимыми? Сначала мы узнаем, что они называют друг друга словом друг (friend), а лингвистический анализ этого слова показывает, что оно означает тех, кто любит друг друга; но этот путь ведет в никуда, поскольку этимология не говорит нам ничего о том, кого нужно любить. Мы, возможно, приблизимся к пониманию, отметив этимологическую связь между словом friend и двумя другими, которые играли огромную роль в социальной жизни тех лет: free и frith. В слове frith (мир) мы получаем собственное определение родственников фундаментальной идеи, лежащей в основе их взаимоотношений: словом «фрит» (ст. – норв. fridr) они обозначали что-то имевшееся в них самих, силу, которая делала их друзьями друг другу и «свободными людьми» по отношению к остальному миру. Но даже здесь мы не можем принять значение этого слова, как само собой разумеющееся, ибо века не прошли для него даром. Такие слова, как «конь» и «повозка», «дом» и «котел», мало изменились под воздействием культуры, но слова, предназначавшиеся для обозначения духовных ценностей, несомненно, претерпевали коренные изменения в ходе духовных трансформаций, происходивших в душе северян за прошедшую тысячу лет. И чем ближе по своему происхождению лежит слово к центральной части души, тем более резкие перемены его ждут.

Среди слов, отмеченных влиянием христианства и гуманизма, одним из самых примечательных является слово «фрит». Если мы присмотримся повнимательнее к старому значению этого слова, то увидим, что оно было более крепким; его крепость в наши дни уступает место слабости. Слово «фрит» в древности было менее пассивным, чем теперь, в нем было меньше покорности и больше воли. В нем присутствовал также элемент страсти, которая теперь скрылась под спокойствием.

Фрит – это любовь, которая связывает родственников. Однако чувство это не следует понимать в современном, сентиментальном смысле. Доминирующей нотой фрита была защищенность; только внутри фрита человек ощущал себя в полной безопасности.

Фрит – это дружба и взаимовыручка, воздержание от агрессии по отношению друг к другу. Как бы ни сталкивались желания конфликтующих родственников, с каким бы упорством отдельные горячие головы ни искали своего собственного пути в меру данной им Богом мудрости, не может быть и речи о вооруженном конфликте. Возможно лишь столкновение идей и чувств в попытке выработать устраивающее всех решение. Родственники не могли поднять руку друг на друга. В тот момент, когда человек узнавал, что противник – его родич, он опускал оружие. Нет сомнений, что добрые родственники могли яростно спорить друг с другом, но, в чем бы ни заключалось дело, всегда был – должен был быть – один конец всем спорам: решение, которое устраивало всех и приводило к миру. Это и есть фрит.

Даже в исландских сагах позднего периода мы почти не находим примеров людей, вступавших в союзы, которые могли привести к семейным конфликтам. Транду с Гаты предлагали деньги, чтобы он выступил против своих двоюродных братьев, с которыми тот был во вражде; но перед тем, как принять это предложение, он вспомнил о законах страны и сказал своему искусителю: «Ты ведь знаешь, что это нечестно» («Сага о Фарерцах»).

Трудно получить истинное представление о фундаментальных законах человеческой жизни, которые создаются на основе совести; еще труднее передать такое впечатление другим. Эти законы нельзя продемонстрировать на примечательных примерах в книгах о великих добрых делах. Значимость таких слов, как «фрит», никогда не выражается явно, поскольку она заключена слишком глубоко. Она не находит прямого выражения в законах; на ней строятся все принятые в обществе обычаи, но она никогда не выходит на свет.

Если мы хотим понять, какие чувства в человеке самые сильные, мы должны изучить его повседневную жизнь, со всеми ее запретами и ограничениями, по мелочам. Но как только наши глаза увидят непрерывную цепь самоограничений и самоконтроля, которая составляет внутреннюю связь в жизни людей, мы поразимся той силе, которая заключена внутри нас и руководит нами вопреки нашему желанию. Когда изучаешь духовное наследие предков, исполняешься сдержанным уважением к этому миру. Норманны все время говорят о войне и борьбе, ссорах и стычках – по поводу власти над королевством или по поводу украденного быка; из-за того, что кто-то вел себя слишком нагло, или о безжалостном сочетании несчастных случаев, посланных судьбой и ввергающих людей в хаос борьбы. Но мы замечаем, что даже в самых яростных приступах страсти все стороны подчиняются одной идее; все происходящее имеет какое-либо отношение к фриту.

И позади всякого закона существует священный страх разрушения родственных уз. Мы чувствуем, что все параграфы закона базируются на одной подспудной идее – родственники не должны воевать друг с другом, а должны поддерживать друг друга.

Когда церковь начала руководить процессом создания законов, она сразу же обратила внимание на существенные упущения в древних кодексах, а именно: в них не было предусмотрено наказаний за убийство родственников. Поэтому такие преступления попали под юрисдикцию церкви; церковь составила свод законов, карающих подобные преступления, и ввела соответствующие термины, адаптировав для этого латинские слова.

Когда законодатели Средних веков постепенно обрели уверенность в том, что сумеют справиться с древним понятием о фрите, чтобы обеспечить место для современных принципов закона, расшатывание древних устоев происходило постепенно: было разрешено считать тяжбы между родственниками неуместными; отказ от помощи при выплате виры, наложенной на одного из родственников, становился подсудным делом. Потребовалось несколько веков, чтобы вывести из свода законов ограничения, налагаемые фритом, и установить принципы всеобщего, а не межродственного гуманизма как основу справедливости.

Странно, но во время переходного периода, когда фрит, как честь, лишился своего верховенства, он нашел четкое выражение в законах, например в статутах средневековых гильдий, которые, по сути, являлись наследниками если не самих кланов, то того, что ассоциировалось с ними, то есть старых свободных сообществ фрита или общины, где люди помогали друг другу выжить. Законы гильдий гласили, что их члены не должны иметь между собой споров; если же среди членов одной и той же гильдии, к несчастью, случалась ссора, им запрещалось, под угрозой позорного исключения, подавать иски в иные суды, кроме гильдейского. Даже в других странах ни один член гильдии не имел права подавать в магистрат или в суд иск на другого члена этой гильдии.

Фризские крестьянские средневековые законы считали необходимым установить строгие правила, регулирующие обязательства одного родственника по отношению к другому. Было объявлено, что люди, находящиеся в близкой степени родства, не могут подавать друг на друга исков в суд, они не могут давать клятв против родичей; но в случае, если они не могут согласиться друг с другом по вопросам собственности или похожим вопросам, один из их ближайших родственников назначался судьей.

Гильдейские статуты так же похожи на неписаные законы родства, как и все лишенные жизни, внешние постановления в отношении совести, в отличие от самой жизни. И они помогают нам понять абсолютный характер фрита, его свободы от сохранения каких-либо прав.

Но они не могут показать нам самую его душу; вместо того чтобы требовать, чтобы между братьями не возникало никаких ссор, они могли бы просто признать, что такие ссоры ни в коем случае возникнуть не могут. Иными словами, вместо запрета, мы должны были признать невозможность ссор. И герои исландских саг как раз и находятся в подобном положении, хотя мы можем почувствовать, что связь внутри клана уже начала ослабевать. Они еще испытывают, будучи относительно незатронутыми, невольное уважение ко всем тем интересам, которые могут повлиять на весь клан в целом. Ко всем предприятиям, которые не затрагивают интересы всех членов клана, надо относиться с крайней осторожностью и тщательно все продумать.

Даже самые вольнолюбивые и несговорчивые персоны остерегаются давать обещания или вступать в союзы, если видят хоть малейшую вероятность нарушения интересов своего родственника. Они панически боятся таких конфликтов. Сила фрита проявляется в том, что его не считают заслугой, чем-то большим, что требуется, но простой повседневной необходимостью, самой очевидной, одинаковой для низких и высоких, героических и негероических людей. И исключения кажутся чем-то отвратительным, странным и неуместным.

Клановое родство было не единственной формой взаимоотношений между людьми, и, как бы мудро и осторожно ни вел себя человек, он никогда не мог быть уверенным в том, что сможет избежать болезненных дилемм. Он мог оказаться в таком положении, когда сила фрита в нем самом подвергалась испытанию.

Так, к примеру, случилось с Гудрун. Ее муж Сигурд был убит ее братьями – Гуннаром и Хёгни. Она высказала свое возмущение в гневной тираде: «Ни на скамье его нет, / ни на ложе, – / в этом повинны / Гьюки сыны! / Гьюки сыны / повинны в несчастье, / горькие слезы / льет их сестра!»[5]5
  Первая песнь о Гудрун. Цит. по изд.: Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М.: Художественная литература, 1975. (Библиотека всемирной литературы. Т. 9.) Пер. А.И. Корсуна.


[Закрыть] Ее слова звучат как проклятье: «Пусть сердце твое / ворон терзает / в далекой земле, / которой не знаешь ты»[6]6
  Вторая песнь о Гудрун // Там же.


[Закрыть]. Но в поэме нет ни малейшего намека на то, что она намеревается отомстить братьям. Она стремится словом и делом помешать планам Атли погубить Гуннара и Хёгни и, когда тот убивает их, мстит мужу за то, что он сделал.

Поэмы, посвященные Сигурду, написаны северными поэтами на античные сюжеты; они знакомят нас с мыслями германцев, которые возродились в умах норвежцев и исландцев. Целиком исландской, по теме и лексике, является трагедия, которая привела к изгнанию Гисли Сурсона («Сага о Гисли»). Автор родовой саги изображает двух братьев Гисли и Торкеля совершенно разными по своему характеру, и в своих привязанностях они принимают разные стороны. Торкель – близкий друг Торгрима, мужа их сестры; Гисли нежно привязан к Вестейну, брату своей жены Ауд. Отношения между двумя зятьями, очевидно, испортились уже давно, и Торгрим в конце концов убивает Вестейна. Гисли, стремясь отомстить, ночью тайно проникает в дом Торгрима и закалывает его спящего в постели. Мстители, естественным образом заподозрившие Гисли в убийстве Торгрима, пришли к нему, когда тот еще спал; Торкелю, жившему в доме зятя, удается войти первым. Увидев на полу сапоги Гисли, на которых еще не растаял снег, он торопливо заталкивает их под лавку. Мстителям снова пришлось уйти несолоно хлебавши; позже, однако, Гисли в неосторожных стихах называет себя виновным, и отряд мстителей спешит к нему, чтобы призвать к ответу. Торкель едет с ними, и ему снова удается предупредить своего брата. По дороге отряд сделал остановку, и Торкель вдруг вспомнил, что ему должны вернуть деньги, и сказал, что хочет воспользоваться возможностью вытрясти их из должника. Но пока его конь стоит оседланным у дома этого должника, а товарищи Торкеля думают, что он пересчитывает монеты, он, взяв взаймы коня, едет в лес, где прячется его брат.

Убийство, совершенное Гисли, стало для Торкеля трагедией. Он говорит Гисли: «Убив Торгрима, моего шурина, сотоварища и близкого друга, ты причинил мне большое горе». Серьезные обязательства, которые обычай и привычка налагали на друзей, свидетельствуют о том, что северяне очень серьезно относились к дружбе, и о том, как сильна была привязанность друг к другу. Поэтому положение Торкеля было гораздо более сложным, чем это могло показаться с первого взгляда. Но ради мира нужно было пожертвовать дружбой; иного выбора у Торкеля не было. Здесь мы снова встречаемся с тем же противоречием, что и в поэмах о Гудрун. Горе Торкеля и его мир не могли существовать вместе; они не могли вступить в контакт и породить внутренний конфликт, ибо относились к разным слоям его души. Нам может показаться, что для трезвого понимания всей этой истории не хватает какого-то звена; но стихи в этой саге очень четко отражают психологию исландцев.

Фрит – это нечто, на основе которого строится все другое; он глубже, чем склонность. Он никак не связан с волей, в том смысле, что те, кто делит его снова и снова, считают, что родство – превыше всего. Это – сама по себе воля. Она идентична чувству родства, а не того, что из него возникает.

Торкель скорбит, как и Гудрун; но вероятность того, что эта скорбь станет обоюдоострой, простая мысль о том, что человек может встать на чью-то сторону, ничтожна мала. Поэтому здесь нет причин для возникновения проблем. Тот факт, что родственник принимал чью-то сторону в борьбе с родственником, в поэзии превращался в тайну или в ужас; как результат сумасшествия или чего-то темного, непостижимого, что нельзя даже назвать судьбой.

С ранних времен ум человека ужасал тот факт, что родственник может убить родственника. В саге об отце и сыне, которые, не зная друг друга, встретились в бою и пролили кровь друг друга, эта тема трактуется с поэтической точки зрения. Большой фрагмент таких поэм находим в германской «Песне о Гильдебранде», где отец, возвращаясь домой после долгого пребывания в чужих землях, встречает сына, который вынуждает его, против его воли, вступить в поединок. Гильдебранд не верит отцу, утверждающему, что они родственники, и это приводит их к гибели; отец должен принять вызов, опасаясь позора: «Всемилостивый Господь! – воскликнул Гильдебранд. – Никогда еще не допускал Ты боя между кровными родичами».

Исландская версия, дошедшая до нас в «Саге об Асмунде Убийце Воителей», так близко совпадает с германской песней, что нам приходится признать, что между ними существует тесная связь. Один из братьев в ней зовется на исландский манер Хильдибрандом, другого ассоциируют с Асмундом, героем саги. Разница между более естественным повествованием в «Песне о Гильдебранде» и драматическим изложением в ее северном варианте возникла в основном из желания автора саги сохранить как можно больше эффекта для финальной сцены.

Сюжет, связанный со смертельной схваткой двух родственников, как эпическая тема, не является чисто германским. Он встречается и на западе, у кельтов, и на юге, и в Азии. Вероятно, или, лучше сказать, вполне возможно, что он появился на юге; однако гораздо важнее отметить, как эта тема снова и снова возрождалась от одного кланового народа к другому. Это говорит о том, что в умах разных людей рождаются одни и те же мысли. Люди размышляли о тайне жизненного устройства, когда человека, против его воли, можно заставить убить своего родственника. У германских народов эта проблема выражена очень четко и ясно: нарушать фрит нельзя, но честь тоже имеет свои законы, и человек может попасть в такую ситуацию, когда он одним ударом уничтожает фрит, честь и еще человека в придачу. Окончание «Песни о Гильдебранде», к сожалению, утеряно, а ведь в ней мог бы содержаться рассказ о совместном плаче обоих воинов о том, что им пришлось совершить. Горечь этой потери усиливает и тот факт, что конец служил кульминацией всей поэмы. Версия Саксона Грамматика – еще более модернизированная версия исландской саги – передает лишь слабое эхо этой кульминации. Но даже в этих поздних подражательных поэмах мы находим пафос совсем иной природы, чем тот, к которому мы привыкли: не безжалостную серьезность смерти, а удивление, переходящее в ужас; не искреннее обращение к судьбе, которое порождает чувство успокоения и которое говорит, что за всякое зло бывает расплата, и за это она тоже будет, если оставшиеся в живых хоть на что-нибудь способны, но только ощущение полной беспомощности и безнадежности. И эта нота присутствует во всех сагах: в «Саге о Хервёр», отец которой, Ангантюр, найдя на поле битвы тело своего брата, говорит: «Нас всех прокляли, раз я стал твоим убийцей; об этом никто никогда не забудет; горька судьба норн». В этих словах выражается его ужас от того, что он превратился в чудовище; его судьба столь горька, что будет заполнять думы его потомков и он станет героем песни для будущих поколений.

Та же безнадежная нота присутствует и в поэме «Беовульф», когда отец оплакивает одного из сыновей, который был случайно убит своим братом. Поэт сравнивает его со стариком, который видит, как вешают его любимого сына. Скорбя, он входит в покои отрока и видит там запустенье: «Гуляет ветер / в безрадостном зале, / – уснул наездник, / ратник в могиле! / – умолкли арфы, / и прежних пиршеств / не будет больше! / Выйдет ли скорбный, / один, стеная, / дом и усадьба / ему покажутся / чрезмерно обширными! /Вот так же и в сердце / владыки вед еров / таилось горе: / убит был Херебальд, / но вождь был невластен / за смерть возмездием / воздать убийце. / Ведь и постылого / отец не в силах / сына подвергнуть / позорной казни! / Тогда он в душе своей / людские радости / отринул ради / света Господня: / селенья и земли / он, уходящий, / как должен владелец, / оставил детям»[7]7
  Здесь и далее поэма «Беовульф» цит. по изд.: Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М.: Художественная литература, 1975. (Библиотека всемирной литературы. Т. 9.) Пер. В.Г. Тихомирова.


[Закрыть].

Но мир требует большего, а не просто того, чтобы родственники берегли друг друга. У Торкеля Сурсона был слабый характер. Ему было достаточно поставить себя в равное положение с людьми, которые мстили за смерть его шурина. Он говорит Гисли: «Если я узнаю, что кто-то задумал тебя погубить, я тебе сообщу, но я никогда не помогу тебе, если это принесет мне неприятности». Однако Гисли посчитал такую осторожную позицию нечестным компромиссом с совестью. «Я бы никогда не дал тебе такого ответа, какой ты дал мне, и я бы никогда так не поступил», – резко ответил он. Настоящий мужчина никогда не появится в компании врагов своего родственника. Настоящий мужчина не будет бездействовать, пока его родственник не отомщен. А то, что этот родственник ночью прибил своего шурина гвоздями к кровати, для Гисли ничего не значит. Настоящий мужчина не ходит окольными путями и не предлагает родственнику несуществующую помощь – нет, когда последнего объявили вне закона, он может рассчитывать на поддержку, – так, по-видимому, считал Гисли.

И он был прав. Мир – это активная помощь, и родственники должны не жалеть себя, а бросаться в бой друг за друга, помогать, поддерживать и доверять. Наш язык слишком беден, чтобы выразить всю полноту кланового чувства; ответственность здесь абсолютная, поскольку родственники в буквальном смысле должны были помогать друг другу делом.