Текст книги "Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев"

Мысль древних людей не занимал контраст между душой и телом. В жизни присутствует контраст между материальным и духовным существованием, и различия между двумя формами проявления человеческого существа достаточно велики, чтоб заставить человека думать, но не слишком широки, чтобы превратить их в два враждебных устройства. Ни один человек не будет оспаривать способность души отделить себя от тела, чтобы зажить свободной, ничем не ограниченной жизнью, в то время как тело, вероятно, в реальности остается пустым, словно дом без жильца. Душа может идти куда захочет, действуя от имени человека. В «Историю лангобардов» Павла Диакона включен рассказ о сне короля франков Гунтрамна. Однажды, охотясь, он почувствовал ужасную усталость и улегся спать у реки; проснувшись, он вспомнил, как во сне перешел реку по железному мосту и отправился в горы, где лежали большие запасы золота. И душа была права, ибо, когда люди раскопали место, указанное королем, они отыскали огромное сокровище. Слуга, который сидел на берегу и держал на коленях голову короля, поведал, что, когда Гунтрамн уснул, из его рта вылетела небольшая змейка и поползла к ручью. Змейка сновала у воды, пока слуга не положил поперек него свой меч; она перебралась на другой берег и тут же скрылась в скальной расщелине. Через некоторое время змейка вернулась тем же путем к королю.

Мы знаем, что душа – по крайней мере время от времени – может уходить, куда ей захочется; но мы также знаем, что она несет в себе свое тело. Если королевская змейка встретила кого-нибудь, кто смог бы принести ей вред, то король, проснувшись, увидел бы следы на своем теле. Королевская душа могла вернуться в тело в любой момент, так же как и вышла из него в образе видимого, но неосязаемого существа, которое исландцы называют фюльгья (fylgia – букв, спутник, дух-двойник). В некоторых ситуациях фюльгья может предстать в ином образе – как осязаемое, сильное тело, зачастую в обличье зверя, птицы или змеи. В таком виде фюльгья может напасть, вступить в схватку и даже убить противника. О двух исландских крестьянах рассказывали, что как-то раз, ночью, они встретились в образе животных между своими усадьбами и стали выяснять с оружием в руках, кто прав и кто виноват в их дневных ссорах. Проснувшись утром, они обнаружили, что все тело их болит, напоминая о событиях прошедшей ночи.

Северные истории о фюльгье свидетельствуют, что душа имеет преимущество над человеком в целом – она может выбирать, какую форму принять. Когда тело погружается в сон, душа получает возможность принять форму, отличающуюся от привычной, ту, которая лучше всего соответствует требованиям момента. Мы знаем о людях, превращавшихся в птиц для того чтобы беспрепятственно перемещаться в пространстве, или в пчел, чтобы иметь возможность проникать через замочную скважину. Когда убийство Гуннара и Хёгни стало неизбежным, Костбере, жене Хёгни, приснился сон о том, что душа Атли вошла в зал: «Мне снилось: летел / орел вдоль палаты, – / беда нам грозит! – / он обрызгал нас кровью, – / то Атли двойник, / я узнала по клекоту!»[69]69
  Гренландские речи Атли. Песни о героях. Старшая Эдда. Пер. А.И. Корсуна.


[Закрыть] – так говорится в «Речах Атли».

Гуннхильд, жена конунга Эйрика Кровавая Секира, была мудрой и бесстрашной женщиной, сильный характер которой так поразил воображение ее современников, что она вошла в историю как полубогиня. Случилось так, что Эгиль, враждовавший с этим семейством, потерпел кораблекрушение у побережья Нортумбрии и вынужден был просить пристанища у Эйрика. У Эгиля не было иного пути завоевать расположение конунга, как только сложить о нем хвалебную песнь. В ночь, когда Эгиль писал поэму «Выкуп головы» (Hofudlausn), ему досаждала ласточка, щебетавшая за окном.

Автор саги искренне верил, что это была Гуннхильд в образе птицы, желавшая помешать скальду («Сага об Этиле»).

Там, где необходима была сила, душа обретала облик медведя и его мощь. «Хьёрвард и его люди знали, что впереди короля Хрольва и его людей всегда идет большой медведь; своей лапой он убил больше людей, чем охранники короля. Мечи и стрелы от него отлетают, но, если ему на пути попадутся лошадь или человек, он сбивает их с ног и крушит своими зубами». Этим медведем был Бёдвар Бьярки, чье тело находилось дома и крепко спало («Сага о Хрольве Жердинке и его витязях»).

Вне всякого сомнения, свойство принимать чужой облик характерно только для души, телу оно не присуще. Для того чтобы душа получила полную свободу превращаться в другое существо и использовать все качества, заключенные в его теле: его особую силу, быстроту и ярость, необходимо было, чтобы человек погрузился в глубокий сон. Как только Бёдвар просыпался и его душа возвращалась в тело, медведь исчезал. Но мы бессознательно опираемся на свои предрассудки, переводя воспоминания о древнем опыте в наш способ мышления. Душа не могла вселиться в тело медведя, если в ее хамингье не было ничего от натуры зверя. И душа строит свое тело из составных частей этой натуры.

Эти элементы – хамр (hamr – букв, обличие, одеяние), как их называют, – приходят не извне; они лежат в глубинной сущности каждой натуры, присутствуют в каждом теле. Тот, кто способен являться в виде волка, медведя, быка или орла, от рождения имеет характерные черты волка, медведя, быка или орла. Удача Бёдвара заключалась в том, что он мог использовать силу, бесстрашие, свирепость и ловкость медведя, его умение предвидеть будущее, выслеживать врага по следу – и в дневное время, оставаясь в своем собственном теле, а когда его человеческое тело погружалось в сон, другие способности, составляющие его природу, получали возможность реализовать себя во внешней форме. Мы могли бы сказать иначе: когда другие силы использовали свои способности придавать ему иной облик, человеческая форма вынуждена была подчиниться.

Изучив внимательнее таких носителей духовной силы, как Бёдвар, мы смогли, несмотря на то что его история была вырвана из своей жизненной почвы, обнаружить родовые отметки. Имя Бьёрн означает «медведь», и история его происхождения, вероятно, сохранила некоторые следы принадлежности к тому клану, который установил фрит с медведем, как Ильвинги – с волком. Члены этого клана хранили фрит как взаимную удачу, постоянно вбирая в себя медвежьи черты. Отца Бёдвара звали Бьёрн, «медведь», мать – Бера, «медведица»; в то время когда был зачат ребенок, отец пребывал в образе медведя. История несчастной судьбы отца, который был околдован своей мачехой, весьма романтична и фантазийна, но с самых давних времен в ней присутствовал медведь. В той форме, в какой она дошла до нас, это не более чем средневековая сказка; эту историю переделали по образцу фамильной легенды, хорошо знакомой нашим предкам. Вполне вероятно, что Бёдвар мог иметь где-нибудь на теле особый знак, вроде того, как у Меровингов росли в нижней части спины щетинки вепря, покровителя рода.

В более поздние времена, когда древние сказания стали считать наполовину выдуманными, а литература попала под влияние средневековой поэзии, хамр иногда описывали как шкуру, в которую облачался человек, менявший свое обличье, и которую сбрасывал, возвращаясь в свое тело. Но эта история не соответствует первоначальной идее, которая присутствует в любом живом языке. Первоначально хамр, как считает творец «Песни об Атли», был самой душой, или хамингьей. Человека, потерявшего удачу и больше уже не обладавшего полной душой (мегином), называли хамстоли, то есть ограбленным, лишившимся души; он ничего не помнил и ни о чем не мечтал. Когда же человек возвращал себе свой хамр, он вновь обретал силу и ставил все свои достоинства себе на службу. Но не все обладали этой способностью, которую называли ham (hamask), в равной степени; сильный человек, обладавший большой мощной удачей, назывался hamramr (хамрамр), то есть человек сильной души. Простые люди сохранили древнюю веру в то, что обладатели мощного хамра – хамрамры – могут одновременно появляться в нескольких местах и превращаться в животных, что является наивысшей степенью власти. Свойства хамра – необычайная телесная сила, нечувствительность к боли, ярость и неуязвимость в бою – проявлялись и тогда, когда их обладатель находился в своей обычной человеческой форме.

«Тогда они разобрали мечи и, оббив края своих щитов, обошли судно, прошли вперед по одному валу и назад – по другому и вырезали всех его защитников; после этого они, словно буря, обрушились на землю». Таким характером обладал Бёдвар, сражаясь при ярком свете дня. Суровых воинов вроде него называли берсерками или ульфхеднарами, поскольку они шли в бой, облачившись в медвежьи или волчьи шкуры, и это, вне всякого сомнения, увеличивало их силу и ярость. О человеке по имени Одд рассказывали, что он прошел всю Исландию, от ее крайней северной точки до южной[70]70
  Около 220 миль.


[Закрыть], за одну ночь, узнав, что сестра отчаянно нуждается в его помощи; мы не знаем, бежал ли он, как медведь, летел ли, как птица, или шел своими ногами; нам ясно лишь одно – ему придавало сил то, что он был хамрамром[71]71
  В третьей части «Книги о занятии земли» говорится, что Одд убил и съел белого медведя, задравшего его отца и брата. После этого Одд стал еще более молчаливым и свирепым; поговаривали, будто он стал оборотнем.


[Закрыть].

В христианские времена силу хамра стали считать дьявольской, слово «хамрамр» разделило участь слова «фьёлкунниг» (fjplkunnigr), которым стали называть людей, занимавшихся ведовством и превратившихся в колдунов. Первоначально слово «фьёлкунниг» означало «много знающий» и не более того; так называли человека, обладавшего знанием и разумением, которые позволяли ему заимствовать силу у тех, кто его окружал.

В те времена, когда Олав Трюггвасон объезжал страну, неся свет Христовой веры в дома и сердца норвежцев, на самом севере Норвегии жил человек по имени Рауд Могучий, который отчаянно сопротивлялся крещению, насылая шторма на море, чтобы корабли короля не могли к нему подойти. Целую неделю флот Олава сражался с ветром в устье фьорда Сальфти, не продвигаясь вперед, но в конце концов насланные язычниками порывы ветра были побеждены с помощью многочисленных свечей, крестов и святой воды; королю удалось захватить Рауд а и отправить его в ад, поскольку тот наотрез отказался поменять свою веру. Набожный биограф короля назвал упорного язычника чародеем, или фьёлькуннигом. Но и Олав, который сражался со штормом до тех пор, пока не подчинил его себе; который послал свою удачу, чтобы помочь друзьям и лишить разума врагов, и время от времени появлялся в образе человека, чтобы отвести меч, нависший над головой его слуги, должно быть, был таким же хамрамром и фьёлькуннигом, как и другие. Это было совершенно естественно для человека королевской крови. А прозвище «фьёлькунниг» справедливо вернулось к противникам христианского конунга, когда они были таинственным образом побеждены его «удачей и хамингьей». Правы были обе стороны. Если дело касалось иноземцев, чья власть и методы были другого рода, слово «фьёлькунги» (fjǫlkyngi) действительно означало колдовство, а когда христиане и язычники обвиняли друг друга в запрещенных занятиях, то им было не до шуток. Когда же христианская хамингья и христианский Бог одержали победу, то люди новой веры обратили это слово против своих врагов и сделали его оскорбительным прозвищем для людей древней веры.

Таким образом, нам становится понятно, что никакого противоречия между нейтральной жизнью, духовной силой, которую излучает человек, и личной душой, которая может стать осязаемой и победить противника, нет. Обе эти силы – концы одной палки. Мы уже видели, как хамингья человека может выйти из него и затуманить мозги другому, подавить инициативу и нарушить все его планы. Хамингья короля – словно тепло, которое передается воину при рукопожатии; она входит в людей, словно сила, и наполняет их тела, проникает во все члены и суставы и оттуда перетекает в оружие. Хамингья представляет собой умение предвидеть исход событий; оно поднимается из глубины души и распространяется по телу пророчащего: «Я знаю, благодаря своему предвидению и хамингье моего клана, что этот брак принесет нам большое несчастье», – об этом предупреждала Сигню в «Саге о Вёльсунгах», когда зашла речь о ее браке с Сиггейром. Хамингья может в любой момент развернуться во всей своей силе – стоит только немного изменить угол зрения, и она превращается из чего-то в кого-то.

Хамр, мод и мегин гармонично уживаются в личности, не заявляя о себе до поры до времени, но перед лицом опасности, в минуту волнения или восторга эта дремлющая в человеке или существе сила может вырваться наружу, стать неуправляемой. Боги распознали великана, когда тот впал в йотунмод, великанью ярость. Тор смог усмирить воды реки, призвав всю свою мощь – асмегин. Метафорическое выражение, гласящее, что дух привязывает к себе тело – если это можно считать метафорой, – может придать истине видимость глубины; но если мы избавимся от искушения принимать эти слова за современную мудрость, то поймем, что они содержат именно то, что должно быть сказано. И мы, без сомнения, имеем право использовать такие выражения, как то, что нейтральная удача содержит свои личности, как качество среди всех других качеств, или даже лучше, то, что она беременна личностью, так же как она беременна победой, плодородием и мудростью.

Жизнь – это неделимое целое, но ее можно разделить на отрезки. Душа может рассыпаться на мелкие части. Если у человека большая душа, вроде той, что делает человека королем, он может поделиться ею с воинами, так что одна часть уйдет на восток, чтобы подавить мятеж, вторая – на запад в морскую экспедицию, а третья – займется дома мирными делами. Нет сомнений, что люди будут считать это печальным знаком отсутствия духовной силы у их предводителя, если одна из посланных душ – не важно, выставил ли он три или семь армий в поле – будет слепа, глуха, глупа и лишена силы, чтобы действовать. Все его «редес» – мудрые мысли или советы – должны иметь глаза и уши. Вся масса душ оплодотворена человечностью, как камень – тяжестью, дерево – деревянностью, поэтому человек смертельно уязвим в любой частичке своей чести. Можно убить человека телесно, прикончив одну из его «редес». Если вождя временно разделить на четыре части, то, вне всякого сомнения, его тело будет присутствовать в одной из этих частей; но это вовсе не означает, что остальные три должны оставаться невидимыми или неузнанными или что они, хоть в малой степени, хуже всего человека во всей полноте его качеств. Каждая из них вполне может иметь вьющиеся волосы, острое зрение, свежий цвет лица и большую мускульную силу, характерные для удачи вождя. Мы можем, если захотим, наделить человека четырьмя душами. Но каждая из них в каждую конкретную минуту будет включать в себя три остальные и отвечать за них по всем пунктам. И в самом деле, в глубинном основании материи они совершенно неразделимы. Разделение в пространстве ничего не значит, или почти ничего.

Термины «мегин», «мод», «фьёр» и другие помогают проиллюстрировать сущность хамингьи, но было бы неверно сводить описание души к перечислению «душевных» терминов. Во всех словах, описывающих процессы, происходящие в сознании, «живет» все то же всеобъемлющее значение «жизнь» и «душа», их невозможно описать одним словом, так как аналогов ни в современной лингвистике, ни в психологии нет. Исландское слово «хейпт» (heipt) означает вражду, ненависть, раздор; хейпт – это незримая сила, способная навредить. Человек, преисполненный хейпт, направляет ее на врага, чтобы подавить его волю; противник, ощутивший негативный посыл, теряет способность сражаться в полную силу.

Еще одно сложносоставное понятие – мун (munr) – означает любовь и радость, являющиеся, как и ненависть, проявлением души. Так, в эддической поэме о Хельги герой скорбит о потере радости и владений (munar ok landa), однако мун – это не просто радость жизни, это – сама жизнь, исполненная радости. В древних поэмах это слово употребляется не редко, однако в современных переводах передается лишь один из его смыслов – привязанность, страсть, доверие, расположение, радость или удовольствие; мы не сможем уловить значения этого слова, если откажемся отождествлять его с душой и жизнью. Идунн – хранительница молодильных яблок – одаряла богов не только бессмертием и неиссякаемыми силами, но и радостью. Все эти свойства золотых яблок поэт называет одним словом «мун», так как оно заключает в себе и бессмертие, и радость, и здоровье.

Слыша эти слова, наши предки воспринимали их во всей полноте значений без дополнительных пояснений, тогда как современный человек не способен полностью воспринять ни одно из перечисленных выше понятий, так как в современной психологии существует тенденция чересчур расширять, или, наоборот, чересчур сужать их значение.

Глава 10
Душа человека – душа клана

Древний образ жизни не был основан на интересах отдельной личности, человек всегда опирался на семью в поисках ресурсов для своей воли и судьбы. Честь, которую человек передавал сыну по наследству, молясь о том, чтобы он поднял ее высоко, словно знамя, являлась частью той чести, которую родичи одного клана должны были хранить сообща и которая их объединяла. Отец радовался, узнав себя и своих родственников в своих сыновьях и если, как гласит поговорка, «видел удачу семьи» в своем сыне.

Все члены семьи имели одну общую душу и делили один ум на всех. То, что радовало одного родственника, не казалось другим чем-то несущественным. Все они составляли единое тело, способное как к росту, по мере того как их фрит и честь расширялись, так и к усыханию. Все родственники были одинаковыми, как олени одного стада, имеющие общую оленью душу. Боль, которая охватывала всю цепь родственников, когда одно из ее звеньев получало удар, усиливалась многократно, ибо одинаковые по силе страдания испытывал каждый родич; следовательно, боль и страдания одиночки не имели такой сокрушительной силы. Тело и душа каждого родича чувствовали, что в пределах фрита свершилось что-то недоброе, задолго до того, как появлялся гонец с новостями. У всех была одна общая жизнь, смерть одного из родичей приближала смерть всего рода. Страх перед этой угрозой объединял род сильнее, чем любовь и привязанность.

Естественно, вся семья не умирала вместе с отцом, по крайней мере не одновременно, но мы уже хорошо знаем, как фатально гибель одного родича влияла на будущее всех членов его семьи, как тщательно все должны были следить за своим духовным здоровьем, как страстно они желали возвышения души и страшились ее падения. Товарищи умершего по фриту чувствовали себя обреченными и могли спасти свои жизни только энергичным сопротивлением семенам смерти, попавшим в организм клана.

В валлийской истории есть такой эпизод: король спрашивает незнакомого ему родственника: «Кто ты? Мое сердце бьется навстречу тебе, и я чувствую, что мы с тобой одной крови». Эти слова относятся к тому времени, когда каждый родственник ощущал биение общего сердца фрита в своей груди. «Ему рассказал об этом хуг (дух)», – мог сказать норвежец, ибо он ощущал по движению удачи внутри себя, что приближается удача его удачи. Аналогичным образом он чувствовал приближение врага по тому, как враждебная удача «обволакивала» его удачу и ослабляла ее. Оддню, дочь уважаемого исландского бонда Гейтира, была соблазнена знатным норвежцем, дружинником конунга Олава, зимовавшим в доме ее отца в Кросавике. Когда ребенок родился, брат Оддню велел «вынести» младенца – то есть унести его за пределы дома и бросить на произвол судьбы. Ребенка нашел сосед и усыновил. Когда мальчик подрос, он, играя, забегал в дом своей матери. Однажды он вбежал прямо в комнату, как часто делают дети, и растянулся на полу; его дед рассмеялся, а Оддню заплакала. Маленький Торстейн подошел к Гейтиру и спросил, почему тот смеется. Старик ответил: «Потому что я увидел то, чего не мог видеть ты. Когда ты вошел, перед твоими ногами пробежал белый медведь, и ты споткнулся, поскольку он неожиданно остановился, увидев меня; я думаю, что ты, вероятно, более высокого рода, чем все мы считаем». Увидев истинную душу ребенка, Гейтир почувствовал, что тот одной с ним крови, и, когда вечером мальчик собрался идти домой, старик попросил его прийти снова, добавив: «Я думаю, здесь живут твои родичи» («Прядь о Торстейне Бычья Нога»).

Родственники имеют одну душу на всех, но, естественно, все они отдельные личности. Клан в целом нельзя уподоблять многоголовому существу, семья – это общность индивидуумов, однако связь между ними так сильна, что конфликт между одним из них и кланом в целом совершенно немыслим. Индивидуальность, которая превращает каждого из них в личность, обладает сходными очертаниями, это что-то вроде стати, по которой узнают сыновей одного отца. Родичи принадлежат друг другу, они составляют единое целое, и каждый из них включает в каждое свое действие общую душу.

В те далекие времена общество не придавало отдельной личности большой значимости. Человек, думающий и действующий в одиночку, – это достижение последних веков. В древности такое одиночество было абсолютно невозможно. Идеи такого человека, будь они даже идеями гения, погибли бы, как погиб бы он сам, не оставив и следа. «Сосна, у дома / возросшая, сохнет / корой не укрыта; / и человек, / что людям не люб, – / зачем ему жить!»[72]72
  Речи Высокого. Пер. А.И. Корсуна.


[Закрыть] – говорится в эддической песни «Речи Высокого» (Havamal); и эти слова надо понимать буквально. Дерево, одиноко стоящее посреди поля, быстро зачахнет, поскольку тратит все свои силы, чтобы бороться с разрушительным действием ветра.

Человек не может существовать отдельно от фрита, разве только как обесчещенный или раб, в котором сохранилась лишь животная сторона человеческой жизни, и то ее малая часть. Человек без семьи считался получеловеком, поскольку не принадлежал ни к одному клану. Человек клана свободен, поскольку он часть цепи родственников и его не может сокрушить никакая сила; человек без семьи стоит один-одинешенек и поэтому должен иметь покровителей наверху.

Стоять в цепи родственников означало быть частью твердо установленного порядка, который не могли изменить ни гений, ни сила ума. Наши предки считали, что родичей следует посвящать в свои планы еще на стадии их зарождения, и если случалось так, что один член клана испытывал неприязнь к кому-либо из родичей, то его упорное желание насолить тому становилось известно всем, и члены рода могли принять меры. В те времена человек не мог хитростью или убеждением нарушить коренные основы жизни общества, не будучи задушенным им. Человек был звеном в цепи родственников и мог добиться лишь того, что можно было сделать, не разрушая эту цепь.

Но с другой стороны, было бы слишком поспешно и к тому же совершенно необоснованно заявлять, что человек клана был более предсказуемым, ограниченным и обладал не таким сильным характером, как отдельные индивидуумы нашего времени, и что он имел меньше возможностей развивать свою личность. Пока сила человека была обращена наружу и не нарушала его фрита и чести, у клана не было другого выбора, как только защищать неуправляемых членов или изгонять их из своих рядов, а здоровое стадо при этом не страдало. До тех пор, пока действия индивидуума вдохновлялись честью и судьбой и были продиктованы стремлением продолжить подвиги предков, он мог покидать клан и увлекать за собой своих родственников. Фрит отдавал их на милость этого человека и его удачи. Тот факт, что он сам является частью души клана, позволял ему создать единомыслие. Человек, который владеет десятью или сотней душ, не только обладает внутренней силой, которой нет в человеке, чья жизнь заключена в его собственном теле, но и большими возможностями для того, чтобы стать человеком сильного и многостороннего характера.

Фрит был конституционным законом, более строгим, чем современные законы, но это была сила, которую можно было использовать и во благо, и во зло. Человек мог пробиться в самый центр удачи и подогнать ее под себя; он мог собрать души других и сделать их зависимыми от своей души, а потом бросать этих людей на любой приглянувшийся ему объект до тех пор, пока будет уверен в себе и в своей удаче. У него почти нет той формальной власти, которую сильный человек может захватить и использовать с помощью своих талантов, храбрости, инициативы, умения, ума, наглой самоуверенности; но у него есть кое-что получше: он делает других людей частью своих замыслов и желаний, и его душа поглощает их. Сильные люди используют своих товарищей, как свои конечности.

Власть в клановом обществе имеет особый характер – она то там, то здесь, то везде и никогда не спит. Абсолютной, доминантной властью никто в клане не обладал. Каждый клан, вероятно, имел своего лидера, но тот не мог подчинить своей воле всех. В Исландии такое отсутствие субординации проявилось сильнее всего. В Исландии жили люди, которые с радостью оплачивали из своего кармана экстравагантные выходки своих беспокойных родственников, если те умели поддерживать мир и предупреждать бесполезное кровопролитие; но их борьба за мир напоминала лоскутное одеяло. Над теми, кто не искал правды, не было никакой власти. Предпринять решительные действия против них не могли даже самые смелые из родственников, ибо для клана было немыслимо отдать своих беспокойных членов на милость их врагов. Когда Хродин, человек благородного происхождения, за свой ум и способности был избран майордомом Австрии, он отказался от этого поста с такими словами: «Я не могу установить мир в Австрии, главным образом потому, что все великие люди в стране – мои родственники. Я не могу держать их в благоговейном страхе и не могу никого из них казнить. Ибо они из-за своего родства со мной восстанут и будут действовать, защищая себя».

Европейские историки описывают душу древнего германца как нечто принадлежащее мифологии и религии; но, чтобы понять ее истинный характер, мы должны признать ее и как психологическое единство. Она в первую очередь являлась объектом опыта, повседневной реальности. У раба нет души, говорили наши предки; они это очень хорошо знали, поскольку видели своими собственными глазами. Как ведет себя человек без души, говорится в «Саге о людях с Песчаного берега». Мудрый и благородный бонд Арнкель погиб от рук недругов, не дождавшись помощи от своих рабов. Понимая, что в одиночку не одолеет людей Снорри Годи, Арнкель послал двух своих рабов на хутор, чтобы те привели подмогу, а сам вооружился санным полозом и занял оборону. Один из рабов, Офейг, обезумев от страха, забежал в горы и свалился в водопад; второй гонец, прибежав на хутор, встретил товарища, убиравшего сено, и принялся помогать ему. Только вечером, когда домашние спросили его, где же Арнкель, раб вспомнил, что его хозяин сражается со Снорри Годи у Двора Эрлюга. Здесь не нужно долго рассуждать о душе и жизни, чтобы понять, что у раба нет ни души, ни хамингьи; его бездушие хорошо заметно по лишенным блеска глазам. И единственную возможность для раба подняться до уровня человека дает ему удача его хозяина; так, верность и преданность господину облагораживают раба и возвышают его до уровня свободного человека.

Великолепную иллюстрацию того, что раб – это отражение своего хозяина, находим в коротком рассказе из «Книги о занятии земли». Однажды осенью на отдаленной ферме, принадлежавшей Гейрмунду Адская Кожа, благородному вождю королевской крови, искал приюта отряд людей, чей корабль потерпел кораблекрушение у берегов Исландии. Атли, крепостной управляющий, пригласил их прожить зиму на ферме в качестве гостей Гейрмунда. Когда хозяин спросил раба, как он посмел пустить в его дом незнакомцев, тот ответил: «Пока в этой стране еще остались мужчины, люди не забудут, каким достойным человеком вы были, поскольку ваш раб осмелился сделать это, не спросив вашего разрешения». За это деяние Гейрмунд даровал Атли свободу и наделил землей для поселения.

Абсолютное единство, общность жизни всего клана находила свое оправдание в том, что она коренным образом отличалась от всех других сообществ. «Общая» жизнь – это не только жизнь сообща, она имеет свой стержень, свои корни и берет воду из своих собственных источников. Существует, вероятно, лишь одно объяснение, почему наши предки ограничили все человечество узким кругом родичей и смотрели на всех других людей, обитавших за пределам фрита, как на нелюдей. Этот факт, не вписывающийся в современные представления о человечности, в древних или примитивных культурах не имел особой остроты. Вопрос о том, можно ли считать чужестранцев людьми или нет, была ли их жизнь человеческой или нет, не приходил древнему человеку в голову, и проблема не ставилась так, как мы ее ставим сейчас.

Древний мир делился совсем не так, как в наши дни. Разница заключалась не в том, что границы тогда проходили совсем по-иному, а в том, что они были иного рода. С одной стороны, человек был отделен от природы, поскольку ощущал ее чужой; он мог проникать в нее в некоторых случаях, но побороть не стремился. С другой стороны, когда ему удавалось преодолеть пропасть между собой и окружавшими его душами, враждебность сменялась прочной дружбой. Нередко, если человек преодолевал неприязнь к тому или иному животному, он тут же впадал в другую крайность и называл это животное своим родичем, братом. И все это происходило совершенно искренне, что свидетельствует о том, что он не считал свою принадлежность к человеческому роду особой привилегией, которая превращала определенную группу двуногих в замкнутую касту, уверенную в том, что они выше всех других существ. Он не считал, что дистанция между ним и медведем больше, чем между медведем и волком, и что человек всегда стоит выше медведя и волка, – он располагается между ними. Древние германцы не разделяли убеждение, что живые и неживые объекты стоят на лестнице, в самом низу которой находятся неодушевленные объекты неорганического мира, а все остальные располагаются на ее ступеньках, и на самом верху этой лестницы стоит человек – венец творения. Природа для примитивного человека – это царство, в котором живут свободные, существующие сами по себе души – человеческие и не человеческие. Они находятся на одной и той же линии жизни, а потому могут вступать в связи и образовывать самые разнообразные сочетания, благодаря дружбе или родству. В представлении примитивных людей червь не ближе, но и не дальше от человека, чем тигр – ни одно существо не считается более низким или более высоким, чем другое. Раб не стоит за пределами человечества в нашем смысле этого слова, но у него нет своей жизни, поэтому и считалось, что души у него тоже нет. Его существование отмечено так слабо, что он не понимает, что творит зло, и потому не может быть призван к ответу. Животным же, в отличие от него, не отказано в праве защищать свои действия, поэтому они могут подвергаться суду.