Автор книги: Вильгельм Грёнбек
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)
Поэма «Беовульф» содержит живописное описание сцены перед битвой: «Морозным утром, / в руках сжимая копейные древки, / повстанут ратники, / но их разбудит / не арфа в чертоге, / а черный ворон, / орлу выхваляющийся / обильной трапезой, / ему уготованной, / и как он храбро на пару с волком / трупы терзает!»[41]41
Пер. В.Г. Тихомирова.
[Закрыть] Ознакомившись с множеством источников, мы понимаем, что условности пронизывают весь текст. Предвкушения птицы и зверя вовсе не говорят о том, что сражение будет более яростным, а количество погибших превысит число жертв в других битвах, – нет, волк и орел всегда с нетерпением ожидают начала боя, они неизменные участники любой битвы.
В исландских сагах «сидящий на сосне наблюдатель», иными словами, орел, по окончании битвы покидает свой высокий пост, чтобы рвать на куски тела погибших. «Сотрясатель ветвей» или «срыватель ветвей» – таким эпитетом Гудрун, оплакивающая свое одиночество, называет ветер. Вот ее слова: «Я одинока, / что в роще осина, / как сосна без ветвей, / без близких живу я, / счастья лишилась, / как листьев дубрава, / когда налетит / ветер нежданно!»[42]42
Речи Хамдира // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975. Пер. А.И. Корсуна.
[Закрыть]
У германских народов короля неизменно называли «шлемоносцем-воителем», «кольцедробителем» или «кольцедарителем»: «Клялись мы честью / служить исправно / кольцедробителю, / нас одарившему / одеждой битвы, / мечами, кольчугами, / коли случится / нужда в подмоге», а его воинов – «получателями колец», «брагопийцами» и «щитобойцами-воителями».
После убийства Фафнира птицы в кустах обсуждают Сигурда и Регина, и одна из них говорит: «Вот конунг Сигурд, / обрызганный кровью, / Фафнира сердце / хочет поджарить; / мудрым сочла бы / дарящего кольца, / если б он съел / сердце блестящее»[43]43
Речи Фафнира // Там же. Пер. А.И. Корсуна.
[Закрыть]. А Гудрун после того ужасного деяния, которое она совершила по отношению к своим сыновьям, говорит несчастному Атли следующее: «С медом ты съел / сердца сыновей – / кровавое мясо, / мечи раздающий! /…Не подзовешь, / не возьмешь на колени / Эйтиля с Эрпом, / веселых от пива; / не увидишь, как дротики / крепят на древки, / гривы стригут, / скачут верхом!» И тот же самый поэт, который заставил Гудрун произнести эти слова, восхваляет спокойствие Гуннара в логове змей, когда он отказался сообщить, где спрятано сокровище Нибелунгов, ибо «так должен смелый кольца дарящий – добро защищать»[44]44
Гренландская песнь об Атли // Там же. Пер. А.И. Корсуна.
[Закрыть].
Несомненно, условность в поэтической речи древних авторов имела глубокий смысл. Более близкое знакомство с древней литературой создает у нас впечатление, что за всеми этими условными приемами кроется богатый жизненный опыт. Эти поэмы нельзя назвать работами эпигонов, которые используют такой язык, в котором литературные красоты занимают место здравого смысла и силы. Мы чувствуем, что люди, создавшие эти саги и поэмы, имели у себя перед глазами примеры из жизни. Они, конечно, обладали богатым воображением, но это воображение имело свои корни в их ощущениях. Их словарь демонстрирует признаки того, что человек, написавший ту или иную сагу, в
первую очередь опирался на свой жизненный опыт. Но древние авторы не говорят, как художники, отбирая с сознательной тонкостью вкуса одни выражения и отбрасывая другие; они выбирают их неосознанно, находясь под властью укоренившихся в поэзии образов, которые запечатлела их память.
Следует отметить, что на Севере люди в качестве эпитетов предпочитали употреблять существительные, в то время как южане использовали многочисленные прилагательные. У северян встречаем обрывателя ветвей, кольцедробителя, устроителя битв, в то время как на юге правителя называли по имени, а его качества характеризовали прилагательными. И хотя эти различия существенны для определения характера языка, а с ним – и людей, которых он описывает, они не демонстрируют особых различий в мышлении людей. И в любом случае эпитеты обладали большой силой воздействия.
Что касается поэтического словаря германских «писателей», то мы имеем о нем весьма приблизительное представление. Его первоначальное богатство и сила, его общий характер не проявляется в полной мере в более поздних версиях, которые дошли до нас как образцы великой поэтической культуры Северной Европы. Нам часто приходится разыскивать старое описание мира среди множества наполовину непонятных и совершенно недоступных для нашего разума слов, которые были включены в некоторые словники скальдов, в то время как сами поэмы, в которых эти слова были еще живыми, давно пропали. Многие эпические выражения были спасены от забвения только потому, что ими обозначали каких-то мифических существ. В «Языке поэзии», руководстве Снорри для придворных поэтов, включенном в «Младшую Эдду»[45]45
«Язык поэзии» (др. – сканд. Skáldskaparmál) – вторая часть «Младшей Эдды», включает поэтический тезаурус Nafnaþulur(«Перечень имен»).
[Закрыть], встречаем рекомендацию, что оленей, например, следует назвать hornumskvali – животными, которые «сталкиваются в бою рогами», или «теми, у кого рога загибаются назад». Аналогичным образом медведя следует именовать iugtanni, или «синезубым» зверем. Другим его прозвищем было «широко ступающий», что характеризует его походку или его следы. Ворона именовали птицей «с перьями, покрытыми росой» или «ранней птицей», а ястреба – Ведрфёльниром, то есть «полинявшим от непогоды» или «буребледным». Подобной же силой внушения обладало и слово «дунейр» (duneyrr) в применении к оленю; вероятно, оно означало «тот, кто скачет по камням, громко стуча копытами».
Точность характеристик, заключенных в этих древних выражениях, мы сегодня можем оценить лишь частично. Слова в наших словарях имеют множество значений, в отличие от глаголов и существительных, которые использовали наши предки. У нас нет слова, которое соответствовало бы слову skvali, означавшему когда-то «столкновение рогов», и уже один этот пример показывает нам, как поверхностно наши переводы передают изначальные формы речи. Этимология – слишком грубый прием, чтобы помочь нам передать живую мысль и чувство, которые когда-то вдохновляли язык и наполняли слова тонкими ассоциациями. С помощью этимологического анализа мы придем к выводу, что англосаксонское слово slithherde, упомянутое в «Бытии», является определением вепря и означает «свирепый», но этимолог почти ничего не знает о его реальной жизни, как и человек, который только что услышал, как это слово произнесли. Таким образом, наши примеры – это всего лишь слабые обозначения мира, богатого вещами, которые можно было увидеть, услышать и попробовать на вкус. Этот мир теперь закрыт для нас навсегда.
Поэмы Гомера – вовсе не фольклор; в «Илиаде» и «Одиссее» находим множество свидетельств того, что они были созданы человеком, принадлежавшим к богатой культуре. Так и «Эдда» и «Беовульф» ни в коем случае не являются образцами первобытной германской поэзии; их слог и образы свидетельствуют о серьезной работе и высоком мастерстве творца. Нет сомнений, что и в первом и во втором случае присутствуют свидетельства того, что форма появилась гораздо раньше содержания. Стиль скальдов – англосаксонских и исландских – не свободен от маньеризма, но нарочитая суровость их языка – это всего лишь древний поэтический прием, доведенный до крайности и рельефно демонстрирующий природные особенности примитивного мышления. Строгость стиля – это наследие более древних времен и внутренняя разнородность, которую мы ощущаем у Гомера, в меньшей степени в «Беовульфе» и в некоторых поэмах «Эдды», стала следствием более поздней культуры, более реалистичной и импрессионистической в своем выражении. Но мы сильно ошибемся, если начнем обвинять сказителей более поздних дней в противоречии этих образов. Поэзия времен Гомера и «Эдды», которая «создала эти выражения как свою форму, не была более естественной». И вызывает сомнения, следует ли включать поэта, создавшего «Песнь об Атли», где он прославляет «дарящего кольца» за то, что он «добро защищает», и называет Хёгни «смелым» в то время, как тот лежал связанный по рукам и ногам, в числе ее эпигонов.
Поэты говорили на том же языке, что и люди, среди которых появился этот эпос. Поэтические образы, в которых точные наблюдения и стремление к ассоциативности идей сочетаются странным образом, – это не продукт стиля, а неизбежное выражение образа мышления людей той далекой эпохи, отражавшее их отношение к своим героям и к самим себе. Внешний облик людей, их одежды, стать и походка, а также способ выражать себя в героической поэзии определялись характерным поэтическим декорумом – устойчивыми эпитетами. Германский властитель непременно должен быть «радостным», «великодушным» и «щедрым», несмотря на обстоятельства; когда Грендель опустошал Хеорот, Хродгар оставался все тем же добрым королем, которого даже в горести нельзя было ни в чем упрекнуть. Человек должен быть твердым в удаче, благословенным, процветающим; когда Хредель умирает от горя, потому что сын оказался трусом, поэт не перестает называть его благословенным, точно так же как и сам Ной не лишился своей удачи, когда лежал в неподобающем виде перед своим сыном. Для здорового, полного сил человека естественно быть победителем, и никакие беды не лишат его удачи. Когда герои Израиля стоят на городской стене, с ужасом думая о том, что принесет им утро, и глядят на лагерь ассирийцев, англосаксонский поэт не может не изобразить Юдифь, посылающую «приветствие народу-по-бедителю», а позже кричащую им: «Вы, герои победы, держите голову Олоферна!» Приличие заходит гораздо дальше, чем поэтический и социальный этикет. Оно связано с величием самих героев, которое не позволяет им приспособить свое поведение к тому, чего требует сложившаяся ситуация.
Современная поэзия описывает проявления человеческой природы фрагментарно. Касается ли она взаимоотношений людей, их сердечных дел и страстей, она демонстрирует лишь небольшой сегмент их души; основная же ее часть остается в темноте, освещаемая лишь случайными вспышками света. Герои же древности всегда представлялись внутри круга. Вся их предыдущая жизнь, обязательства и привилегии их положения, прошлое их семьи находятся на переднем плане их разума. Когда придворные короля вводят невесту своего господина в супружескую спальню, она ощущают себя так, словно в комнату внесли щиты, с которыми воевали ее предки, хотя щиты эти, украшенные гербами, остались висеть на стенах ее родового замка. Когда каменщики кладут стену из камней и видят, как она постепенно становится все выше и выше, они ощущают, что держат в руках мечи, – они такие же защитники замка, как и вооруженными мечами воины. Рыцари даже за мирной трапезой ни на минуту не забывают о своей славе и доблести. Когда они снимают доспехи и ложатся в постель, они остаются все теми же облаченными в кольчуги, вооруженные мечами, укрощающими коней героями. Когда они наносят удары, то слушатели саг должны понимать, что в этот удар вкладываются все традиции их народа, вся доблесть героя, неукротимая жажда мести сына за отца – вся сила этого удара запечатлевает славу героя, славу его рода – предков и потомков, – обращая его историю в сагу.
Не только мужчины, герои саг, раскрывают перед слушателем всю свою сущность. Гомер знал, что царица, возлежавшая с мужем на супружеском ложе, облачена в приличествующие ей одежды. Когда Юдифь покидает лагерь ассирийцев, унося голову своего врага, она шагает во всем своем царственном величии; ни она, ни какая-либо германская высокородная дама никогда не появилась бы перед людьми в неподобающем виде, какие события этому ни предшествовали бы. Вальхтеов, королева данов, входит в зал, сияя золотыми украшениями, и приветствует собравшихся; сначала она протягивает чашу королю, затем его дружинникам и лишь потом подносит чашу Беовульфу: «Вышла Вальхтеов, / блистая золотом, / супруга Хродгара, / гостей приветствовать / по древнему чину: / высокородная / вождю наследному / вручила первому / чашу пенную, / да не грустил бы / в пиру властитель, / владыка данов, / – до дна он выпил, / радуясь трапезе, / добрый конунг; / затем гостей / обходила Вальхтеов / с полной чашей, / потчуя воинов, / старых и юных, / пока не предстала / жена венценосная, / кольцевладелица / с кубком меда / перед гаутским / войсководителем».
И весь мир, в котором живут эти мужчины и женщины, похож на них. Мысли и чувства их многогранны и объемны, а поступки отображают сущность. Образ мира героев саг так же объемен и реалистичен, как они сами. Чтобы показать, что конь быстроног и резв, скальд говорит, что у несущегося по равнине скакуна развевается грива, он до того быстро перебирает копытами, что кажется, у него всего одна пара ног. Подходя к знакомому дому, человек видит не просто дверь и фасад, но и всех, кто в нем живет и чем занят. Видя, как высока крыша чертога, путник делает вывод, что у местного владетеля большое войско, ибо под сводами такой «знатной хоромины» может разместиться немало воинов: «И вдруг перед ними / в холмах воссияла / златослепящая / кровля чертога, / жилища Хродгара: / под небом не было / знатней хоромины, / чем та, озарявшая / окрестные земли. / Узрели славу / твердыни престольной / щитоносители».
Даже в отсутствие ратников замок этот освещен сиянием их оружия и наполнен сокровищами его владельца. Путник издалека отмечает, как высоки стены города, видит с дороги не только крыши домов богатых вельмож, но и подвалы, заполненные красным золотом. Глядя на синеющие в непроглядной дали родные берега, моряк представляет скалистые утесы, крутые тропы, по которым он не раз взбирался. Думая о своей далекой стране, норвежец, вероятно, облекал мысли в слова, напоминающие стихи Гомера:
Полнота и всеобъемлющий характер идеи были присущи не только поэтической речи; они составляли саму суть языка и накладывали свой отпечаток на юридическую терминологию до середины Средних веков. Законовед, произносящий слово «дерн», обязательно добавлял «зеленый»; убийц, воров и подобных им людей следовало хоронить на берегу, где «море встречается с зеленым дерном», как сказано в норвежской книге законов. Он не мог произнести слово «золото», не добавив эпитета «красное» или «сияющее», а «серебро» – без эпитета «белое». В точном языке закона день называется ясным, а ночь – темной или мрачной.
В языке Гомера присутствуют два поэтических приема, разительно отличающиеся друг от друга. С одной стороны – это сравнения, порождающие в сознании объемные картины. Как правило, они начинаются со слов «подобно» или «словно»:
Поэт, написавший эти строки, полностью находился во власти ситуации; картина, разворачивавшаяся перед его внутренним взором, позволяла увидеть все подробности битвы. Это – отображение сиюминутного впечатления, яркий пример импрессионизма. Совершенно иные образы порождают такие выражения, как «тяжконогие волы», «жесткобугристые дороги», «быстролетные корабли», – подобные эпитеты рождаются не в момент вдохновения, это продукт долгих лет опыта. Здесь не поэт преследует идею, а идея увлекает его за собой и подчиняет себе, ибо она заключена в самой глубине его души. Метафора – более древняя вещь, чем сравнение. Она рассказывает нам о времени, когда душа еще не жила в индивидуальных впечатлениях чувств, когда она могла, так же охотно, как и сейчас, принимать все, что представлялось чувствам, но не останавливалась на отдельном впечатлении, а, скорее, взбалтывала все свои ощущения и превращала их в одну всеобъемлющую идею. О человеке, любящем метафоры, можно сказать, что он запоминает все своими чувствами. Его ощущения объекта испытывают взаимное притяжение и сливаются в неразделимое целое. Каждое новое наблюдение притягивается к предыдущим и образует с ними единое целое, так что образы, живущие в сознании, со всей их природной истиной, точностью и мощью, являются не отдельными идеями, а всеобщими идеалами, такими же богатыми по своему содержанию, такими же сильными и стойкими, как и сами герои эпоса.
Такой способ мышления постоянно призывает человека к ответу за его действия и его существование, не делая различия между официальной и личной стороной души – что мы имеем сейчас. Людей, которых мы встречаем в древней поэзии и в древней истории, нельзя разделить на публичных людей и людей, предпочитающих личную жизнь, на людей обычных и выдающихся, на королей, мужей, судей, советников и воинов. Нельзя было сказать «человек», не подумав при этом «вооруженный», и поэтому, лишь произнеся последнее слово, люди получали полную картину о человеке. Поэтому нет ничего искусственного в выражении Кэдмона: «Вооруженный и его женщина, Ева». Нам может показаться странным, что Иисуса он называет «Правителем, сыном Правителя», «Дарителем колец», «Небесным Конунгом», а об учениках, апостолах, говорит как о его дружине, храбрых воинах. Но для германского ума невозможно было избежать этих выражений, пока древний круг идей оставался нера-зорванным. Конечно, никто не представлял себе Иисуса участником набега викингов; Иисус был вождем, ученики – его людьми; Иисус был человеком удачи, его ученики – причастными к его удаче.
В народном языке не часто встречаются такие обобщающие понятия, как «дерево» или «зверь». На земле растут дубы, березы, рябины, ели, вязы; ее населяют волки, медведи, олени, орлы, вороны, змеи. В Скандинавии говорили, что проклятие преступника будет висеть над ним, «пока на ели есть иголки». Пословица, гласящая, что мясо одного человека – отрава для другого, в своем северном эквиваленте звучит так: «Что упало с одного дуба, хорошо для другого». «Одинокая ель сгниет», ни кора, ни хвоя не сможет ее защитить. Если человек услышит, как под ясенем воет волк, – это хорошая примета. Мировое древо Иггдрасиль – не просто некое абстрактное дерево, это – ясень. Поэзия, как ничто иное, отображает сущность реальности. Сигрун напрасно у кургана дожидается Хельги, уснувшего вечным сном: «Нет, не приедет, / померкла надежда, / если орлы на ясень садятся, / а люди идут на тинг сновидений»[48]48
Вторая Песнь о Хельги Убийце Хундинга. Цит. по изд.: Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975. Пер. А.И. Корсуна.
[Закрыть]. «Я одинока, / что в роще осина, / как сосна без ветвей, / без близких живу я, / счастья лишилась, / как листьев дубрава»[49]49
Речи Хамдира. Пер. А.И. Корсуна // Там же.
[Закрыть], – жалуется Гудрун.
В языке людей, населяющих степи, болотистые низины и леса, обобщающие термины образуют подспудную реальность, а не сам ее стержень, как в наши дни. Целостность и независимость – два главных качества образов в системе примитивного мышления, которая проявляется в произведениях героической поэзии и для которой мы находим параллели в творениях неевропейских народов. Значения наших слов широки и неопределенны, поскольку мы видим и ощущаем вещи свободно, и нас больше интересуют взаимосвязи явлений, а не конкретные объекты. Наш мир строится на обобщениях и абстракциях, а реальные вещи теряются за бесцветными «фактами», как мы их называем, причинами и следствиями, законами, силами и тенденциями. Слова же древних и примитивных народов имеют узкое и точное значение, отражающее опыт людей, которые смотрят на природу не вскользь, а пристально разглядывают каждый объект и воспринимают его особенности, пока он не предстанет перед их внутренним взором во всей своей полноте, как совершенно уникальное явление. Такое тщательное вглядывание серьезно мешает анализу и классификации, но это вовсе не означает, что духовная жизнь сводится лишь к простой фиксации реальных фактов и что идеи – это простое признание впечатлений. Наоборот, для этих мыслителей идеи имеют силу и влияние, которые порой приводят к тому, что чужаки считают всех варваров философами; истина же заключается в том, что они отличаются от философов самой силой, мощью и реальностью своих идей.
Понятия, которые образуют основу нашей духовной жизни, такие как свет, красота, конь, человек, существуют сами по себе в интервалах между вещами мира, и наши ощущения – это лишь крючки, на которых они висят. В примитивном же разуме всякая идея твердо привязана к объекту; всякая вещь видится в перспективе. Отвечая узкому охвату мира, мы обнаруживаем головокружительную глубину в его идее, ибо она включает в себя все представления о каком-то конкретном объекте. Значение не ограничивается только лишь «телами» вещей, оно включает в себя и их душу.
Вещи нашего мира такие плоские и так похожи на силуэты, что сливаются друг с другом и появляются снова в таких смутных понятиях, как «природа» или «мир». Примитивные факты – это объемные предметы и тени, которые свободно стоят на дальнем фоне, и если фразу «весь мир» перевести на старый норвежский, то она будет звучать так: «Пока крещеный люд молится в церкви, язычники поклоняются своим богам, горит огонь, земля приносит плоды, сын зовет мать, мать кормит сына, горит огонь, корабль плывет, щиты блестят, солнце светит, метет снег, финн бежит на лыжах, растет сосна, сокол летает весь долгий весенний день, опираясь крыльями на ветер, небеса образуют свод, земля заселяется людьми, ветер гонит волны по морю, и люди хлеб пожинают» («Сага о Греттире»).
Таким образом, мы видим, что примитивный способ изображения жизни реалистичен в истинном смысле этого слова. Эпические формулы отображают мир таким, какой он есть, но их мир древних очень сильно отличается от того места, где живем и действуем мы.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
