Текст книги "Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев"

До нас дошла замечательная история о молодом ломбардском принце Альбуине, рассказанная Павлом Диаконом в «Истории лангобардов». Чтобы заслужить одобрение отца и снискать славу, этот высокородный юноша отправился воевать с гепидами. В сражении Альбуин поразил мечом Турисмода, сына короля Туризинда, и одержал сокрушительную победу над гепидами. Однако даже этим подвигом Альбуин не заслужил право сидеть за одним столом с королем Аудуином, своим отцом, ибо согласно обычаю той страны принц удостаивался такой чести, только получив оружие короля другой державы. Альбуин покорился воле отца: взял сорок молодых воинов и отправился в земли гепидов. Прибыв ко двору Туризинда, объявил, с какой целью явился.

Король принял его дружелюбно, задал пир и усадил возле себя, на место Турисмода. В разгар пира Туризинд стал сокрушаться, что на месте его сына сидит его же убийца. Кунимунд, второй сын короля, недовольный, что почетное место занял недруг, начал поносить лангобардов, называя их белоногими кобылами, так как лангобарды носили белые чулки. Лангобарды ответили не менее дерзко, заявив, что кобылы эти бьют копытами так крепко, что поле боя после них усыпано костями недругов. Гепиды, не стерпев обиды, выхватили мечи, да и лангобарды не сидели сложа руки. Король бросился меж ними, усмирил гнев своих людей и предотвратил тем самым кровавое побоище. Раздор был устранен, и пир продолжился. Прощаясь, король Туризинд вручил Альбуину оружие сраженного им Турисмода и отпустил с миром. Возвратившись домой, Альбуин удостоился чести сидеть за столом отца и заслужил его похвалы за бесстрашие.

В этой истории показано, как традиция гостеприимства вошла в конфликт с глубокими чувствами скорби и желанием отомстить за родича, но сумела одержать победу.

Осторожность была велика, но гостеприимство было сильнее. Читая труды Тацита, люди думали, что стол накрывался в тот самый момент, когда в дверях показывалась лишь тень чужеземца, и он был прав, когда утверждал, что никто не ждал особого приглашения. «Отказать человеку в убежище – величайшее злодеяние», – гласит норвежская поговорка. Оказав человеку гостеприимство, хозяин тут же пытался помочь ему в беде. Вспомним об исландцах, которые буквально втащили к себе в дом преследуемого человека, который однажды вечером постучал в дверь, в надежде укрыться от преследователей. Несмотря на то что хозяевам он не понравился, они, рискуя своей жизнью и благополучием, защищали его, открыто и тайно, а затем отправили к своим родичам («Сага о Гуннаре Убийце Тидранди»).

Цезарю тоже однажды повстречались люди вроде этих исландцев, и он выразил свое отношение к их гостеприимству такими словами: «Эти люди считали позором обидеть гостя. Кем бы он ни был и какие бы причины ни вынудили его искать приюта у чужих людей, они защитили его от беды. Гость священен; перед ним открыты все двери, и повсюду его ждет пища».

Только осознав контрасты, доведенные до предела, мы сможем понять гармонию этой культуры. Натура человека была цельной и обладала удачей – внутри его или снаружи, среднего не дано. Когда человек стоит лицом к лицу со своим соседом, должно произойти одно из двух: либо они будут перебрасываться гневными словами через бездонную пропасть отчуждения, которая их разделяет, и эти слова превратятся в оружие; либо объединят свои умы, и слова станут посланцами доброй воли, как это было с двумя враждующими мудрецами – Траси и Лодмундом, сумевшими договориться и повернуть воды тающего ледника к морю («Книга о занятии земли. Часть четвертая»).

Гость, разделивший трапезу с хозяином, входил в душу его дома и вбирал в себя часть его удачи, ибо хамингья дома либо сразу выталкивала чужака, либо делала его частью себя, поскольку ни один дом не позволял чуждому элементу существовать внутри своего организма.

Обычай более поздних времен, когда хозяин дома отвечал за все, что исходило из его дома, – всего лишь бледное отражение чувства личной ответственности за действия гостя, поскольку они были производными от воли хозяина, иными словами, действиями родственника. Он должен был во что бы то ни стало защищать гостя, поскольку несчастье, случившееся с гостем, могло привести к гибели всего клана.

То, что мы называем формой, было самой реальностью. Взаимоотношения древних людей не были формальными; они жили так, словно медленно передавали по кругу рога, наполненные пивом, и во время дружеских пиров делились друг с другом своим умом. Они обменивались мыслями с помощью чаши точно так же, как крылатыми мыслями в своих словах; они пробовали на вкус честь и воспоминания дома, в котором им подносили еду, и одновременно радовали свои глаза, осматривая фамильное и трофейное оружие и доспехи в зале, и вдыхали воздух клана в свои легкие. Незабываемы были моменты, когда они брали в руки оружие, протянутое им человеком несгибаемой воли, и слышали его слова: «Эту кольчугу Херогар носил всю свою долгую жизнь», «Этот меч принадлежал моему деду Ёкулю, а до него – людям из древнего клана Ватнсдаля; он всегда приносил им победу». Чувство обладания ценной вещью, в которой заключена сама судьба – прошлая, настоящая и будущая, – было совершенно неповторимым, и этот подарок не только будоражил душу того, кому он был предназначен, но и вдохновлял его на сочинение драпы – хвалебной песни, посвященной дарителю.

Церемониальные формы – это поток самой жизни, а не узкие берега, в которых пробивает себе дорогу жизнь. Они торжественны, ибо необходимы; они необходимы, потому что появились на свет благодаря тому, что люди не сопротивляются требованиям жизни. Идти по солнцу, расти с луной, выполнять ритуал, в котором родство – с природой или с людьми – усиливается и обновляется, в котором солнце указывает путь, а земля и небеса даруют силу, чтобы человек мог сохранять свою честь и удачу, нарекать детей именами славных предков и героев, разделять с другом чашу – то есть жить. Жизнь от смерти отличают формы. Нельзя запретить нидингу, прячущемуся в лесу, есть, и никому не придет в голову лишить его еды, но от освященной пищи, которая несет в себе душу и удачу дома, его отлучали. Его лишили доступа к формам святости, и он сам терял форму – душу и человеческий облик, и все больше превращался в волка.

Глава 7
Святость

Богатство и человек – это единое целое, но человек не вечен и, скончавшись, уступает место другому; богатство же сохраняется, передавая свою удачу его преемнику. Человек уходит в назначенный ему судьбой день; с помощью своей удачи он переходит в другое существование, но он не может забрать с собой все богатства; часть их, причем довольно значительная, заключена в вещах, которые он оставляет, чтобы они дождались того, кто придет ему на смену. Поэтому можно с полным правом назвать оружие, одежду и предметы домашнего обихода носителями жизни; меч – это не только вещь, которая живет долго, но и источник жизни; благодаря ему человек может обновить свое богатство. Благодаря мечу он может зачерпнуть силы из первобытного источника. Поселенец всаживает в новую землю топор, чтобы застолбить свою собственность, и у него достаточно хамингьи, чтобы подчинить весь участок земли своей воле, заставив ее служить ему и защищать от нападения врагов. В законах Норвегии сохранилась память об одном запрете – запрете использовать землю, на которой владелец поставил свою метку, называемую законной палкой, отделяя ее тем самым от удачи других людей.

Оружие часто демонстрировало свой тесный контакт с хамингьей семьи, подсказывая хозяину кое-какие вещи, о которых его душа не догадывалась. Меч знает заранее, когда состоится битва, в которой хозяин может быть убит, и громко произносит свое предупреждение. Победоносный топор Скрукке всегда громко и радостно пел своему хозяину, «убийственный» Стейнар, когда перед ним открывалась тропа войны, как и секира Гуннара, звенели, приветствуя вести о войне.

Одежда не хотела подчиняться, если ее надевали, готовясь к неудачным поездкам; когда Торгильс, несмотря на предупреждения своей фюльгьи, отправился на суд, его плащ, сохнущий на стене, стал произносить предупреждающие слова («Сага о людях из Лососьей долины»).

Скот, как и прочее имущество, делил с человеком удачу и был средством для ее приобретения. В хлеву можно было получить исцеление от многих болезней, даже от такой серьезной, как отсутствие способности видеть вещие сны. Когда Хальвдан Черный испробовал разные способы избавления от бессонницы и все они оказались неудачными, он постелил себе в свином хлеву, и ему тут же приснилось, какое великолепное будущее ожидает его сына («Сага о Хальвдане Черном»).

Чудотворная сила животных проявляется в отдельных особях, имеющих особый характер, настоящих жемчужинах стада; это коровы, быки и лошади, советам которых хозяин доверяет. Тюлений Торир, один из первых поселенцев Исландии, избрал место для усадьбы там, где наконец легла его кобыла Скальм («Книга о занятии земли. Часть вторая»).

По свидетельству Тацита, на юге Германии существовали племена, которые выдавали пророчества лошадей за предсказания оракулов: «У германцев в обыкновении обращаться за предсказаниями и знамениями также к коням. Принадлежа всему племени, они выращиваются в тех же священных дубравах и рощах, ослепительно-белые и не понуждаемые к каким-либо работам земного свойства; запряженных в священную колесницу, их сопровождают жрец с царем или вождем племени и наблюдают за их ржаньем и фырканьем. И никакому предзнаменованию нет большей веры, чем этому, и не только у простого народа, но и между знатными и между жрецами, которые считают себя служителями, а коней – посредниками богов».

Такие животные и наделенное силой имущество двигали жизнь вперед благодаря глубине хамингьи, которой они обладали. В самом доме также имелись места силы. Человек мог получить силу и укрепить волю, усевшись на сиденье хозяина; церемония усаживания чужого человека на это место означала, что его принимают в члены семьи, поскольку сиденье хозяина было центром этого клана; если же туда садился сын, то это говорило о том, что ему вручается власть над всем домом. В первую очередь в описаниях этого места идет рассказ о столбах, которые поддерживают кровлю над местом хозяина. Обычай накрывать главное место в доме появился после того, как один из путешественников, приблизившись к берегам Исландии, бросил столбы за борт, чтобы они, двигаясь к берегу впереди него, указали место, где он мог бы построить себе новый дом. Ингольв, Торольв и множество других путников, имена которых не названы, взяли с собой на корабли эти столбы и следовали за ними туда, куда они плыли, а когда прошел слух, что они пристали к берегу, покинули свое временное пристанище и высадились на берег («Книга о занятии земли. Часть первая»). Все это делалось потому, что люди верили, что дерево гарантирует им благополучие. На место, обозначенное деревянными столбами, ставили сиденье, предназначенное для главы семьи и наполненное хамингьей всего клана. Трон Одина обладал чудесной особенностью – человек, севший на него, видел все, что происходило вокруг, – ибо в месте этом были сосредоточены мудрость и удача.

Аналогичным образом удача жила и в деревянных досках, с помощью которых отделяли пол комнаты от ее центральной части, где находился очаг. Они, подобно столбам сиденья хозяина, будучи брошенными за борт корабля, указывали путь и подходящее место для высадки. Вероятно, именно благодаря их духовной власти Торгест с Широкого Двора взял у Эйрика Рыжего эти доски взаймы, а потом отказался их вернуть, и Эйрику пришлось отнимать их силой («Сага об Эйрике Рыжем»).

Весь дом пронизан хамингьей – от крыши до основания стен, даже кухонные принадлежности обладают ею. В самом доме и рядом с ним нет ни единого уголка, где не действовала бы хамингья этого дома, – от флюгера на крыше, который сообщает, какая будет погода, до огня в очаге, который тоже, несомненно, своим поведением предупреждает хозяев о приближающихся изменениях удачи. Там, где был пронесен огонь, пролегает счастливый путь клана, поэтому первые поселенцы в Исландии с помощью угольков, принесенных ими из своих прежних очагов, закрепили на новом месте удачу, точно так же многие поколения их предков укрощали и очеловечивали дикие земли. И когда огонь загорелся в чужой стране, означая справедливое требование на землю, он прогрыз себе путь вниз, через волю, которая до этого управляла этим местом, выжигая почву под ногами прежних владельцев. Когда Глума изгнали с сокровищами его деда из прежнего дома, враги досаждали ему так сильно, что он вынужден был продать свою землю. Однако в последний момент он сделал попытку все вернуть: он выбрал подходящий день, уселся на свое высокое место, велел украсить зал, уставив разной резной утварью и развесив по стенам яркие ткани, как во время праздника, и сделал вид, что не слышит, как его зовут. Но тут вошла мать нового владельца дома и обратилась к нему с такими словами: «Я зажгла огонь на земле и требую, чтобы ты убрался отсюда со всем своим имуществом, ибо эта земля предназначена для моего сына». И Глум понял, что права и удача его покинули, что нет никакого смысла бороться, и он, выругавшись, поднялся с места и ушел («Сага о Глуме Убийце»).

Сила очага подчеркивается законом и более поздним обычаем. Северянин требовал, чтобы передача собственности в другие руки проходила в соответствии с законом. Надо было брать землю в тех местах дома, где она была самой сильной, и, когда он говорил, что таким местом является земля под сиденьем хозяина и по углам очага, мы можем быть уверены, что он знал, что ничего более святого в доме быть не может. Вполне возможно, что у некоторых народов, а может, и в некоторых семьях очаг занимал то место, где у норвежцев располагалось место хозяина, то есть в центре дома. Здесь, как и повсюду, среди однообразия имелось место для индивидуального характера удачи.

Когда открытые очаги в центре дома уступили место очагам с дымоходами, святость перешла к крестовине дымохода, которая опиралась на две боковые балки очага. Датский народ считал ее реальной основой дома; при переезде ее вытаскивали оттуда и встраивали в очаг нового дома.

Помимо этих естественных центров, удача могла обретаться и в другом месте. В доме Торда Ревуна в Хвамме у очага в центре комнаты лежал камень, который считался у этой семьи священным, судя по тому, что самые торжественные клятвы произносились именно над ним («Сага о Курином Торире»).

От камня в Хвамме наши мысли естественным образом переносятся в дом конунга Вёльсунга. Если верить легенде, он был сооружен вокруг дуба; его ствол образовывал хребет дома, а ветки с листьями закрывали весь зал. Автор саги добавляет, что ствол, являвшийся сердцевиной дома, назывался родовым стволом. Далее легенда сообщает нам, что однажды в этот дом явился Один в обличье одноглазого старика и вогнал в этот ствол свой меч, сказав, что он будет принадлежать тому, кто сумеет его извлечь. С этого меча, который вытащил Сигмунд, и пошла удача его клана. Его прославил Сигурд Победитель Дракона. Вполне возможно, что эта легенда составляла часть традиции этой семьи, но существовал этот дом или нет, дело десятое, нас больше интересует тот факт, что скандинавские слушатели без труда понимали, о чем идет речь.

Священные обычаи уводят нас еще дальше; за пределами дома священными почитали камни, водопады, долины, горы; это были источники, из которых в жилы родственников текли удача, честь и фрит. Семья Торольва имела свой духовный дом на горе, высившейся над ее поместьем. Она называлась Хельгафелль (Святая гора). Один из современников Торольва, поселенец Торир Лопоухий, жил в Лунде и «поклонялся Роще»; другой – Эйвинд, сын Лодина, – приобрел долину Плоского острова, простиравшуюся до самого Гуннстейнара, и поклонялся ее камням. Хрольв Рыжебородый поселился на Водопаде, и его сын Торстейн обожествлял этот водопад и велел бросить в него все свое наследство.

Гору Хельгафелль отделяла от повседневной жизни священная тишина; никто – ни человек, ни зверь – не мог здесь погибнуть, ничья кровь не лилась, никакая не скапливалась грязь. Но это было не только неприкосновенное место – отсюда приходила удача. Когда людям нужно было принять решение по очень сложному вопросу, они обсуждали его в святом месте. Снорри Годи, ставший позже владельцем этого поместья, прославился своими мудрыми советами. Он знал, что планы, составленные в Хельгафелле, осуществлялись гораздо чаще, чем другие. Торстейн Красноносый обладал даром предвидения – осенью он видел, какие овцы не переживут зиму, и поэтому их нужно зарезать («Книга о занятии земли. Часть пятая»).

Эта сила святости была такой же, как и та, о которой, по словам Тацита, говорили южногерманские племена. В землях гермундуров находились соленые источники, где людям являлись боги и исполнялись желания. Он также знал, что батавы, планируя свои набеги на римлян, собирались в священной роще; ведь для того, чтобы собрание стало успешным, оно должно было состояться в священном месте. Его выбирали по той же причине, по которой Снорри Годи поднимался на гору Хельгафелль.

Миссионер Виллиброрд, возвращаясь из земель данов, попал в шторм, судно, на котором он плыл со своими спутниками, прибило к берегам острова Фосетисланд (совр. Гельголанд), «что лежит посередине между данами и фризами». Остров этот почитался язычниками – данами и фризами – как обитель их божества Форсети, и особо чтили его источник, находившийся в священной роще. Люди, набиравшие воду, не смели нарушать тишину, царившую в этих местах, в роще в полной безопасности паслись коровы. Беда Достопочтенный сообщает, что Виллиброрд, невзирая на предупреждения язычников, крестил в источнике трех человек и велел заколоть пасшихся тут коров, чтобы накормить своих спутников. Язычники, пораженные непочтительным отношением к их святыне, надеялись, что пришельцы лишатся разума или падут замертво. Но их надежды не оправдались; это случилось потому, что удача христиан была слишком большой, чтобы древнее святое место могло ее разрушить, но его святость позже восторжествовала, заставив христианского Бога воздать должное его прежней силе.

Адам Бременский рассказывает о том же острове, называя его Фаррией, что в скором времени там поселились христианские отшельники, удалившиеся от мирской суеты. Морские разбойники, промышлявшие в тех местах, не смели грабить монахов, ибо верили, что, взяв с этого священного острова самую малую добычу, рискуют отправиться на дно. Более того, они с глубочайшим благоговением отдавали святым людям десятую часть награбленного, ибо верили, что эти земли охраняют христианский Бог и божества, почитаемые в древности.

Мы видим, что в годину несчастий, когда необходимо было, чтобы удача клана наполнила тела всех его членов и мощно заявила о начале новой жизни, люди этого клана шли на гору или к роднику и получали от них благословение. Торд Ревун, перед тем как принять на себя обязанности вождя знаменитой семьи, жившей в Хвамме, был отведен на Святую гору. Древнее высказывание, в котором выражалась цель этого посещения: «отправиться на поиски удачи», позже стали применять к новобрачным, идущим в церковь, сохранилось до наших дней.

В святом месте прятался запас удачи и сама жизнь рода, и, хотя в реальной жизни его члены действовали за пределами святилища, после смерти они входили в него и сливались с его удачей. Поселенец Краку-Хрейдар избрал Меллифелль как место своего проживания после смерти; а Торир Тюлень и его языческие родичи приходили умирать в Торисбьёрг (Скалы Торира). Торольв тоже хотел закончить свою жизнь в Хельгафелле, со своими родственниками. Ауд Мудрая, основательница исландской семьи, жившей в Хвамме, приняла христианство, приехав на Британские острова, где ее муж, король Олав Белый, создал свое королевство, а когда после смерти мужа она поселилась в Исландии, то выбрала для молитвы христианскому Богу гору, называемую с тех пор Крестовой. Эта гора сохранила у ее языческих потомков значение святого места всей семьи, и всех членов рода хоронили именно здесь. Мы помним, что погибший в море Торстейн Трескожор предстал в Хельгафелле перед своими давно почившим родичами не в образе бесплотного духа, а в своем человеческом облике, да и предки его не казались тенями; жизненная сила собравшихся произвела огромное впечатление на пастуха, который ночью издалека наблюдал, как его хозяина приветствуют ушедшие предки. Но мы знаем, что нам необходимо рассматривать их личности в связи с той жизнью, которая их вдохновляла; это поможет нам понять, что ушедшие были больше похожи на тот потенциал, который заключен в камне.

Что касается отношений между обиталищем силы и телами умерших в святом месте, наши источники нам ничего не сообщают. Нам остается только верить, что кладбища устраивали, как правило, в святых местах, не важно, располагались ли они по соседству с ним или непосредственно в нем самом. С точки зрения древних, этот вопрос был менее важен, чем тот, что был связан с отношением внешнего соседства и внутренней идентичности. Оба региона имели одну душу, где бы они ни находились, как мертвый человек и его хамингья. Точно так же разные богатства, все родственники, люди, животные или растения были идентичны тем, что находились в Мидгарде. Могилу называли словом «ве» (ve), что означало «место посвящения»; этим же словом обозначали и поклонение святым местам, поскольку они имели одну и ту же природу и те же самые отношения к кругу человеческих существ, погребенных здесь. У каждого клана было свое место для захоронения умерших, и эта замкнутость погребенных в своем клане сохранялась еще долго в христианские времена, так что церковные кладбища с топографической точностью повторяли распределение семей в деревне. И та настойчивость, с которой закон охранял священное право каждого клана хранить своих мертвых в пределах своего фрита, имела более глубокие корни, чем простое нежелание оскорблять чувства живущих. Когда сын, считавший, что его брат обошелся с ним несправедливо, усаживался на могиле отца и отсюда требовал, чтобы наследство было поделено справедливо, и получал то, что ему причиталось, он выбирал это место не из простого каприза; могила отца придавала его требованию авторитет и легальную силу; его устами говорила хамингья отца. Существовала также четко выраженная печать авторитета – того же свойства – в традиционной формуле, когда человек считал своих предков до того места, где был похоронен первый из них, – «назад, в могилу», как это звучало на языке законоведов, – например, когда он хотел доказать непрерывность владения землей, о которой зашел спор. И если ему удавалось подтвердить, что люди, похороненные на этой земле, его предки, то сама почва подтверждала его право.

На месте, где сидел хозяин дома, в роще, на горе мы сталкиваемся с властью, которая до этого еще не подчиняла нас, а именно со святостью: но в реальности мы видим ее влияние на каждом шагу. Это удача в своем высшем проявлении. Связь здесь заключена в самом названии; ибо heilagr (святой, священный) и heill – добрая удача или фортуна – имеют общий корень. С точки зрения формы одно слово – производное от другого: heilagr – это то место, где обитает heill; но формальные отношения не доказывают, что прилагательное появилось позже существительного. Мы ближе всего подойдем к истине, если рассмотрим оба этих слова как лингвистическое выражение фундаментальной идеи, в которой германская культура выразила самую сокровенную тайну жизни; heill – это человечество, а heilagr – это человеческое, в самом широком смысле этого слова.

Святость – это юридическое выражение неприкосновенности человека и его права использовать закон для своей защиты. Он свят до тех пор, пока его не отдали на расправу противнику; если он был убит как святой, то его ценность как человека возрастала и лишала законной силы защиту его убийцы. Умереть, лишившись святости, означало, что человек искушал судьбу каким-то грехом и его смерть произошла по его же собственной вине.

Черта, отделявшая человека от зависимого существа, которое не могло действовать по своей воле, обозначалась в скандинавском мире словом mannhelg. Юридически это означало личные права, а в реальности – его святость как человека. Если рожденный свободным попал в рабство и родственники хотят его выкупить, то они в первую очередь должны наложить на него mannhelg – то есть заявить о его правах как свободного человека – и предложить выкуп. После этого он получал право свободного человека на полный штраф, который должен был выплатить тот, кто нанес ему какой-нибудь ущерб. Если его родственники окажутся слишком медлительными и хозяин будет сидеть и безуспешно ждать уплаты выкупа, он не имеет права распоряжаться своим рабом до тех пор, пока тот не предстанет перед судом и с него не снимут mannhelg.

Эта легальная святость не зависит от какого-либо социального контракта, который раз и навсегда закрепил бы правило, что невиновный должен быть неприкасаем; подобно всем юридическим нормам, оно было основано на опыте. Сильная удача, целая и без изъянов, – вот что усиливает человека и делает его неуязвимым, но, с другой стороны, святость несет в себе и обязательства; удача уменьшается от малейшего позорного поступка, и не важно, возникло ли повреждение удачи под влиянием внешних или внутренних факторов. Святого человека и святое место вдохновляет один и тот же дух. Когда мы видим, как убежище окутывает собой беглеца, в то время как его преследователи стоят рядом в растерянности, поскольку не видят его или ждут момента, когда он покинет свое укрытие, мы с восхищением думаем о той силе, которая могла превратить гнев в благоговение или даже в ужас. Но в реальности у преследователей были гораздо более важные причины оставить беглеца в покое. Это – не только неприкосновенность места, но и его праведность, которая передается тому, кто входит в его фрит; удача, как и сила, права, и ее хранитель всегда обладали преимуществом перед своими противниками. Боги не случайно осторожно обращались с волком по имени Фенрир, которому они позволили вырасти очень сильным на своей священной земле – в Асгарде. Когда у волка появились странные склонности, они не решились его убить, но заключили, от греха подальше, в недрах земли. Они понимали, что в лице волка пестуют свою собственную неудачу, но его пронизывала святость места, которую нельзя было отрицать, если употребить выражение, употребляемое в суде. С другой стороны, полнота удачи является отменяющим суждением для того, кто неспособен принять благословение; если обесчещенный человек, в котором нить жизни оказалась сильно поврежденной, вторгается в святое место, он оскверняет своим прикосновением хамингью, и, если удача сильна, она его прогонит. Глум напрасно пытался сопротивляться, когда суд объявил его сына Вигфуса вне закона. «Фрейр не позволит ему остаться в этом месте по причине его великой святости», – сообщает нам сага о Глуме Убийце.

Святость – это ядро человеческой жизни, которая даруется ребенку в день его истинного, духовного рождения; когда отец признает своего незаконнорожденного ребенка законным и окончательно вводит его в состав клана, то говорят, что он его освящает. Святость присутствует и в богатстве и, согласно поэтическому использованию языка, который видит самую суть вещей и называет их согласно их истинной природе, скот и оружие просто святые. Святость – это сердце владения. Специальный ритуал, который превращал гору или лес в святое место, и подготовка земли к заселению людьми, проводившаяся с помощью огня, – все это разные виды одного и того же действия; из Хельгафелля святость непрерывно распространялась в окружающий мир. Только – чем дальше от него, тем слабее она становилась. Первое, что делал поселенец, это освящал землю для себя. Торольв, главный жрец, освятил свою землю во имя Тора, точно так же, как он поступил и со своим храмом. Годи капища в Мёри Торхадд Старый из Трандхейма утвердил на своей новой земле святость Мёри. Эту святость, которая была душой капища в Трандхейм-фьорде, он увез с собой, поместив ее в столбы, окружавшие капище в Мёри. Приехав в свой новый дом, Торхадд поместил святость в свою землю вокруг Стодварфьорда («Книга о занятии земли». Часть четвертая). Если взглянуть на этот поступок переселенца с социальной точки зрения, то это был акт простого присвоения, поскольку сущностью владения является идентичность владельца и того, чем он владеет; поэтому словом helga (освящать) одновременно называют и присвоение, и высшее освящение, когда человек наносит последний штрих на здание церкви и посвящает ее Богу. Хамингья, которая охраняет собственность и делает ее пригодной для человека, точно такая же, как и та, что течет в его жилах, поэтому кровь, пролитая на землю неизвестной рукой, падает на голову ее владельца и делает его виновным в убийстве. Бедный франк, совершивший убийство и не способный заплатить свою долю виры, брал горсть земли со своего участка и бросал ее на участок соседа, а потом перелезал через ограду и бежал. Эта горсть земли олицетворяла не только право владения, но и ответственность несчастного беглеца, точно так же, как долг и сила, содержавшиеся в оружии, доставались лучшему человеку в семье. Если убийца умирал еще до выплаты виры, то его обязательства переходили к наследнику; в норвежском законе это выражалось такой фразой: «Наследник берет секиру».

Не все поселенцы были влиятельными вождями, возводившими прекрасные храмы на своей земле, и достаточно богатыми, чтобы иметь целую гору в качестве святого места, но все они обладали святостью, которая росла у них на полях, и удачей того же рода, что и удача Торольва и Торхадда, только слабее. Таким образом, разницу порождала земля. «Если свободный человек поселялся на земле ярла, то он получал половину того, что полагается, если же он приходил на земли короля – то все целиком», – гласит старое высказывание, которое каким-то необъяснимым образом попало в исландский свод законов «Грагас». Эти слова, очевидно, намекали на то, что человека оценивали по земле, на которой он жил. Сын короля рождался на святой земле, если верить поэтическому языку, и ее влияние проявлялось в его героическом поведении. Мы догадываемся, что святость земли накладывала на людей, живущих на ней, определенные обязательства. Хозяйство простого крестьянина не было таким требовательным, как хозяйство Глума, который прогонял от себя обесчещенного человека, словно зачумленного, или Торхадда, на земле которого никто не мог принять смерть, за исключением жертвенного скота.